В марте 1932 года на обложке журнала Fortune появилась картина Диего Риверы с изображением Красной площади. Бесчисленная толпа безликих людей маршировала с красными знаменами, окружая локомотив, украшенный серпом и молотом. Это был тот образ коммунистической модернизации, который Советы хотели внедрить в умы людей во время первого пятилетнего плана Сталина: достижения должны быть безличными, технически обоснованными и бесспорными. Советский Союз выводил себя из числа отсталых аграрных стран в ряды индустриальных держав благодаря строго дисциплинированному пониманию объективных реалий истории. Его жители славили революцию, как изображала картина Риверы, даже когда она формировала из них новый тип людей.
Но к марту 1932 года сотни тысяч людей уже умирали от голода на Советской Украине, житнице страны. Быстрая индустриализация финансировалась за счет разрушения традиционной аграрной экономики. Пятилетний план принес с собой «раскулачивание» — депортацию крестьян, считавшихся более зажиточными, чем другие, и «коллективизацию» — присвоение государством основной массы сельскохозяйственных земель. Результатом стал массовый голод: сначала в Казахстане, затем на юге России и особенно на Советской Украине. Советские лидеры в 1932 году знали о том, что происходит, но все равно настаивали на реквизициях на Украине. Зерно, необходимое людям для выживания, насильственно конфисковывали и вывозили. Писатель Артур Кестлер, живший в то время на Украине, вспоминал пропагандистские материалы, в которых голодающие представлялись провокаторами, которые предпочитали видеть вздутие своего живота от голода, а не принимать с восторгом советские достижения.
Украина была самой важной советской республикой за пределами России, но Сталин считал ее своенравной и нелояльной. Когда коллективизация сельского хозяйства в Украине не принесла ожидаемых Сталиным урожаев, в ответ он возложил вину на местные партийные власти, украинский народ и иностранных шпионов. Поскольку сельхозпродукция изымалась у людей именно во время голода, страдали и умирали в основном украинцы — в республике погибло, по самым скромных подсчетам, около 3,9 миллиона человек, что составляло более 10% от общей численности ее населения. В общении с верными товарищами Сталин не скрывал, что проводит специальную политику против Украины. Жителям республики запретили выезд из нее; крестьянам запрещали ходить в города за подаянием; сельские поселения, которые не выполняли целевые показатели по сбору зерна, отрезались от остальной экономики; семьи были лишены домашнего скота. Прежде всего, на Украине безжалостно изымалось именно зерно, что не имело под собой никакого логического объяснения. Конфисковывался даже семенной фонд.
Советский Союз принял самые решительные меры к тому, чтобы эти события остались незамеченными. Иностранным журналистам запретили въезд на Украину. Гарет Джонс, журналист из Уэльса, который писал о голоде на Украине на английском языке под собственным именем, был позже убит. Московский корреспондент The New York Times Уолтер Дюранти объяснял голод как цену прогресса. Десятки тысяч голодных беженцев перебрались через границу в Польшу, но польские власти предпочли не афишировать их бедственное положение: в самом разгаре находились их переговоры по договору с СССР. В Москве на партийном съезде в 1934 году катастрофа была представлена как «вторая победоносная революция». Смертность была переквалифицирована с «голодной смерти» на «смерть от истощения». Когда последующая перепись насчитала на миллионы человек меньше, чем ожидалось, статистиков казнили. Между тем жители других республик, в основном русские, переселялись в заброшенные дома украинцев. Как спасшихся от бедствия, их не интересовали источники этого спасения.
После распада Советского Союза в 1991 году граждане новой независимой Украины начали поминать погибших во время голода 1932-33 годов, который они называют Голодомором. В 2006 году украинский парламент признал указанные события геноцидом. В 2008 году российская Дума ответила резолюцией, в которой содержался совершенно иной взгляд на эти события. Несмотря на то, что российские законодатели, казалось, признали катастрофу, они повернули ее против ее же главных жертв. В резолюции говорилось, что «не существует исторических доказательств того, что голод был организован по этническому признаку», и подчеркнуто упоминались шесть пострадавших регионов России перед упоминанием Украины.
Такой прядок стал привычным в российских государственных СМИ: упоминания о голоде 1930-х годов включали в себя неуклюже длинный список российских регионов, что преуменьшало размеры украинской трагедии. Голод был представлен как результат административных ошибок безликого государственного аппарата. Жертвами были все, и одновременно — никто. В письме 2008 года своему украинскому коллеге президент России Дмитрий Медведев превратил это событие в акт репрессий тогдашнего сталинского руководства «против всего советского народа».
В следующем году Медведев учредил Комиссию при президенте Российской Федерации по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России — форум политиков, военных и утвержденных государством историков, якобы призванный защищать официальную роль Советского Союза во Второй Мировой Войне. На практике это мало что дало, но установило важный принцип: история — это то, что служит национальным интересам России, а все остальное — ревизионизм. Этот принцип неизбежно применялся и к истории голода в бывшем СССР. В российских государственных СМИ российские историки неоднократно указывали на то, что люди, выполнявшие на Украине приказы Сталина, сами были украинцами. (Это, конечно, было правдой, но что-то подобное можно сказать почти о каждой колониальной политике и политике геноцида.) В 2017 году МИД России занял позицию, согласно которой украинцы, которые вспоминают о голоде, имеют «одну цель: увеличить отрыв Украины от России».
Эта неспособность России признать украинскую трагедию привела к неспособности признать украинский народ. Когда Россия вторглась в Украину в 2014 году, одним из объяснений было то, что Украина не была настоящим государством. Владимир Путин, к тому времени (снова) президент, сравнил ситуацию на Украине с большевистской революцией: периодом хаоса и гражданской войны, когда армия, присланная из России, могла решать кардинальные вопросы. Российские юристы-международники утверждали, что вторжение и аннексия были оправданы историческим исчезновением украинского государства.
Во время вторжения в России был один настоящий музей ГУЛАГа, одно место, где можно было вспомнить миллионы смертей и десятки миллионов заключенных: реконструкция «Пермь-36», особо печально известного лагеря «особого режима» для политических узников. Во время вторжения на Украину это место было полностью огосударствлено, его экспонаты были переделаны и переформатированы таким образом, чтобы сосредоточить внимание посетителей на тяжелой жизни тюремных охранников, а не заключенных, которые в непропорционально большой степени были украинцами. Рафаэль Лемкин, эмигрировавший в США польско-еврейский юрист, придумавший слово «геноцид», считал, что советская политика на Украине как раз геноцидом и являлась (в 2015 году его брошюру «Советский геноцид на Украине» в России включили в Федеральный список экстремистских материалов — прим. ред.). Хранение таких документов в России может привести к тюремному заключению.
Эта российская политика принадлежит к растущему международному сомножеству так называемых «законов памяти»: действий правительств ряда стран, направленных на то, чтобы руководить общественным толкованием прошлого. Такие меры действуют путем утверждения обязательных взглядов на исторические события, запрета обсуждения исторических фактов или их интерпретаций и предоставляют расплывчатые руководящие принципы, фактически подразумевающие самоцензуру. На начальном этапе такие законы обычно разрабатывались для защиты правды о групповых жертвах. Самый заметный пример в их ряду — это закон о уголовном преследовании за отрицание Холокоста, принятый в Западной Германии в 1985 году. Неудивительно, что другие страны последовали этому прецеденту и запретили отрицание других исторических злодеяний. Некоторые сторонники свободы слова не одобряли западногерманский закон; последовавшие за ним другие законы такого плана оспаривались на том основании, что Холокост относился к особой категории исторических событий. Тем не менее, эти ранние законы можно было оправдывать хотя бы на основании того, что они являли собой попытки защитить более слабого от более сильного, а находящуюся под угрозой историю от пропаганды.
Россия перевернула с ног на голову изначальную логику законов памяти. Защищать следует не факты о пострадавших, а чувства сильных мира сего. Язык, используемый для достижения этой цели, обычно выбирается очень тщательно. Во время вторжения России на Украину Путин подписал закон, специально запутанно названный «Законом против реабилитации нацизма». Его основной посыл заключался в том, что Нюрнбергский трибунал, где судили некоторых нацистов, вынес исчерпывающий приговор по зверствам 1930-х и 1940-х годов. Закон специально запретил с угрозой уголовного наказания распространение «ложной информации о деятельности Советского Союза во время Второй мировой войны». Другими словами, любое упоминание о преступлениях, не осужденных в Нюрнберге, можно приравнять к отрицанию зверств нацистов. Конечно, в Нюрнберге не осуждали никакие действия Советского Союза, потому что Советы были среди победителей и судей.
Жест в защиту святости Холокоста наложил табу на любое осуждение не-нацистских зверств. По логике российского Закона, заявления о том, что Советский Союз фактически начал войну как нацистский союзник, приравнивались к преступлению; гражданин России, который упомянул бы в сообщении в социальной сети, что нацистская Германия и Советский Союз вторглись в Польшу, мог быть привлечен к уголовной ответственности. В этом году российский парламент рассматривает более широкий закон, предусматривающий уголовную ответственность за уравнивание целей и методов советского и нацистского верховного военного командования и армий. Возможно, наиболее поразительным в этом предложении является то, что его сторонники определяют его необходимость чуть не медицинскими причинами. «Оскорблять память народа-победителя — это кощунственно». Победа была советской, а не русской; евреи, белорусы и украинцы пострадали не меньше, чем россияне. Здесь дело не в защите исторических фактов, а в запрете националистических проявлений.
В ноябре прошлого года, через пять дней после того, как последний российский закон о памяти был принят президентским комитетом, американский президент Дональд Трамп создал президентскую консультативную «комиссию 1776 года». В «Докладе о 1776 годе», опубликованном сразу после истечения срока полномочий Трампа в январе, задача была определена как «возрождение американского образования». Доклад был составлен в ответ на «Проект 1619», эту попытку поставить историю рабства в центр национального нарратива в США, который наш журнал опубликовал в 2019 году. Доклад комиссии повторяет логику российской политики памяти, сначала признавая историческое зло, затем шокирующим образом принижая его значение. Так, рабство упоминается в нем лишь в качестве одного из многочисленных «вызовов американским принципам», в список которых также входили и «прогрессивизм», и «политика идентичности» и т.д. Рабство в Америке была определено как «отрицание базовых американских принципов» и «попытка замены их теорией групповых прав», которые, как утверждают авторы, «являются прямыми предшественниками некоторых деструктивных теорий, которые сегодня разделяют наш народ и разрывают единую ткань нашей страны».
Намек на «групповые права», похоже, является отсылкой к «критической расовой теории» — набору многолетних аргументов о том, как расизм работает в нашем законодательстве и обществе, на чем с недавних пор зациклились республиканские политики. «Критическая расовая теория» тесно связанная с именами профессора Лос-Анджелесского и Колумбийского университетов Кимберли Креншоу и других афроамериканских ученых, и задается вопросом, почему расовая дискриминация в Америке не прекратилась с принятием Закона о гражданских правах 1964 года, и рекомендует критически анализировать законы, уделяя особое внимание их последствиям, а не заявленным намерениям их авторов. В «Докладе о 1776 годе» основное внимание уделяется связанной с этой теорией «политике идентичности» — своеобразному «кредо», согласно которому «предполагаемые угнетатели» должны «искупить и даже нести вечное наказание за свои грехи и грехи своих предков». В «Докладе о 1776 годе» этим идеям было уделено больше внимания, чем самому рабству.
Этой весной законы памяти пришли в Америку. Законодатели республиканских штатов предложили десятки законопроектов, призванных направлять и контролировать американское понимание прошлого. На момент написания этой статьи пять штатов (Айдахо, Айова, Теннесси, Техас и Оклахома) приняли законы, которые направляют и ограничивают обсуждение истории в школах. Департамент образования шестого штата (Флорида) издал руководящие принципы с таким же содержанием. Законодательные собрания еще 12 штатов пока рассматривают законы об исторической памяти.
Детали этих законов различаются. Закон штата Айдахо — самый кафкианский по своей сути: он сначала утверждает свободу слова, а затем запрещает высказывания, вызывающие в обществе разногласия. Закон Айовы совершает такой же тоталитарный пируэт. Законы Теннесси и Техаса идут дальше всего в определении того, что учителя могут, а чего не могут. В Теннесси учителя не должны учить тому, что верховенство закона — это «конкуренция за власть и борьба между расовыми или другими группами». Они также не могут отрицать преамбулу к Декларации независимости, то есть те слова, которые Томас Джефферсон, по-видимому, никогда не намеревался сделать частью американского закона о цензуре. В законе Айдахо «критическая расовая теория» только упоминается, а директива Департамента Флориды вообще запрещает ее изучение в школах. Закон Техаса запрещает учителям требовать от учащихся понимания «Проекта 1619». Это вообще полное извращение целей обучения: учителя добиваются успеха, если ученики чего-то не понимают.
Но наиболее распространенным моментом в этих законах и наиболее знакомым элементом таких же репрессивных законов памяти в других странах мира является их внимание к чувствам. Четыре из пяти из них почти идентичным языком запрещают любые учебные мероприятия, которые могут вызвать «дискомфорт, чувство вины, страдания или любую другую форму психологического стресса из-за принадлежности человека к конкретной расе или полу».
История — это не терапия, а дискомфорт — это часть взросления человека. Как педагог, я не могу исключать возможность, например, того, что мои ученики не-евреи испытают психологический стресс, узнав, как мало Соединенные Штаты сделали для еврейских беженцев в 1930-х годах. Из своего опыта преподавания темы Холокоста я знаю, что студенты часто испытывают психологический дискомфорт, когда узнают, что Гитлер восхищался законами Джима Кроу (общее бытовое название американских законов в южных штатах, предписывавших сегрегацию белых и черных людей в транспорте, образовании, браке, средствах досуга и т.д. Существовали с 1880 по 1964 г.г. — прим. ред.) Учителя в средних школах не могут исключить возможность того, что история рабства, линчеваний и подавления избирательных прав негров вызывает у некоторых не-чернокожих учеников дискомфорт. Новые законы о памяти призывают учителей к самоцензуре на основе всего лишь того, что ученики «могут чувствовать или сказать, что они чувствуют». Законы о памяти отдают цензуру в руки учащихся и их родителей. Для белых людей в Америке нет ничего необычного в том, чтобы выразить мнение, что с ними обращаются несправедливо; теперь такое мнение может остановить урок истории.
Предполагается, что психологический дискомфорт по поводу расовой принадлежности возникает главным образом тогда, когда поднимается эта тема. Это может иметь смысл с точки зрения белого человека, который хочет, чтобы его не рассматривали как расиста, и который может сделать вывод, что лучший способ избежать риска возникновения такого дискомфорта — вообще не обсуждать эту тему. Но что на самом деле нужно сделать, чтобы исключить «дискомфорт, чувство вины, страдание или любую другую форму психологического расстройства» из-за расовой принадлежности из жизни чернокожих людей или из школьного опыта чернокожих учеников? Что бы произошло, если бы афроамериканские студенты из штата с законом о памяти заговорили в классе и заявили, что преподавание истории отцов-основателей без упоминания об их рабовладении причиняет дискомфорт и боль им, темнокожим людям?
Законы памяти возникают в момент «культурных шоков», когда наши политики внезапно начинают выступать против «ревизионистских» учений. В России предполагаемые ревизионисты — это люди, которые критикуют Сталина или честно пишут о Второй мировой войне. В Соединенных Штатах ревизионисты — это люди, пишущие о расовом вопросе. В обоих случаях «ревизионизм» имеет тенденцию обозначать те моменты истории, которые бросают вызов ощущению своей «праведности» у лидеров или заставляют их сторонников чувствовать себя неловко.
Что касается России, то заманчиво себе представить, что сталинизм вообще в основном имел отношение к проблемам управления. Голод на Украине был простым административным просчетом. Террор конца 1930-х годов был досадной ошибкой. Союз с Гитлером был геополитической необходимостью. Американцам эти российские оправдания кажутся нелепыми, потому что у нас нет чувства вины или стыда по поводу рассматриваемых событий, нет эмоциональной заинтересованности в невиновности, и вообще нет никакой связи с этим нарративом. У нас нет проблем с пониманием того, что голод, ГУЛАГ и террор были чем-то иным, а не просто административными эксцессами, и мы не можем легко простить союз СССР с Гитлером. Точно так же любой, кто смотрит на Соединенные Штаты со стороны, сразу видит, что наши новые законы о памяти защищают наследие расизма. Мы просто себя обманываем.
Американские законы о памяти обычно даже не относятся к конкретным историческим событиям, в отношении которых они навязывают нам свои ортодоксии; в этом смысле они находятся на шаг впереди российских законов о памяти. Но те моменты, когда новые законы все же решаются на конкретику, становятся очень показательными. «Примеры теорий, искажающих исторические события и несовместимых со стандартами, утвержденными Комитетом по образованию штата, — говорится в новой политике Департамента образования Флориды, — включают отрицание или минимизацию Холокоста и преподавание критической расовой теории. Это означает, что расизм — это не просто продукт предрассудков, но что он встроен в американское общество и использует закон для оправдания превосходства белой расы».
Это поразительное повторение риторики российского закона о памяти 2014 года: в обоих случаях преступления нацистов используются для того, чтобы заставить замолчать историю страданий — в России для сдерживания критики сталинской эпохи, во Флориде для запрета просвещения по вопросам расизм. И в обоих случаях рассматриваемые меры фактически делают невозможным понимание Холокоста. Если в России незаконно обсуждать пакт Молотова-Риббентропа 1939 года о ненападении между нацистской Германией и Советским Союзом, то невозможно и обсуждать вопрос о том, как, где и когда началась Вторая мировая война. Если во Флориде запрещено преподавать положения о системном расизме, то многие аспекты Холокоста, актуальные для молодых американцев, остаются незамеченными ими. Немецкие расовые законы основаны на прецеденте, созданном Джимом Кроу в Соединенных Штатах. Но поскольку Джим Кроу — это системный расизм, связанный с американским обществом и законом, этот предмет, похоже, просто будет запрещен в школах Флориды.
Российский закон о памяти, который использует Холокост в качестве своего рычага, унижает его; флоридский закон, сравнивающий отрицание Холокоста с критической расовой теорией, упрощает его. Но есть более щедрый и конструктивный подход к истории чернокожих американцев и евреев. Хотя недоброжелатели иногда карикатурно изображают критическую расовую теорию, центральным ее аргументом является прямое и для историка просто интуитивно понятное положение: дискриминация — это не просто вопрос отношений между людьми или с национальными институтами, но и их взаимодействия в обществе с течением времени. Такой подход может иметь довольно широкое применение. Ведь очень заманчиво рассматривать Холокост просто как проявление немецких расовых предрассудков; тогда мы можем легко дистанцироваться от него, уверяя себя, что мы не немцы и не антисемиты. Но исходя из такого объяснения, невозможно понять, как почти шесть миллионов человек были убиты в определенное время и в определенном месте.
Зверства начинаются в повседневной жизни, поэтому нам нужны инструменты и концепции, чтобы избавиться от привычного и рутинного. Я начал писать это эссе после того, как сделал то, чем занимаюсь чаще всего, — забросил своих детей в школу. После того, как я приехал в Вену прошлым летом, мне пришлось поторопиться, чтобы найти школу для своих детей. В городе бушевала пандемия covid-19, я был иностранцем, и вокруг меня были моменты некоторой неопределенности. Для меня стало огромным облегчением, когда моих детей приняли в хорошую школу. Что бы я сделал, если бы узнал, что места тогда открылись только потому, что некоторых других детей исключили из школы? Скорее всего, я бы не стал слишком внимательно приглядываться у этому. Ведь нормальной человеческой реакцией было бы предположить, что эти другие дети, должно быть, заслуживали исключения, так же как мои дети заслуживали приема в школу.
А теперь представим, что я нахожусь в Вене и тоже ищу школу, но на дворе 1938 год. Пришел Гитлер, и австрийское государство рухнуло. Еврейские дети покидают школы, поскольку их семьи покидают страну. И для моих детей, которые стоят в очереди в очень желанную школу, внезапно появились места. Что бы я сделал? Руководство школы щадит мои чувства, не говоря о том, каким образом появились эти места. Возможно, я не антисемит, и, возможно, директор школы тоже. Но, тем не менее, происходит что-то антисемитское, и независимо от того, как я оцениваю свои собственные мотивы, я втягиваюсь в общую ситуацию. Для меня и для других родителей в моем положении, с которыми я, без сомнения, познакомился бы, видимо показалось бы вполне нормальным, что в школе больше не было еврейских детей.
Когда мы утверждаем, что дискриминация является лишь результатом личных предрассудков, мы освобождаем себя от ответственности. Для нас важна только наша конкретная ситуация, а в ней для нас важна наша невиновность. Единственный способ сохранить нейтральное понимание подобной ситуации — исключить из ситуации других людей, вовлеченных в нее. Родители, которые хотят думать, что то, что они сделали, было нормальным, могут быть вовлечены во мнение о евреях как о людях, находящихся вне национального сообщества. Антисемитизм, который вырастает из этой ситуации, обосновывается не только в наших умах или национальных институтах: он находится где-то посередине, в системе, которая начинает функционировать по-новому. Мы знаем, к чему это приводит. Евреи были лишены права голоса и исключены из многих профессий. Потом у них отобрали их собственность, а потом они были лишены крова над головой и самой жизни.
В Австрии в 1938 году внезапно стало возможным невозможное. Австрийское государство прекратило свое существование, и некоторые австрийцы воспользовались этим, осуществляя гонения на евреев. У австрийских нацистов были списки еврейских квартир и автомобилей, и они спокойно забирали их себе. Евреи подвергались унижениям, насилию, изнасилованиям и в некоторых случаях убийствам. Изучающий историю Восточной и Центральной Европы может увидеть в событиях 31 мая и 1 июня 1921 года в Талсе, штат Оклахома, определенное сходство с тем, что произошло в Австрии, хотя насилие в Америке было меньшим по масштабам.
В то время Оклахома была штатом, где действовали законы Джима Кроу. Гринвуд был процветающим районом чернокожих в Талсе. В тот весенний день белые жители Талсы ворвались в Гринвуд и разрушили его, сжигая здания и массово убивая чернокожих граждан. Их поддержали некоторые сотрудники полиции. Впоследствии, как и в Вене, произошли множественные инциденты с насильственной переменой прав собственности, что оказало неизгладимое влияние на отношения между черной и белой общинами.
Однако, как и в Австрии, расовое насилие не привело к широкому обсуждению проблем расизма. Напротив, как подробно пишет историк Скотт Эллсуорт в своей новой книге о резне а Талсе под названием «Крах основ»», системная сила расизма проявляется как раз в долгом умолчании подобных событий. В Талсе местная пресса быстро перестала упоминать о случившейся бойне. Документы о массовых убийствах исчезли из государственных архивов. В учебниках истории Оклахомы о кровопролитии в Талсе не говорилось ни слова. Молодым жителям городка и штата Оклахома было отказано в возможности самостоятельно задуматься над своей историей. Молчание длилось десятилетиями.
Спустя сто лет после резни в Талсе, почти в тот же день, Законодательное собрание Оклахомы приняло закон о памяти. Образовательным учреждениям Оклахомы теперь запрещено следовать практике, при которой «любой человек может испытывать дискомфорт, вину, боль или любую другую форму психологического стресса» по любому вопросу, связанному с расовой принадлежностью. (Это уже привело к тому, что, по крайней мере, один колледж отменил лекции по расовой и этнической принадлежности.) Правда, губернатор Оклахомы заявил, что о резне в Талсе все же можно рассказывать в школах. Но учителя выражают свои сомнения. Поскольку цель закона — защитить чувства по поводу фактов, учителя будут ощущать давление в том плане, что должны организовывать обсуждение того трагического события таким образом, чтобы не вызывать противостояния в обществе.
Факты, как правило, противоречивы. Было бы спорным, например, утверждать, что резня в Талсе была одним из многих подобных случаев расовых чисток в Соединенных Штатах или что ее последствия проявляются в Оклахоме по сей день. Было бы спорно отметить, что расовые погромы, наряду с публичной поркой негров, стрельбой по ним и линчеванием, являются традиционными инструментами запугивания чернокожих американцев и удержания их от урны для голосования.
В большинстве случаев новые американские законы о памяти были приняты законодательными собраниями штатов, которые на той же сессии приняли законы, призванные затруднить голосование. Управление памятью позволяет осуществлять подавление избирателей. История отказа черным людям в голосовании позорна. Это означает, что такие вещи имеют мало шансов на обсуждение в школах там, где учителей заставляют защищать молодых людей от чувства стыда. Истории отказа черным людям в праве на голосование находятся на пересечении законодательства и общественных норм. Это означает меньшую вероятность того, что о таких случаях будут рассказывать ученикам в школах, в которых преподавателей заставляют говорить ученикам, что расизм — это всего лишь личные предрассудки.
Мой опыт исследователя истории массовых убийств подсказывает мне, что все, что важно знать о них, вызывает дискомфорт. Но мой опыт преподавателя говорит мне, что рассказывать о таких случаях необходимо. Попытка оградить молодых людей от чувства вины мешает им увидеть историю такой, какой она была в действительности, и стать теми сознательными гражданами, которыми они могут стать. Чтобы стать взрослым, им нужно увидеть свою жизнь в более широком контексте. Только этот процесс даст им чувство ответственности, которое, в свою очередь, активизирует размышления о будущем.
Демократия требует индивидуальной ответственности, что невозможно без критической истории. А такая ответственность возникает только на основе самоосознания и самокоррекции. С другой стороны, авторитаризм все упрощает и инфантилизирует: мы не должны испытывать никаких отрицательных эмоций, сложные темы следует от людей скрывать. Наши законы памяти равносильны психотерапии, то есть лечению разговорами. В этих законах слова белых людей обладают магической силой растворять исторические последствия рабства, линчеваний и подавления прав черных избирателей. Расизм кончается тогда, когда об этом заявляют белые.
Мы начинаем с того, что объявляем себя не расистами. Да, это приятно. И теперь мы должны сделать так, чтобы никто не смог сказать ничего такого, что могло бы нас расстроить. Борьба с расизмом становится поиском такого языка, который дает белым людям приятные ощущения. Сами законы и формируют желаемую риторику. Мы просто пытаемся быть справедливыми. Мы ведем себя нейтрально. Мы невиновны.
__________________________________________________________________________________
Тимоти Снайдер — профессор истории Йельского университета и автор научных работ о политических злодеяниях. Его последняя книга — «Наша болезнь».
Chris Martin
Уместно вспомнить те страдания, которые принесла Украине первая пятилетка, но ваша статья искажает причины этой катастрофы. Тогдашнее советское правительство просто вело войну с крестьянами и делало это беспристрастно, независимо от национальной принадлежности.
Правительство России хочет скрыть эту классовую войну, обвиняя во всем Сталина.
Но и нынешнее украинское правительство, состоящее в основном из представителей бывшей советской элиты, также предпочло бы не видеть классовой войны с крестьянами и сосредоточилось на использовании расово окрашенной истории для поддержки своей воинственной ярко выраженной националистической политики.
Действительно, полезно иметь дело с расовой теорией в истории, но история, которая концентрируется на национализме без рассмотрения реальной экономической ситуации, очень опасна.
Stephen Merritt
В целом статья интересная. Однако автор демонстрирует всего лишь обычное евроцентрическое рассмотрение коллективизации в Советском Союзе и вызванного им голода, не касаясь такого же голода в центрально-азиатских республиках, где коллективизация была сосредоточена на скоте, а не на продуктах земледелия. Сталин не стремился уничтожить украинцев как украинцев, он стремился уничтожить способность отдельных продуктивных фермеров — «кулаков», которых на Украине было больше, чем где-либо еще, сохранять свои хозяйства и распоряжаться своим урожаем. Он всегда помнил, что в конечном итоге царский режим был свергнут из-за голода в городах, и был полон решимости сломить индивидуальное сопротивление крестьян как таковое и исключить любую возможность, чтобы сохранение продовольствия в деревне, даже для поддержания жизни тех, кто там живет, привело бы к нехватке продовольствия в городах, что могло поставить под угрозу советский режим. Коллективизация в Центральной Азии была даже более этнически ориентированной, направленной на то, чтобы положить конец существовавшим там чужеродным культурам, что во многом большевики и сделали.
Daisy Drews
Это одна из самых пугающих статей, которые я когда-либо читал. Как бывший учитель истории, я потрясен этим манипулированием целью образования. Мы не можем добиться реальных позитивных изменений и улучшить нашу демократию без критического анализа нашего поведения в прошлом. Если расизм — это «только личное предубеждение», почему было бы неправильно обсуждать события, произошедшие до того, как кто-то из учеников родился?
Спасибо, мистер Снайдер, за то, что вы привлекли внимание к дальнейшему переходу Америки к авторитарной модели. Отлично сработано!
SPBronson
Дискриминация — это антирасизм. Антидискриминация — это расизм. Мужчины — это женщины. Женщины — это мужчины. Поджоги и грабежи — это мирные собрания. Мы превзошли Оруэлла! Ура!
Mark Ryan
Я понимаю, почему автор использует историю двенадцати лет нацистской Германии, чтобы объяснить американским читателям 400 лет рабства и расизма в Соединенных Штатах. Нам, американцам, легче читать об исторических преступлениях других людей и народов, чем о своих собственных.
Citizen2013
Я думал, что это невозможно — долгие десятилетия скрывать резню сотен афроамериканцев ради репутации американской демократии. Я думал, что мы должны отличаться от тоталитарных государств — России и других подобных ей стран в этом отношении. Теперь я понимаю, что ошибался. Добро пожаловать: массовые убийства чернокожих происходили не только в Талсе, штат Оклахома, но и во многих других городах Америки. Но в школах о них ничего не рассказывалось.
Aram Hollman
Я согласен с тем, что профессор Снайдер сравнивает советский геноцид на Украине с расизмом в США. То же самое можно сказать и о нынешних попытках правительств России и США «подправлять» историю, ограничивая то, что можно говорить и чему учить каждого из них.
Однако профессор Снайдер упускает еще один источник интеллектуальной нетерпимости на противоположных концах политического спектра: ограничения на то, чему можно учить в университетских городках, чтобы такое обучение не заставило некоторых студентов чувствовать себя неуютно. Это тем более абсурдно, что рассмотрение различных, в том числе и противоречивых точек зрения, является неотъемлемой частью гуманитарного образования.
Еще более парадоксально то, что во имя якобы предотвращения разжигания ненависти (и, что еще хуже, вызывающих ненависть действий), мы поручаем крупным компаниям социальных сетей отслеживать и цензурировать подозрительные на «разжигание ненависти» сообщения.
Студенты колледжа должны прочитать и оценить широкий спектр противоречивых взглядов — литературу KKK и Мартина Лютера Кинга, Авраама Линкольна и Джефферсона Дэвиса. Пусть прочитают Александра Солженицына и Андрея Сахарова об СССР, Тони Моррисона и Малкольма Икса о США.
tpm
Я провел лето 1971 года в Советском Союзе, изучая русский язык в надежде, что это поможет мне сделать карьеру в дипломатии или международном бизнесе. Я тогда уже достаточно изучил историю и сравнительные политические системы, чтобы понять, что СССР будет отличаться от США. Тем не менее я был не готов к тому повсеместному явлению, когда Советы снова и снова переписывали историю в соответствии со своими политическими потребностями и целями. Существенным для этого переписывания был контроль над информацией, распространяемой внутри страны или поступающей в нее. Получить иностранные новости и газеты было очень трудно, и они строго контролировались. Например, я не знал, что Луи Армстронг умер, пока не оказался в Югославии 4-6 недель спустя.
Было очень сложно разговаривать с советскими людьми даже об истории Второй мировой войны, не имея возможности говорить о вторжении Гитлера и Сталина в Польшу или сталинском вторжении в Финляндию. Советы (с населением 175 миллионов) заявили, что финны (3,7 миллиона) вторглись в их страну в ноябре 1939 года с целью захватить Ленинград (с населением 3 миллиона). Затем было множество отговорок, оправдывающих вторжение Советского Союза в Чехословакию в 1968 году, которое положило конец Пражской весне.
Я хочу сказать, что республиканские политики на федеральном уровне, уровнях штатов и на местном уровне участвуют в кампаниях по принятию законов, контролирующих то, что можно преподавать в школах, переписыванию истории и лишению избирательных прав как можно большего числа людей, которые могут не согласиться с Республиканской партией.
TheniD
Чтение этой статьи и просмотр изображений указывают мне, по крайней мере, на то, что флаг конфедерации — это флаг, символизирующий ненависть между белыми и черными. Я не верю в запрет чего-либо, но констатировать этот факт о флаге Конфедерации и четко указать, что он означает, было бы хорошим началом. Любой, кто выставляет этот флаг, выступает не за Соединенные Штаты Америки, а за разделение страны по расовому признаку и создание Соединенных Штатов только для белых.
Jan N
Итак, мы не собираемся преподавать настоящую историю или разрешать какие-либо дискуссии по любому аспекту истории, который заставляет кого-то чувствовать себя «неудобно». Конечно, это означает, что в соответствии с поговоркой, мы никогда не извлечем уроки из истории и поэтому обречены повторять старые ошибки. Рада, что я уже старая, и надеюсь, что меня не уже не будет на свете, когда в США обязательно вспыхнет новая кровавая гражданская война.