Книги о путешествиях — это весьма нетривиальное удовольствие. Будоражащие воображение истории о далеких землях появились как минимум в 5 веке до нашей эры, когда Геродот описал козлоногих людей, живших далеко на севере, и каннибалов, живших еще дальше. Многие до сих пор охотно читают рассказы Ибн Баттуты и Марко Поло об их путешествиях, написанные в 13 и 14 веках, но как современный жанр литературы путевые заметки вряд ли продержались бы еще несколько столетий, если бы европейский колониализм не открыл Африку и Азию для самых разных путешественников — и путешественниц. Вспомните сэра Ричарда Фрэнсиса Бертона (Richard Francis Burton), который искал исток Нила и посетил Мекку, переодевшись в мусульманского пилигрима, или Томаса Эдварда Лоуренса, прозванного «Аравийским».
И Бертон, и Лоуренс были военными, но гражданские люди тоже внесли свой вклад в развитие этого жанра, и — осознанно или нет — они также способствовали расширению господства европейцев. Известный интеллектуал Эдвард Саид (Edward Said) утверждал, что созданный писателями-путешественниками образ отсталого «восточного» человека не только сыграло важную роль в формировании надменного и преувеличенного самовосприятия Запада, но и на самом деле способствовало сохранению империи. «Колонии создавались, а этноцентрические взгляды сохранялись не только благодаря крупным институтам, но и благодаря рассказам путешественников», — писал Саид. И это не ограничивалось Левантом. К примеру, белым читателям повести Марка Твена «Налегке» было гораздо легче не испытывать никаких угрызений совести в связи с истреблением американских индейцев, потому что Твен назвал их «самой гнусной разновидностью человечества, которую я когда-либо встречал».
Если груз подобного наследия и подтолкнул некоторых современных представителей этого жанра литературы к критическому самоанализу, то Колин Таброн (Colin Thubron), по всей видимости, не из их числа. Он англичанин решительно олдскульного типа — сын военного дипломата, получивший образование в Итоне, — и его первые пробы пера в жанре путевых заметок идеально вписываются в эту ориенталистскую канву. В своей книге «Зеркало в Дамаск» («Mirror to Damascus»), опубликованной в 1967 году, он бродил по улицам и базарам этого города, размышляя о его древней истории и совершенно не интересуясь современными реалиями независимой Сирии. Именно Таброн создал хорошо известный образ «Востока воспоминаний», о котором писал Саид, — все эти «наводящие на размышления развалины» и «забытые тайны», которые нынешние жители не могут нам предложить. В своей книге 1969 года под названием «Иерусалим» Таброн выразил общепринятые мнения, которые сегодня нам кажутся расистскими: «Древние свойства арабов сохраняются по сей день. Эти люди по-донкихотски горделивы, но при этом переменчивы, скрытны и сумасбродны. Факты и логика меркнут, кога на них накатывает волна фантазий и чувств».
Но границы империи к тому моменту уже изменились. В 1983 году Таброн опубликовал книгу «Среди русских» («Among the Russians») — рассказ о его путешествии длиной в 16 тысяч километров, которое он совершил в одиночку на автомобиле по другую сторону от железного занавеса. Книга читается легко и непринужденно, наблюдения Таброна точны и отражают его внимательное отношение к тому, что он видит вокруг. Но Таброн не скрывает свои личные взгляды, пропитанные идеологией холодной войны, а это налагает весьма жесткие ограничения на его способность вести объективное наблюдение. Нравственное превосходство цивилизации, которой принадлежит автор, не подвергается сомнению. С какой бы нежностью он ни относился к людям, которых он встречает, он все равно остается наблюдателем, находящимся в рядах неприятеля. Вскоре Таброн уже достаточно хорошо освоил мандаринский китайский, чтобы в одиночку проехать и по Китаю. В годы после распада Советского Союза и начала перехода Китая к капитализму Таброн всецело посвятил себя Восточной и Центральной Азии, написав одну книгу о Сибири, две книги о Шелковом пути и еще одну книгу о Тибете.
Таким образом, новая книга Таброна под названием «Река Амур: между Россией и Китаем» не является чем-то совершенно новым и необычным для него. Хотя река Амур — китайцы называют ее Хэйлунцзян — длиннее Инда и в политическом смысле намного важнее Рио-Гранде, Запад до сих пор мало что о ней знает. Амур, берущий свое начало в 800 километрах к востоку от российского озера Байкал — и находящийся примерно на таком же расстоянии от более или менее крупных человеческих поселений, — впадает в Тихий океан недалеко от мрачного российского портового города Николаевск, который стал финальной остановкой Таброна. Поскольку по Амуру проходит граница между Россией и Китаем, значительная часть этой реки остается недоступной для путешественников, в чем Таброн убедился на собственном опыте. Возможно, чтобы восполнить этот пробел, Таброн начинает свой путь у самого истока реки — в болотах на севере Монголии, где берет свое начало еще одна река под названием Онон, которая, пересекая границу с Россией, превращается в Шилку, а затем и в Амур.
Даже там, где нет хорошо вооруженных пограничных постов, эти территории представляют собой весьма недружелюбную землю. В Монголии Таброн пересекает Хан-Хэнтэйский заповедник, строго охраняемые территории, представляющие собой болота, горы и степи, где находится место рождения и место захоронения легендарного Чингиз-хана. Там нет дорог, поэтому Таброну приходится ехать верхом на лошади в окружении проводников из числа местных жителей. Именно в тех местах он падает с лошади и ломает два ребра и ногу. На территории России климат оказывается суровым, а изоляция — всеобъемлющей. Крайне малочисленное население продолжает быстро уменьшаться. Между тем на китайской стороне, где Таброн проводит относительно немного времени, он находит богатую инфраструктуру и активную общественную жизнь. Там города успевают вырасти буквально за ночь, а леса быстро уступают место заводам и фермам.
Таброн нанимает проводников, едет на попутках, садится в поезда, если приходится, и разговаривает со всеми, кого встречает на своем пути. Выясняется, что русские боятся и презирают китайцев. Китайцы относятся к русским примерно так же, хотя среди них преобладает скорее презрение, нежели страх. Их общую историю вряд ли можно назвать благополучной. В 1689 году, после того как маньчжурские армии вытеснили казаков из укреплений, которые те понастроили по всему региону, царь отдал бассейн Амура и значительную часть Сибири Пекину. К середине 19 века Китай сильно пострадал от рук хищнических европейских держав, в первую очередь от Великобритании. В 1858 году Россия вновь захватила все земли к северу от Амура. Но ей вряд ли стоило это делать. Амур, по которому тяжело ходить, даже когда он не замерзает, был неподходящим путем в Тихий океан. Города, которые Таброн посещает на российской стороне, выглядят угрюмыми и практически заброшенными, а значительная часть их населения страдает алкоголизмом. Между тем на китайской стороне новые города «излучают будущее». Там скорость перемен чрезвычайно велика, а прошлое почти забыто.
Однако именно в этом прошлом Таброн чувствует себя наиболее уверенно. Везде, где только можно, он посещает музеи, кладбища, места полузабытых массовых расправ. В монгольской стени он заглядывает в окно разрушенного монастыря, где, по слухам, обитают души убитых монахов. «Я вижу только разрушающийся молельный зал, — пишет Таброн, — и наступающую со всех сторон плесень». Книга «Река Амур» рисует в сознании образ истории, которая надвигается подобно рою, воздвигая и низвергая империи, пробуждая надежды и разрушая мечты.
Однако этот образ редко оказывается в центре внимания. Он скорее нависает над страницами книги, внушая обволакивающее ощущение утраты. Между тем интерес Таброна к современной политической динамике остается довольно смутным. Он признает факт экологической катастрофы, которую провоцирует незаконная вырубка леса и браконьерство (один из его проводников — браконьер), но он изображает эти явления как исключительно местные проблемы, закрывая глаза на глобальный кругооборот капитала, который делает их прибыльными занятиями. Таброн не готов проводить какого-либо рода связи между миром, по которому он едет верхом на лошади, и миром, в котором живем мы, — как будто места, которые он исследует, находятся на другой планете.
Еще более необъяснимым кажется то, что Таброн игнорирует один фактор, меняющий территории, по которым он едет, сильнее, чем все остальные факторы. В своей книге он открыто упоминает изменение климата всего один раз, когда женщина, с которой он познакомился, рассказывает о катастрофических наводнениях на Амуре 2013 года. Такие наводнения, пишет Таброн, — «это яд и ужас этой реки. Изменение климата не ослабили их». Однако это наводнение на Амуре не было обычным явлением. В 2013 году уровень реки поднялся выше, чем в любой другой год за все время наблюдений. Рост средних температур и изменения в характере осадков делают наводнения все более частыми и мощными, — эти же факторы вызвали опустошительную засуху и миграцию сотен тысяч людей в некоторых частях Монголии, по которой Таброн тоже проехал. Но он этого не замечает, решая вместо этого написать о Чингиз-хане и жестокости коммунистического режима.
В своей книге Таброн так и не объяснил, почему он захотел проехать вдоль Амура и что он надеялся там найти. Это может показаться чем-то важным, — Таброну было почти 80 лет, когда он отправился в свое путешествие, — однако в какой-то момент начинают появляться подозрения, что им двигала скорее гордыня или просто сила привычки. Это молчание лишает рассказ Таброна смысла. Его путешествие кажется бесцельным: еще один загнивающий российский город, еще один унылый музей, еще одна цепочка воспоминаний. Ситуацию усугубляет еще и то, что мировоззрение Таброна, которое он усвоил в эпоху холодной войны, заставляет его отметать гораздо больше, нежели оно способно вобрать. Та роль, которую он мог уверенно играть много лет, — роль самонадеянного служителя общества, уверенного в своей силе, — больше не актуальна. И этот пробел остро ощущается в его повествовании.