Сегодня мой последний день в Москве, мы с соседями встречаем полночь во дворе нашей многоэтажки, — чокаясь за Россию венесуэльским ромом. Бутылку принес сосед Юра, а у его мамы на закуску нашелся мешок яблок. Вокруг кругами носятся наша собака Клякса и пес нашего приятеля. До вылета осталось несколько часов, наши чемоданы наверху сложены лишь наполовину, мне еще нужно отправить последнюю корреспонденцию, и времени попрощаться у нас в обрез. После почти двух десятилетий меня высылают из России — служба безопасности ФСБ сочла меня «угрозой».
Три недели назад пограничники остановили меня на обратном пути из командировки и сообщили, что въезд в Россию мне запрещен, и что меня депортируют. «Я же журналистка, — возразила я, опешив. — Как я могу быть угрозой безопасности?» Один из них предположил, что я рассердила кого-то наверху. «Считайте, что это шанс круто изменить жизнь», — посоветовал он, явно пытаясь помочь.
Мой редактор на Би-би-си велел мне сидеть и не рыпаться, пока они будут срочно звонить. Я была уверена, что это гиблое дело, но через 12 часов меня внезапно выпустили из аэропорта домой — правда, лишь для того, чтобы собрать вещи.
Жизнь с клеймом угрозы безопасности
С моего освобождения прошло четыре дня. Я все еще ошеломлена, даже живот крутит. Мы с мужем уехали из Москвы в давно запланированный отпуск за город, но расслабиться никак не можем. Формулировка «угроза безопасности» меня пугает. Я годами рассказывала о произвольных арестах и судебных преследованиях, поэтому просыпаюсь по ночам, живо представляя себе самые безумные сценарии. Листаю «Твиттер» и вижу, как про мое дело сообщают другие московские корреспонденты. Многие пишут мне напрямую, — они волнуются и хотят информации из первых рук. МИД утверждает, что мне просто отказано в продлении визы, потому что Великобритания отказала одному российскому журналисту. Но это было два года назад, и тогда чиновники не возмутились. Так почему же именно сейчас?
Я включаю интервью с представителем министерства и смотрю, как она изгаляется, лишь бы не называть имя репортера, из-за которого Россия так распереживалась. К чему эта тайна? ФСБ никто даже не упоминает. Мы с собакой ходим на долгие прогулки в лес, но через пару дней возвращаемся в Москву — поездка испорчена.
Плач по потерянной России
Я составляю список, чего бы мне хотелось, но знаю наперед, что мне уже не покататься на коньках на Байкале и не взобраться на горы Алтая. А еще я наскоро доделываю свой последний репортаж о собственном изгнании: это плач по потерянной России. Я часто вспоминаю, как первый раз приехала в Москву в начале 1992 года — тогда Россия открывалась миру. Теперь же она замыкается в себе. Когда МИД вызвал меня чтобы сообщить, что я должна уезжать, я ответила им, что это ошибка. Я столько лет жизни отдала России. «Я вам не враг», — сказала я. Но вот какой ярлык на меня нацепили.
Прочь с планеты Путина
Мои коллеги устроили мне прощальную вечеринку. Иностранные журналисты обсуждают, кто будет следующим, а российские делятся собственными планами бегства. В какой-то момент я затаскиваю свою первую и лучшую русскую подружку на танцпол, и мы обнимаемся и рыдаем под песню группы Stone Roses. Несколькими днями ранее у нее на даче мы хохотали, вспоминая ее первую поездку в Англию в 1991 году. Оказывается, девчушке из советской Москвы в графстве Вест-Мидлендс было холодно и голодно. Наташа махнула рукой в сторону ломящегося от яств стола, который она накрыла ради отвальной. «Вот что имеют в виду русские, когда приглашают на чашку чая!» — шутит она.
Ранним дождливым утром по дороге в аэропорт я проезжаю Кремль в последний раз. У меня внутри пусто. Я словно онемела. Через несколько часов мы уже выезжаем из туннеля под Ла-Маншем, Клякса мирно сидит в ногах, а водитель включает четвертый канал Би-би-си. Передают историю моего изгнания, что я записала на рассвете еще в Москве. «К тому времени, когда вы это услышите, я уже буду на полпути в Англию, — раздается мой голос. — Я до сих пор не могу в это поверить».