Если появится необходимость — можно будет сделать обширный анализ с оценкой исторических взглядов российского диктатора (озвученных в недавнем и более древних текстах), хотя, как по мне, это выглядит примерно так же, как серьезный разбор «Малой Земли» Брежнева. Это скорее повод для обновления старых анекдотов о нашем дорогом Леониде Ильиче или даже «великом ученом-языковеде».
Однако один момент из этого «исторического опуса» достоин внимания или, по крайней мере, интересен лично для меня. В свою очередь мои рассуждения на этот счет могут быть полезными для широкой общественности. Это момент — представление о централизованном политическом целом или «едином» как о безусловном благе. Эта логика пропитывает историческое видение авторов документа от Киевской Руси до современности, эта логика также пропитывает текст коллективного Путина: слово «единство» вынесено в заголовок статьи, а кроме этого соответствующий корень еще двадцать шесть раз употреблен в самом тексте.
«Киевская Русь — государство восточных славян, была ослаблена раздробленностью и княжескими междоусобицами, что сделало ее легкой добычей внешних сил». Что-то такое можно прочитать даже в наших учебниках сегодня, так же как и в российских учебниках, в конце концов, как и в советских. А до того — в пределах монархического представления о «собирании земель русских под властью русского царя». И если вопрос усобиц (и наследственного права Руси) и впрямь может определять силу или слабость, то вопрос раздробленности — дискуссионный.
Ведь что такое раздробленность? Это период, который наступает после времени «единства». Времени, когда Киев был едва ли не единственным крупным политическим центром большой территории. И именно этот период «единства» считается периодом силы, а следующий — периодом слабости. Но почему в предыдущий период Киев был едва ли не единственным политическим центром Руси? Разве не потому, что он был едва ли не единственным крупным и развитым торговым городским центром вообще? Разве не развитие других региональных центров подорвало эту киевскую монополию на одинокую, но жирную точку на исторической карте?
Развитие — понимаете? Один город посередине карты, где на сотни километров во все стороны от него — деревни, леса и лесостепи — это мы называем периодом расцвета, а ситуацию, когда развивается сеть городов, чьи князья уже даже могут составить конкуренцию киевскому — мы называем упадком, хотя арифметика здесь простая: один город — это меньше, чем десяток городов.
Также речь идет о развитии в другом смысле — развитии технологий сельского хозяйства и промыслов. Если Киев как городской центр поднялся, среди прочего, благодаря торговле с Византией (как военно-торговая резиденция руссов), то новые города следующего периода развиваются, в частности, благодаря сельскому хозяйству, что уменьшает их зависимость от Киева.
Следовательно, политическая «раздробленность» становится последствием или даже условием развития, а не причиной упадка (в отличие от усобиц). Получается, что раздробленность — это кризис роста. Только недостаток знаний и специфическая оптика мешает нам это увидеть. Отчасти эта оптика сформирована историческими картами. Смотрим на карту периода ранней Руси и видим огромную территорию, окрашенную в один цвет, в ее центре — Киев, а где-то там, на севере еще Новгород. Смотрим на карту периода раздробленности — теперь эта большая территория окрашена в разные цвета, в каждом разноцветном кусочке — город или несколько. Сразу возникает мысль — ого, было такое большое единственное — сильное, а стало много малых — слабых. Где-то так думает и коллективный Владимир Путин, когда рассуждает о давнем и недавнем прошлом, или когда ограничивает и без того довольно куцый российский федерализм эпохи Ельцина.
И не только Киевская Русь здесь может служить историческим примером ограниченности такого взгляда. Другим ярким примером недооцененного регионального развития является раздробленная на многие княжества Германия девятнадцатого века. Тогда каждый политический центр — столица княжества — имели довольно приличный университет, а правительство эффективно занималось промышленностью и инфраструктурой небольшой территории. Конечно, каждый из этих центров был менее развит промышленно, если сравнивать с Лондоном или Парижем, но после объединения Германии сумма промышленной мощи этих развитых региональных городов обошла Францию и Англию. Локальное внимание к науке и промышленности, много центров коммерции и знания в итоге дали большую мощь, чем концентрация и централизация ресурсов и процессов.
Итак, в статье российского диктатора мы снова наталкиваемся на устоявшееся представление о том, что для силы нужна централизация и концентрация… А кто нам такое сказал? Нам это говорит историографическая традиция, гиперболизирующая и универсализирующая определенные аспекты исторического развития нескольких западноевропейских стран. И сама историографическая традиция, кстати, утверждает, что для индустриализации и модернизации Украины надо было принять русификацию и концентрацию политической власти в Москве.
И та же традиция заставляет нас бояться даже продуманной и разумно воплощенной децентрализации, а россиян — реального федерализма, что снижает гибкость и эффективность управления, а также усиливает коррупцию, перегружает бюрократический аппарат и затрудняет решение проблем общин путем давления на местную власть.
Возможно, концентрация ярких ученых и специалистов в Москве исторически и сделала АН СССР мощным мировым центром науки (и это до сих пор является отчасти справедливым для РАН: те же рассуждения можно озвучить по фактической ликвидации истоков российского федерализма уже в современной России). Но кто готов поручиться, что больший уровень экономической и политической самостоятельности на уровне республик не способствовал бы формированию более мощных научно-технических ячеек в каждой республике, повышая суммарную мощь союза? Конечно, если представить, что речь шла бы об истинном Союзе, вроде Европейского, а не о режиме, установленном в значительной степени силой оружия. Очевидно, сам характер неравенства субъектов заранее и определил центр концентрации ресурса — «союзный центр».
Путин, его спичрайтеры и в целом большинство российского политического класса не понимают концепта развития даже в прошлом. Даже их территориальный империализм не просто устарел и находится где-то в восемнадцатом веке (когда сельское хозяйство считалось едва ли не единственным источником благ, поэтому расширение территории имело какой-то смысл), но и, учитывая фактическое применение скорее вредит проекту, чем помогает ему. То есть они не научились делать по-новому, а по-старому делать уже разучились. Ресурса и политической воли хватает, стратегического видения и эпистемологической подкованности не хватает.
У России есть огромный потенциал для развития даже сугубо в категориях освоения ее собственных территорий, развития инфраструктуры городов и путей сообщения. У нее есть большой потенциал развития собственного человеческого капитала и поглощения этого капитала из стран своей экономической и политической орбиты. В частности, так происходило до 2014 года и с Украиной: заробитчане (гастарбайтеры — прим. ред.) из Закарпатья или айтишники из Харькова и Донецка привлекались в Москву, где вносили свой вклад в экономику региона — трудом, налогами, потреблением и тому подобное.
Значительную часть этого Россия потеряла и до сих пор теряет в бессмысленной попытке решить внутренние проблемы путем захвата еще одного клочка земли, освоить который она так же не может, как Магаданскую область или Хабаровский край. В погоне за внешними атрибутами империи, разжиганием шовинистического угара российский политический класс компенсирует то, что он уже просто не умеет создавать и управлять империей даже образца восемнадцатого-девятнадцатого веков, не говоря уже о модерне мощных наднациональных экономических и политических проектов.
Следующее поколение российских чиновников, возможно, либералов (если сможет преодолеть собственные эпистемологические проблемы, в частности постоянные сетования на «неправильный народ»), может стать намного более эффективным менеджером внутренней и внешней политики России, овладения территориями, экономической, политической и культурной экспансии.
К тому времени у нас есть небольшая фора, которой мы должны воспользоваться, если не на государственном уровне (с нашим политическим классом на это рассчитывать не стоит, он находится в не меньшем кризисе, чем российский, и имеет к тому же меньший институциональный опыт), то на уровне сообществ интеллигенции и экспертных групп разного политического спектра.
Можно начать хотя бы с деконструкции собственных ложных представлений и основательных верований о реальности, в частности представления о том, что централизация и концентрация является безусловным благом для страны и ее развития.