Causeur: современные западные цензоры убивают классическую литературу

Цензоры — карательный отряд "прогрессистского" пуританизма в литературе. Очищая древние и современные произведения, в частности Роальда Даля и Яна Флеминга, от любой художественной сложности или резкости, якобы способных расстроить политически корректного читателя, эти новые цензоры предпочитают "причесанные" и бесполезные с литературной точки зрения варианты текста.

Активное нынешнее движение за переписывание и даже уничтожение произведений прошлого основано на полном непонимании того, что такое литература. И — шире — непонимании сущности искусства. Литература — не мать, которая утешает и успокаивает, и не старший брат, указывающий дорогу с приглашающей в будущее улыбкой. Она — не маркиза из песенки, у которой "все хорошо". Эмиль Чоран в интервью 1973 года утверждает, что "книги пишут, чтобы причинить боль в высшем смысле этого слова, чтобы расстраивать читателя [...], все, что я читал в своей жизни, я читал, чтобы нарушить свой покой... Писатель, который не терзает меня так или иначе, меня не интересует... Кто-то должен заставить тебя страдать, иначе я не вижу необходимости в чтении". Кафка в своем знаменитом письме к Оскару Поллаку от 27 января 1904 года развивает ту же мысль: "Если книга, которую мы читаем, не разбудит нас ударом по голове, какой смысл ее читать?"

Сторонникам переписывания произведений накладывают на уже написанную литературу свои желания. Дай им волю, они заменили бы живую классику своими книгами, охраняющими их экзистенциальный сон: милые скучные истории про добрых "прогрессистов", которые уже сейчас строят для нас лучший мир — ужасный своей стерильностью. Это книги со стереотипными хорошими и плохими героями, которых читатели любят, если они прогрессивные, и ненавидят, если они реакционные. Положительный это герой или отрицательный, решают наши политкорректные "вокисты", ни на минуту не сомневаясь, что они принадлежат к высшей касте в моральном и интеллектуальном плане. По сути, эти новые цензоры уже не знают, зачем нужна литература. Для них право на существование имеет только та литература, которая льстит их моральным, политическим и гражданским взглядам. Но написанная во имя политического активизма поэзия или проза — это бред, оксюморон, поэзия не пишется ради политики.

Есть ли читатель у беллетристики? Несомненно, "легкая" литература нравится некоторым читателям — например, непритязательной публике, жаждущей "пляжного" чтения. Этот тип книг хорошо известен, я не скорблю о его существовании, но нельзя называть его литературой.

В том-то и беда, что "легкая" беллетристика не становится жертвой современных кромсающих тексты вандалов (назовем их настоящим именем, ибо, как писал Альбер Камю, "неверно называть вещи — значит умножать скорбь этого мира"). Этим цензорам не интересны книги легкого жанра. Нет, они берутся за классиков, составляют списки с именами величайших писателей. Они уполномочивают издателей опускать фразы, которые могут оскорбить меньшинства. Почему? Потому что ничто не должно ранить нашего дорогого современника; ни одного грубого слова, ни одной обидной мысли. Прощайте, слова "толстяк" и "негр", не говоря уже о потаскухах и коротышках. Читатель слишком чувствителен к таким словам, читательница, слишком похожая на принцессу на горошине, не может вынести "сексуализации груди и бедер".

Во имя прогресса мы возвращаемся к мракобесному пуританизму (да, я нарочно употребляю это грубое слово): это раньше пуритане были консерваторами, теперь же они шествуют под флагом прогрессизма (они стоят горой за ЛГБТ, феминизм, им не чужд активизм, но за всем этим у них — карьеризм). Повторюсь: читать, чтобы не страдать и не "травмироваться морально" — это значит читать как обыватель, невежа, жлоб. И даже если этот жлоб "осовременивает" себя голубым цветом волос "под панка" или надевает футболку с логотипом против глобального потепления — я тотчас узнаю его по мещанской привычке переписать жизнь отцов-классиков под нынешнюю политкорректную моду: это он торопится убрать слово "толстяк" из диалога людей, еще ничего не знавших о "лишнем весе"; это он торопится вымарать "расистский эпизод" из "Унесенных ветром". Это его шокирует "сексуализация зада Брижит Бардо" из типичной сцены в прозе шестидесятых. Подобная манера "натянуть" на классику собственное нынешнее ханженство — это свинство. И это свинство нужно разоблачать.

Стремиться очистить литературу от негатива — значит желать смерти литературы, ни больше, ни меньше. Останутся только милые писаки, борющиеся с классовой и половой дискриминацией, а также поклонники "вульгарного социологизма" с пером в руках. С одной стороны, любовные романы для пляжного отдыха, безобидные, слащавые и позитивные; с другой — ангажированные, якобы борющиеся за демократию романы о хороших мигрантах. Романы, естественно, "поднимающие вопросы", но в рамках дозволенного: ну, например, вопрос о "мирном сосуществовании разных культур". Мы все тут за мультикультурализм, но писать о нем воинствующие романы сегодня — это просто новая форма конформизма. Я бы добавил от себя: лично мне при прочих равных более интересен "воинствующий роман", активно проповедующий правые идеи, чем левые. И не потому, что я голосую за правых: мой интерес вызван только тем, что "правый" активизм хуже воспринимается средствами массовой информации, чем активизм левый, которому у нас — везде дорога. На самом деле я презираю все ангажированные политически романы за то, что они предпочитают политику литературе, коллективное — индивидуальному.

Цензоры (в лице "проверяльщиков деликатных тем") не улучшают, а разрушают: они не работают на читателя, хотя и утверждают, что берегут "читательские чувства". Цензоры работают на античитателей, то есть воинствующих мещан. Цензоры растят этих античитателей, всем сующих в нос свою мораль. Эти античитатели, будь их воля, никогда не признали бы ни одного романа, достойного этого имени: их в свое время шокировал даже роман "Мадам Бовари". Они и едва достойную романного имени беллетристику отложили бы в сторону (в романах Яна Флеминга столько "шокирующей маскулинности").

И самое ужасное здесь то, что в первых рядах "культуры отмены" стоят лица, призванные по профессии как раз хранить настоящую культуру, а не отменять: университетские профессора и литературные критики. Вот это и вправду шокирует: как можно любить искусство, кино, литературу — и при этом соглашаться на устранение той или иной фразы, слова, мысли? В книге "Человек, не прошедший по конкурсу" (L’Homme supernuméraire) я пофантазировал в жанре антиутопии, что когда-нибудь политкорректные ханжи издадут сборник "Гуманистическая литература", из которого будет удалено все, что шокирует прогрессистов: "выкинут все куски, которые ханжи сочтут несовместимыми со своим достоинством; которые любители реформ найдут несовместимыми с прогрессом; и которые воинствующие феминистки найдут хоть в чем-то критикующими женщин". В итоге выкинуть придется почти всю мировую литературу.

В моей антиутопии рекламщики-прогрессисты защищают это свое стерилизованное литературное блюдо, гневно отвергая применимость к нему понятия "цензура": в моей книге они утверждали, что в специальных "отсталых" издательствах или в старых изданиях ХХ века можно будет найти те же классические книги "без купюр". Поэтому я не удивился, когда увидел, что эта моя старая фантазия воплотилась в жизнь: сторонники переписывания классики (эти иконоборцы в белых перчатках!) сегодня ссылаются как раз на этот аргумент: мол, есть же старые издания. Но вот что я не смог себе вообразить даже в антиутопии: нынешние "переписчики" приводят исторический "аргумент", будто произведения классики всегда корежили и сокращали, чтобы адаптировать их к современности. Этот аргумент — софизм: когда в ХХ веке французский литератор Жан Кокто дал свое видение древнегреческой пьесы "Царь Эдип", он поставил под текстом свое имя, а не имя Софокла. И, что еще более коварно, некоторые уподобляют "моральные" переписывания с переводом с одного языка на другой. Мы забыли о том, что до XXI века переводчики соревновались в верности авторскому тексту. Переводчик именно переводил, добросовестно передавал замысел автора, а не исправлял то, что вдруг казалось ему (иногда из другой эпохи) политически и морально неправильным.

То, что молодые люди, бунтующие и наивные по своей природе, отдают предпочтение принятому сегодня прилагательному или приемлемой сегодня мысли — это можно понять. Но с тем, что мошенники под видом редакторов или политкомиссары, изображающие из себя критиков и профессоров, поддаются этой же "детской болезни" — вот с этим нужно бороться и рассматривать это как худшую глупость. Причем глупость, вечно возникающую вновь, отнюдь не оригинальную. Это нерушимо. Мир исчезнет, но глупость людская будет вновь сотрясать пустоту.