Spiked: британские консерваторы бьются в "предсмертной агонии"

Опросы общественного мнения, согласно которым с рекордным отрывом лидируют лейбористы, говорят сами за себя — правительство тори, похоже, бьется в предсмертной агонии.

Вину возлагают в основном на нового незадачливого премьера Лиз Трасс и канцлера казначейства Квази Квартенга. Их "мини-бюджет" сочли признаком "радикальных" намерений по сокращению налогов. Рынки поглотил хаос, чем воспользовались и без того враждебно настроенные СМИ, еще больше оттолкнув представителей рабочего класса, которые голосовали за Брексит и обусловили успех тори на всеобщих выборах 2019 года.

Но масштаб проблем вышел за пределы одних только Трасс и Квартенга. Ибо то, что мы наблюдаем сейчас, есть разложение Консервативной партии. Процесс длится без малого два десятка лет, и в данный момент "зловоние" ощущается особенно сильно.

Все началось при Дэвиде Кэмероне, который поставил себе задачу привести партию в соответствие с ценностями и установками новых элит, прежде чем Брексит все разрушил. Затем это продолжалось при Терезе Мэй и Борисе Джонсоне, которые не смогли сдержать данное обещание и принять эти новые элиты. В результате партия перестала представлять кого бы то ни было вообще. А теперь у нее появился лидер с политическим курсом под стать.

В 2000-х годах на вершине британской политической и культурной жизни укрепился новый истеблишмент, чье восхождение началось еще в 60-х. Давно ушла в прошлое элита, которая не скрывала зависимости от классовых привилегий, и чье существование было оправдано с точки зрения традиций. А пришедшая ей на смену официально носила меритократический характер и являлась естественным продуктом неуклонно растущей системы университетов, а не поругаемых государственных школ Великобритании. Ее политику, реализованную "Новыми лейбористами", описывали как технократическую, оздоровительную и глобалистскую. Эти люди использовали насыщенный ценностными суждениями язык "непредубежденности", "инклюзивности", "разнообразия" и "мультикультурализма". Их заботили проблемы глобального потепления, политики идентичности и индивидуального благополучия.

Прежде Консервативная партия никогда не казалась столь инородной в политической и культурной атмосфере, где доминировал этот новый истеблишмент. Ее сокращающийся членский состав вместе с остатками парламента все еще придерживался прежних представлений о государственности. Ее индивидуализм в стиле "будь собой" носил скорее предпринимательский, нежели оздоровительный характер. И камнем на шее висело олицетворение политической жесткости нового истеблишмента — Маргарет Тэтчер. В 2002 году, после двух сокрушительных поражений на всеобщих выборах, на ежегодной конференции новый лидер партии Тереза Мэй изложила то затруднительное положение, с которым столкнулись тори: "Без радикальных, фундаментальных изменений дотянуть до следующих выборов просто невозможно". Консерваторы, продолжила она, должны перестать стремиться к некоему мифическому месту под названием "Средняя Англия", бездумно морализаторствовать и лицемерно грозить кому-то пальцем. А затем последовала убийственная реплика: "Вы знаете, как нас, консерваторов, называют — гадкая партия".

Речь Мэй сулила политическую трансформацию тори при Дэвиде Кэмероне, Джордже Осборне, Стиве Хилтоне и других выпускниках информационно-аналитического отдела Консервативной партии. Они приступили к ее переделке по образу и подобию новых элит — чуть ли не вопреки взглядам и ценностям рядовых членов, а также многих парламентариев.

Историки партии с тех пор характеризуют проект "модернизации" как подозрительно бессодержательную революцию, лишенную интеллектуального балласта и базовой доктрины. Утверждение верное, но сути не отражает. Проект "модернизации" никогда не имел целью обеспечение руководящей идеи и базовой доктрины. Это была скорее попытка привести ценности и мировоззрение партии в соответствие с ценностями и мировоззрением нового истеблишмента. Как выразился Майкл Эшкрофт (ныне лорд) в брошюре 2005 года "Smell the Coffee", тори должны были создать новую, способную победить на выборах "коалицию из профессионалов, женщин и амбициозных избирателей".

Кэмерон открыто искал пути приведения партии в соответствие с мировоззрением нового истеблишмента. На первый план вышли проблемы экологии, новым символом партии вместо "факела свободы" стало дерево. А отсылки к индивидуализму эпохи Тэтчер преднамеренно отбросили и заменили топорным акцентом на социальную справедливость. "Если увидите идущего по дороге ребенка — капюшон поднят, голова опущена, он угрюм, чванлив и занимает весь тротуар, — задумайтесь о том, как он к этому пришел", — заявил Кэмерон в памятной речи 2006 года.

Стратегия была преднамеренная и согласованная, проводившаяся в основном посредством СМИ. Цель ее была проста: привлечь зажиточных, дипломированных, городских избирателей и выслужиться перед новыми элитами, которые надменно вообразили себя спасителями малоимущих и меньшинств.

‘Модернизация’ продолжилась после частичного успеха тори на всеобщих выборах 2010 года. В особенности она запомнилась тем, что спустя три года премьер-министр Кэмерон добился легализации однополых браков. TheGuardian назвала это "символом реабилитации" Кэмерона, то есть сигналом о принятии тори мировоззрения новых элит.

Как оказалось, модернизация партии заключалась в принятии не столько подлинного социального либерализма, сколько регрессивных, идентитарных (идентитаризм поддерживает разделение наций и выступает против массовой миграции. – Прим. ИноСМИ.) ценностей нового истеблишмента. Приверженность Кэмерона якобы прогрессивным идеям была столь велика, что в 2015 году его правительство учредило Комитет по вопросам женщин и равенства. При содействии председателя-консерватора Марии Миллер он немедленно приступил к пересмотру законов о признании пола и запустил процесс, который подорвет права женщин в пользу трансгендеров. Недоброе предзнаменование грядущих событий.

В каком-то смысле "модернизация" сработала. При Кэмероне в 2015 году тори получили парламентское большинство, набрав 36,7% голосов. Что еще важнее, они, казалось, были с новыми элитами на короткой ноге. Их подход к управлению носил технократический характер, а идеалы — оздоровительный. Они говорили о благополучии и счастье, а не о прибылях и ВВП, а патернализм проявляли столь же ненавязчиво и высокомерно, как "Новые лейбористы". На какое-то время Кэмерону удалось сделать Консервативную партию приемлемой с точки зрения электорального фундамента нового истеблишмента в лице представителей среднего класса с высшим образованием. В 2010 и 2015 годах тори набрали больше голосов в округах, где проживает максимальное количество таких граждан.

Однако попытка превратить Консервативную партию в очередной движитель нового истеблишмента стоила дорого и фактически обесславила ценности и установки значительной части парламентариев-консерваторов и сокращающегося числа членов партии. Это дезориентировало и опустошило ее. Социальный консерватизм оказался выброшен на ветер. Энтузиазм партии в отношении того, что мы сейчас называем воук-повесткой, также вызывал гнев подлинных либералов в рядах тори. А Кэмерон тем временем превращал партию всего лишь в еще одну разновидность технократической политики, чтобы втюхивать ее все более равнодушному электорату.

Все это продолжалось бы и дальше, если бы не Брексит. Это исключительное событие полностью изменило британскую политику. Из получивших наконец возможность высказаться избирателей многие либо раньше не голосовали вообще, либо делали это очень давно. 17 миллионов человек отдали голоса за более демократическую власть, отвергнув новый истеблишмент и его Вестминстерских представителей.

Брексит олицетворял неприятие всех партий, поскольку они в значительной степени согласовывали действия с новым истеблишментом. Все партийные лидеры проголосовали за то, чтобы остаться в составе ЕС, как и большинство парламентариев. При этом оставалось немало депутатов-консерваторов, которые до Кэмерона были евроскептиками. То есть конфликт между Брекситом и новым истеблишментом разыгрался прямо внутри Консервативной партии — тем более, что к 2016 году традиционный для лейбористов евроскептицизм почти полностью исчез. Все это означало, что тори, сколь бы растерянными и обескровленными они не были, все еще имели возможность направить соответствующие настроения в нужное русло.

Это было непросто. Редистрибутивные требования сторонников Брексита из рабочего класса, многие из которых давно поддерживали лейбористов, не лучшим образом соседствовали с идеями борцов за свободный рынок. Но возможность у тори была.

Прискорбно, что эта возможность выпала преемнице Кэмерона Терезе Мэй. Будучи сторонницей сохранения места в ЕС, после Брексита она набрала соответствующий кабинет министров. Слабое парламентское большинство тори связывало ее по рукам и ногам, а решение назначить всеобщие выборы летом 2017 года привело к катастрофическим последствиям. Тори потеряли парламентское большинство и остались на съедение парламентариям из лагеря противников Брексита.

Если копнуть глубже, результаты всеобщих выборов 2017 года знаменовали нечто куда более значительное. Консерваторы, может, и увеличили процент голосов на 5,5 п.п., но в ходе голосования за выход из ЕС прирост составил в среднем более 10%.

Случайно или нет, но при Мэй тори стали превращаться из вдохновителей в противников нового истеблишмента. Сохраняя поддержку давних почитателей Консервативной партии, они также завоевывали симпатии сторонников Брексита среди представителей рабочего класса — людей, чьи ценности и амбиции не имели ничего общего с ценностями и амбициями новых элит. Поступив таким образом, правительство Мэй фактически подготовило почву для громкой победы Бориса Джонсона на всеобщих выборах 2019 года.

Триумф Джонсона на выборах стал ярким подтверждением результатов референдума три года спустя. И это дало правительству якобы сторонников Брексита шанс выполнить наконец-таки данное в 2016 году радикальное обещание.

Получив 44% голосов, Консервативная партия обеспечила себе большинство в 80 мест, то есть на 57 больше, чем в 2017 году, и почти все избирательные округи ранее принадлежали лейбористам, включая Бишоп-Окленд, Бассетлоу, Уэйкфилд, Ли, Дон-Вэлли и даже Болсовер, которого лейбористы прежде никогда не лишались. В то же время поддержка представителей среднего класса с высшим образованием, которые составили основу успеха Кэмерона на выборах, была утеряна.

Таким образом, при Джонсоне перед тори возникли совершенно иные, чем при Кэмероне, задачи. Чтобы довести Брексит до конца, но не только. Еще четыре года назад они стремились стать частью нового истеблишмента, а теперь возглавили против него популистский мятеж.

Возможность была невероятная. Какой бы нескладной ни была реорганизация, тори теперь представляли интересы значительной части рабочего класса Англии, обеспечив себе шанс добиться долговременных политических перемен. Шанс на дальнейшую демократизацию жизни общества, чтобы оздоровить те части Великобритании, на которые столичные центры долгое время смотрели свысока. Шанс противостоять с виду безжалостной нелиберальной атаке на тех, кто не разделял ценностей новой элиты. Оставалось лишь протянуть руку, ухватиться за этот шанс и дать наконец отпор на полях культурной войны, очень уж долго носившей односторонний характер.

Никто не говорил, что будет легко. Новый истеблишмент сохранил могущество даже после выхода из ЕС; его ценности и мировоззрение пронизывают государственные институты, культуру и бизнес. Ими насквозь пропитано и само государство, от правительственных служб до полиции. Таким образом, тори хоть и были у власти, но не всегда при этом управляли страной.

Трудности начались в 2019 году. Неприязнь к истеблишменту чувствуется в каждой правящей структуре. Бóльшую часть последних трех лет чиновничий аппарат Великобритании работал из дома, создавая препятствия политике правительства и устраивая громкие отставки. А некоторые СМИ, многие академические круги и другие культурные учреждения вели бесконечную кампанию против Брексита и тори.

Более того, в общественную сферу стали прорываться показательные проявления идеологии нового истеблишмента, начиная с политики расовой идентичности Black Lives Matter и заканчивая паническими настроениями движения Extinction Rebellion по поводу изменения климата. И новый истеблишмент их одобряет.

Тем не менее, несмотря на все трудности, у правительства тори оставалось одно существенное преимущество: на его стороне была демократическая власть. У него был шанс добиться успеха в осуществлении идеи "развода" с Евросоюзом и использовать данную народомвласть для осуществления подлинно популистской программы против нового истеблишмента. То есть оно могло набрать высоту не только на словах и оказать противодействие токсичной политике идентичности, под видом прогресса продвигающей реакционные идеи. Оно могло бросить вызов воук-идеологии, которая захватывает школы и университеты и подпитывает бездумный антилиберализм, просочившийся практически во все аспекты общественной жизни.

Такая возможность была. Но партия тори взяла и все испортила. Шанс обновить Британию в демократическом, экономическом и культурном отношении был упущен.

Всякое посягательство на свободу слова парируется законами о безопасности в Интернете. В вопросах изменения климата была объявлена приверженность принципу углеродной нейтральности. Даже в плане транс-идеологии, которая вредит правам женщин и благополучию детей, тори часто кажутся неспособными держать оборону.

Есть ряд обстоятельств, смягчающих упадок партии тори. Пандемия чуть ли не с самого начала обрекла премьерство Джонсона на провал. А тут еще и конфликт на Украине усугубил энергетический кризис и кризис стоимости жизни.

И все же своим провалом Консервативная партия обязана прежде всего себе самой. Ее руководителям, включая Джонсона, не хватило политической воли и средств, чтобы использовать данный Брекситом шанс. И речь не просто о личной неудаче, а о глубокой интеллектуальной и политической непоследовательности. Партия, которая чуть ли не 20 лет боролась за то, чтобы стать частью нового истеблишмента, оказалась неспособна переориентироваться в его противовес. Парламентарии разных эпохи часто ссорились друг с другом, и партия утратила как прежнюю суть, так и возможность стать чем-то другим. Теперь она не имеет отношения ни к истеблишменту, ни к популизму.

Данную непоследовательность воплощает сам Борис Джонсон. Будучи одним из ключевых сторонников выхода из ЕС с привычкой говорить все, что на уме, он также полностью погружен в культурную и политическую среду новых элит. То есть ему так и не удалось полностью отстоять идеологическую независимость своего правительства от институтов и мировоззрения истеблишмента, не говоря уже о противостоянии им. И часто он просто сдавался.

Что и вышло ему боком. Тори упустили колоссальные возможности, которые предоставил стране Брексит, и оттолкнули многих голосовавших за Джонсона три года назад. Об этом говорят как рейтинги, так и результаты недавних дополнительных выборов. Но популистский бунт продолжится, как справедливо заметил Том Слейтер (Tom Slater). Неясно, правда, стóит ли с оптимизмом смотреть на предвыборные перспективы Консервативной партии. Брексит помешал ей превратиться в еще одну разновидность "Новых лейбористов", но реванш проекта "модернизации" лишил возможности возглавить популистский мятеж. Похоже, из объятий нового истеблишмента не так-то легко вырваться.

На выходе мы имеем партию, которая больше ни за что и ни за кого не выступает. Эту политическую безродность олицетворяет трагикомический дуэт премьер-министра Лиз Трасс и ее приятеля-канцлера Квази Квартенга. Они чересчур сильно ассоциируются с популизмом, чтобы заручиться поддержкой элит, и страшно далеки от истинного смысла популистского бунта, чтобы заручиться поддержкой избирателей.

Нет больше "гадкой партии". Есть только безграничное ничто.