Каждый раз, когда я бываю в Париже, я испытываю какое-то странное чувство — что-то среднее между воспоминаниями и ностальгией. Образы, воскресшие в памяти, затмевают реальный город, который предстает передо мной лишь в том обличье, в каком он был во времена моей молодости. Я жил в разных местах, но нигде больше со мной не происходило ничего подобного. Возможно, потому что в отношении других городов меня в детстве не обуревало столько фантазий, навеянных романами Жюля Верна, Александра Дюма и Виктора Гюго. Никуда больше мне не хотелось поехать и остаться надолго. В подростковом возрасте я был убежден, что, только живя в Париже, я смогу когда-нибудь стать писателем.
Это может показаться наивным, но, по сути, так и произошло. На чердаке гостиницы Wetter в Латинском квартале я завершил мой первый роман, а за семь лет жизни в Париже я опубликовал мои первые три произведения и стал ощущать себя настоящим писателем. В Париже конца пятидесятых — начала шестидесятых жили Сартр и Мориак, Мальро и Камю. Однажды я увидел Андре Бретона, который в пиджаке и галстуке покупал рыбу на рынке на улице Буси. Как-то раз в Национальной библиотеке я оказался рядом с Симоной де Бовуар, не отрывавшей глаз от груды книг, закрывавших ее практически с головой. Это была эпоха театра абсурда, Беккета, Ионеско и Адамова. Последнего можно было ежевечерне лицезреть на террасе кафе Мабильон, где он что-то лихорадочно писал, окидывая окружающих безумным взглядом.
В то время за душ в отеле нужно было заплатить сто франков, что было равноценно обеду в университетской столовой или одному билету в «Комеди Франсез» на утренний спектакль для школьников в четверг. Зато на дебатах и круглых столах в Mutualité можно было присутствовать бесплатно, и я не пропустил ни одного. Однажды я стал свидетелем столь интеллектуального, остроумного и изящного политического спора между премьер-министром Шарля де Голля, Мишелем Дебре, и лидером оппозиции, Пьером Мендесом-Франсом, что мне показалось удивительным, что люди с таким богатым воображением и уровнем культуры были всего лишь политиками. Сейчас фильмы так называемой «новой волны» уже не имеют такого значения, но в то время мы были уверены, что Франсуа Трюффо, Жан-Люк Годар, Ален Рене и Луи Малль вместе с кинокритиками из журнала Cahiers du cinéma (Кинематографические тетради) производят революцию в кинематографе.
Если бы меня попросили назвать самое яркое и животрепещущее воспоминание о той эпохе, наверное, я бы выбрал выступления Андре Мальро. Я всегда считал, что он величайший писатель и что «Удел человеческий» — один из шедевров XX века (его недооценивали в литературных кругах исключительно по причине дружбы с генералом де Голлем, чего ему не могла простить левая интеллигенция). Он также был замечательным оратором, способным выдумывать невероятные истории. Так, однажды во время уличной церемонии с участием президентом Перу, Прадо, находившимся во Франции с официальным визитом, Мальро говорил о «стране, где принцессы инков погибают в снегах Анд, не выпуская из рук своих попугаев».
Я никогда не забуду тот вечер, когда в Латинском квартале, освещенном лишь свечами в руках тех, кому посчастливилось выйти живыми из нацистских лагерей смерти, он почтил память легендарного героя французского движения Сопротивления, Жана Мулена, прах которого был перемещён в Пантеон. Даже многие стоявшие рядом со мной журналисты не смогли удержаться от слез. А какую речь произнес Мальро во время траурной церемонии похорон Ле Корбюзье в Квадратном дворе Лувра, воспев его грандиозные проекты, реализованные в разных странах — от Индии до Бразилии, как будто бы речь шла о поэзии! А какими пророческими словами открыл он избирательную кампанию после того, как генерал Шарль де Голль объявил, что покидает президентский пост: «Что за странная эпоха, — скажут о нашем времени историки будущего, — когда правые были не правыми, левые — не левыми, а центристы не стояли посередине!»
В том Париже молодой человек, посвятивший себя писательскому ремеслу, мог прожить практически без гроша в кармане, наслаждаясь дружелюбием и гостеприимством местных жителей, что абсолютно невозможно было бы в современной Европе, оказавшейся во власти раздражения, недоверия и ксенофобии. Благодаря группе предпринимателей-авантюристов и Национальному союзу студентов Франции, тысячи молодых иностранцев, решивших поселиться в Париже, могли питаться, по крайней мере, один раз в день и имели крышу над головой. Одни продавали газеты, другие разгружали овощи на центральном парижском рынке, третьи ухаживали за инвалидами, читали слепым, снимались в массовке и т. д. В один из самых сложных периодов моей жизни в Париже мне повезло: диктор, читавший французские новости на испанском языке, потерял голос, и мне предложили его заменить.
В Париже всегда было множество книжных магазинов, хотя статистика свидетельствует об обратном, демонстрируя, что они закрываются с такой же скоростью, как и старые бистро. Но, на самом деле, их по-прежнему много, по крайней мере, неподалеку от площади Сен-Сюльпис и Люксембургского сада — в районе, где я живу и где я насчитал вчера более двадцати менее чем за час. Конечно, ни один из них не вызывает во мне столь бурных воспоминаний, как La Joie de Lire Франсуа Масперо на улице Сен-Северен, где сразу же по приезду в Париж летом 1958 года я купил томик «Госпожи Бовари», изменивший всю мою жизнь. В этой книжной лавке, расположенной в самом сердце Латинского квартала, предлагались новинки, соответствующие последним тенденциям культурной и политической жизни. Она была самой современной и одновременно самой революционной и озабоченной проблемами стран третьего мира. По этой причине фашисты из ОАС (Секретной вооруженной организации) подложили бомбу в этот магазин. Никогда не забуду тот день, когда спустя много лет я вновь приехал в Париж, побежал в La Joie de Lire и обнаружил, что на его месте находится туристическое агентство. Возможно, именно тогда я в первый раз почувствовал, что великолепное время моей молодости прошло. Мне сказали, что эта прекрасная книжная лавка была закрыта из-за воровства. Масперо давал понять, что не выдаст преступников полиции, надеясь, что этот аргумент убедит их прекратить набеги. Но воровство продолжалось, и, в конце концов, лавка была разорена. Это очевидное свидетельство начала модернизации Парижа.
Но изменилось не все. Осталось кое-что, соответствующее моим воспоминаниям о Париже пятидесятых-шестидесятых годов. Это Нотр-Дам. Я жил в Париже, когда после бурных дискуссий идея Мальро, занимавшего в то время пост министра культуры Франции, о необходимости «почистить» древние памятники культуры получила «зеленый свет». И этот собор, очищенный от грязи, покрывавшей его стены в течение многих веков, засверкал, стал совершенным, таинственным, вечным и обновленным, блестя на солнце, прячась в тумане, раскрывая свою глубину во мраке ночи и благоухая свежестью, как будто бы выйдя из вод Сены, на рассвете. Я всегда любил прогуляться вокруг Нотр-Дама, когда чувствовал себя подавленным, не мог продолжать работу, и мне требовалось вернуть утраченный энтузиазм. Нотр-Дам никогда меня не подводил, и это средство действует и сейчас. Созерцание Собора Парижской Богоматери изнутри и снаружи, спереди, сзади, с разных сторон продолжает воодушевлять, поднимает настроение, возвращает любовь к людям и книгам, вызывает желание работать и напоминает, что, несмотря ни на что, Париж — это Париж.
