Hromadske: солдаты ВСУ боятся докладывать плохие новости командованию

До города Северск Донецкой области от ближайших российских позиций — восемь километров. По меркам фронта достаточно далеко, но ситуация на этом менее медийном направлении осложняется тем, что россияне заходят в тыл и пытаются отрезать логистические пути.

В одном из прифронтовых городов Hromadske поговорило с командиром батальона "Свобода" Петром Кузиком. Его батальон сейчас подчиняется 54-й бригаде, и уже больше года обороняет Северск.

В мирной жизни (между столкновениями в Донбассе и полномасштабным конфликтом) Петр Кузик — политик, член партии "Свобода", экс-депутат Киевского горсовета. Он критикует командование; когда ситуация становится, по его мнению, критической, он выходит в медиа и не боится публично озвучивать проблемы в Силах обороны.

Петр Кузик: Ситуация очень сложная, действительно. По сложности, пожалуй, сейчас максимум. Наш участок приходится оборонять почти на 360 градусов. Так случилось, что некоторые подразделения были вынуждены отойти. И настолько глубоко отошли, что оголили не только фланги наши, но и тылы. Как обычно у нас бывает, не всегда оперативно реагируют на эту информацию. Противник этим воспользовался, стал обходить. Поэтому некоторое время батальон вел бои почти на 360 градусов. Сейчас стараемся стабилизировать ситуацию. Тактически она пока не выровнялась, но уже надеемся, что всё же она или улучшится, или, по крайней мере, о нас не забудут.

— Для меня любой участок очень важен, потому что это украинская земля. Звучит пафосно, но это правда. Мы так и работаем. Но стратегически она, к сожалению, тоже очень важна.

Если в нашей зоне нам придется отойти или будет принято решение об уходе, вся линия будет под угрозой. Ситуация трудна в том, что враг почти кругом. Нам приходится буквально с боем себе пробивать логистические пути. Подразделение почти третий год сражается, и с пополнением, как у каждого подразделения, проблемы. Не хватает людей, чтобы качественно заполнить боевые порядки.

— Не было оперативного реагирования. Верили во вранье и в хорошие новости. Была ситуация, когда мы показывали, что там никого нет, [другие] утверждали, что там есть контроль наших войск. Командование сначала верило в хорошие новости. Потом, когда начались бои, появились серьезные проблемы: люди пропадают, плен, начали нести потери, уже стало очевидно, что там враг. Так вместо того, чтобы принимать оперативные решения, прислали проверку, которая должна была верифицировать эти данные. Но сейчас коммуникация налажена. Информация очень быстро проходит от нас наверх и сверху к нам.

Держится линия на геройстве пехоты, на героизме обычного солдата. Это надо менять, потому что эксплуатировать героизм украинского пехотинца, во-первых, так долго — преступно, а во-вторых, невозможно будет, потому что героев много не бывает. И их и не должно быть, героев. Должна быть плановая работа.

— Я не знаю, как они до сих пор меня терпят. Я знаю их истинное отношение к себе. Некоторые боевые генералы мне говорили, что восхищаются нашей работой, нашим отношением. А есть функционеры, для которых важна карьера, погоны, доложить правильно начальству, одежда, выправка. Это всё тоже надо, я согласен, но для них это первично. И они отдалили себя от линии фронта, взяв в основу бумажную работу. Они, конечно, нас ненавидят.

Но есть такие вещи, которые просто не видны профессиональным военным. Они вопиющие, но они их уже не замечают. Они заметны людям со здравым смыслом, которые пришли из гражданской жизни.

Мы делаем много ошибок. Мы не умели заполнять журнал ведения журналов. Журнал учета туалетной бумаги в свое время не вели и не ведем его сейчас. Не ведем журнал выдачи бойцам мыла. Мы, например, не умеем четко чеканить шаг, когда тебя перед строем вызывает старший офицер. Подойти к нему, чтобы аж искры из ботинок летели. Мы подходим обычным нестроевым шагом. Мы действительно не военные. Мы этому не учились.

Но мы ни разу не отступили. Не побежали с позиций. Без приказа не меняли позиции. Мы каждую ротацию даем результат не хуже, чем, скажем, батальоны, которые возглавляют кадровые военные, — это первое. Во-вторых, между нами начала стираться разница. Я помню, какое отношение было к нам в начале конфликта, и сейчас. Частично мы изменились. Мы становимся военными все-таки. Начинаем мыслить этими категориями исключительной победы. И частично (мне бы хотелось думать) мы повлияли на тех, кто с нами работает. Они изменились в лучшую сторону: стали более человечными, социальными, позволяют себе шутки, выпить кофе с подчиненным, какие-то неформальные отношения. Наплыв гражданских людей в армию принес много пользы этой армии.

Но, возвращаясь к основному вопросу, триггерит ли. Руководство драконит очень сильно, когда боец начинает говорить с прессой и особенно говорить ей правду. Это не в традициях армии. Вот почему-то считается, что о проблемах нельзя армейцам говорить. А я считаю, что надо говорить. Потому что озвучивание проблем — это первый шаг к их решению. А если мы проблему замалчиваем, то это, наоборот, первый шаг к консервации этой проблемы.

И это также по законам управления правильная вещь. Просто олдовые военные, когда слышат в свою сторону критику, то у них предынфарктное состояние наступает. Им надо либо разорвать критикующего, либо потерять сознание. Соответственно, разорвать они не всегда могут и физически, и морально, поэтому приходится терпеть. И сейчас я уже вижу, что эволюция проходит настолько хорошо, что они уже привыкают не только к нам, а вообще к альтернативному мнению в армии. Это первое.

Второе: не привыкли к субъектности рядового солдата. То есть это масса: она должна быть одинаково одета, знать "здоровья желаю, господин командир", "Слава Украине". Должны в унисон говорить "героям слава". Вот это красиво для военных. То есть мнение отдельного солдата — это первый шаг к солдатским комитетам и так далее. А мне кажется, наоборот. Чем субъектнее солдат, тем больше у него профессиональных навыков и выше самооценка.

— Это крайне важно. Тем боеспособнее подразделение из таких солдат. Да, ты такую массу не отправишь в одну сторону выживать, потому что начнутся вопросы. Но если мы разбираем не советскую, а натовскую систему управления, то там так планы создаются, чтобы в целом был шанс у бойца выжить. Если мы движемся в этом направлении, то нам и нужен интеллектуальный солдат.

— В военной аналитике принято разрабатывать сценарии, исходя из наихудшего положения. С этой точки зрения, да, вероятно, надо готовиться к городским боям. Ничего страшного в этом нет. Я, например, больше люблю воевать в городской застройке: достали уже посадки, поля, болото и так далее.

При этом не хотелось бы откровенно, потому что пострадает город, но всё равно никто города не отдаст. Будем за него рубиться. И определенные сценарии тоже надо разрабатывать, думать, как перекрывать, как создавать проблемы врагу. Потому что враг подошел достаточно близко, ему удалось зацепиться уже за пригород и так далее.

— Гибридная стратегия. Нельзя сказать, что стабилизировалась линия, но она более или менее определена. Они четко знают, где наши передовые линии, трамбуют их артой, КАБами, танками, САУ, "Тюльпанами". Россияне увеличили количество штурмовых групп и пытаются малыми группами постоянно атаковать разные направления.

Если мало средств и вы там едва-едва справляетесь с первой, второй, третьей, то в это время где-то пролезают, просачиваются один-два [россиянина] с четвертого направления, куда у нас просто не хватает дронов взглянуть, потому что мы концентрируемся на этих направлениях. Особенно в нашей ситуации, когда мы бьемся почти вокруг, мы не всегда можем качественно отследить периметр круга.

Эта тактика действенна, потому что они точно знают, что подразделения истощены, что люди утомлены крайне, что большие потери за этот период подразделения понесли. Поэтому они [придерживаются этой тактики], чтобы минимизировать свои потери.

Их тактика чувствительна. Она позволяет уменьшать их текущие потери за день. Потому что, ну, что может сделать группа из трех-четырех человек? Но есть такие подразделения, которые уже настолько истощены, что эти группы продавливают их. Есть подразделения, где по одному-два человека у нас стоят там на позициях. И там, где выходит, они туда и заходят. Вот такая тактика. Она интересная и временная. Возможно, это до периода накопления ими основных сил или подготовки новоизбранных.

— Как к приданным.

— Относятся где-то неожиданно хорошо, а где-то — как к приданному подразделению. Приданное подразделение не жалко никому. Само название: приданное. Это чужое подразделение: закончится это — дадут другое.

В пределах своей бригады воевать лучше всего, потому что ты знаешь командиров, тебя там поддерживают. В Рубежном приехали бронетранспортеры и с боем прорвали круговое окружение. Я спросил, откуда они. Они сказали, что из четвертой бригады приехали за нами, потому что мы их. Если бы мы были приданным подразделением, я не думаю, что сами бы танкисты, водители-мехводы БТРов рисковали жизнью и за каким-то неизвестным подразделением, которое приданное, ехали бы. Нам бы пришлось самим прибиваться. Возможно, и нет.

Мы уже давно работаем [с 54 бригадой] — мне кажется, они не относятся к нам как к приданным. В нюансах немного есть, скажем так: не так быстро нас слышат, у нас нет авторитетного голоса на совещаниях, но они знают, чего от нас ожидать.

— Большие чины нашей армии сформированы по старым лекалам. И сломать эту систему, во-первых, невозможно, а во-вторых, ломать ее — это заниматься ничем другим, как делать революцию внутри армии. И это значит не воевать. К сожалению, эта система очень мощная, очень сильная.

Есть такие неписаные правила, что боятся объективно докладывать плохие новости наверх, покрывают. Потом искаженная информация идет по ступеням наверх, и сверху вниз идут планы, сверстанные на основе искаженной информации. Когда это возвращается назад, для меня оно выглядит идиотски: как так, вы, идиоты, не видите, что ставите определенную задачу, а там враг уже стоит?! Но, оказывается, они не идиоты, они просто не владеют этой информацией.

А впрочем, изменить это невозможно. Потому что большинство офицеров так сформировано. Они воюют искренне за Украину, у них хорошая мотивация, но они не смогут по-другому. Они боятся говорить правду, они не умеют говорить правду. Происходит подмена понятий. Для них героизм — это не сохранить подразделение, выжить и выполнить задачу, поубивать кучу врагов. Для них героизм — вот это понятие "стоик". Когда всё плохо, его спрашивают, что он... и оттуда это ужасное словосочетание "ситуация тяжелая, но контролируемая".

За это словосочетание только надо расстреливать. Потому что оно маскирует на самом деле много жертв, много потерь и камуфлирует реальное положение вещей, а иногда оно просто ужасное.

Здесь еще есть один такой нарратив, что критика помогает врагу. Ни хрена. Критика — это не со зла, это не то же самое, что я плохо к вам отношусь. Это информация для работы, для анализа. И слово "критика" вообще не имеет негативной коннотации. Это анализ того, что произошло.

Ради справедливости скажу: я много встретил классных офицеров, прямо как из книжек — вот рыцарей. Один из них — Николай Николаевич Мишакин. Он мне говорит, что нужно продержаться в этом окружении еще несколько дней. Я ему доверял, я знал, что он меня не оставит. И в результате реально прорвались эти БТРы, всё пошло не по плану, но мы вышли из окружения, и о нас не забыли. Есть такие офицеры. Это не комплименты, это моя вера в армию. А есть, конечно, просто подонки, которые нашли себя, имитируя работу, присосавшись к процессам, — ходят с важным лицом. Время рассудит. История им поставит оценки.

— Настоящие военные — нет, функционеры — да. Те, кто воюют, — нет. Хотя все очень устали от конфликта. Осознаешь, что перемирие — перенесение конфликта на плечи наших детей. Я для того и сражаюсь, чтобы мои дети не воевали, и дети моих друзей, родственников, и так далее. Я своим детям такого не желаю.