Накануне выборов в некоторых странах объявляется день тишины. Но это не всегда получается. Ранним утром в субботу 13 сентября у меня раздался телефонный звонок, и незнакомый мужской голос начал агитировать против одной из участвующих в выборах партий. Какой, сказать не могу, поскольку и собеседнику своему сказал, что, мол, заниматься предвыборной агитацией, даже и по телефону, нам с ним запрещает закон.
В ответ на это молодой человек — а голос был совсем молодой! — ответил мне известной народной пословицей: «Закон — что дышло, куда повернешь — туда и вышло». Допустим, отвечаю. А что такое «дышло»? Как оно вообще выглядит? И что означают слова «туда и вышло»? После непродолжительного молчания и сопения агитатор сказал, что так уж точно он себе это дышло не представляет, но что русский язык у него родной, и в деталях разбираться не обязательно, когда ясен общий смысл.
Главное, говорит, всегда видеть общий смысл. А этот общий смысл сейчас понятен «из контекста»: важны не законы, а тот, кто держит все в своих руках.
Общий смысл заключался, например, в том, что есть главное — инстинктивное и чувственное. И есть второстепенное — результат умствования, которое в конечном счете всегда оказывается надувательством. Что тебе любо — непосредственное чувство простого человека или ложь продажного интеллигента?
Как часто бывает в таких случаях, разговор довольно быстро перешел к Крыму. С точки зрения моего собеседника, применительно к Крыму ни в коем случае не подходят слова «оккупация», «аннексия» или «захват».
— Да ладно вам с этим международным правом. Не смешите мои тапочки! Отжали Крым, согласитесь, красиво. Без единого выстрела. Весь народ приветствовал. А почему? Потому что справедливость у нас в народе выше безличного и холодного права. Хотя могли бы и оккупировать, и аннексировать, и захватить, но все это пустые слова. Главное, что восторжествовала справедливость. А чтобы воссоединиться по справедливости, надо было отжать.
Понятно, что «отжать» — значит поступить «по понятиям». Иначе говоря, перед нами жаргонное, даже уголовное словцо, которое, однако, представляет собой, оказывается, эвфемизм с ласкательным оттенком.
Как получается, что так много самых обыкновенных людей ни с того ни с сего начинают пользоваться блатным, уголовным и им подобными лексиконами с некоторой чуть ли не нежностью?
Анна Фрейд, дочь великого Зигмунда, еще в 1936 году описала парадоксальное явление: жертва насилия ради самосохранения может отождествить себя с насильником и даже объявить насильника своим «спасителем», «наказывающим» ее «поделом». В народе это явление иногда называют «стокгольмским синдромом».
Первый признак готовности к такому самоотождествлению — это переход на язык насильника. Особенно на тот его сегмент, который воспринимается как тайный. Знанием внутреннего жаргона, например, спецслужб, в советское время любили щегольнуть приближенные к ним журналисты. Так попало в общественное сознание обозначение солдат, убитых в спецоперациях. С Афгана в русский язык вошло понятие «груз 200», потом просто «двухсотый». Что говорит это слово о социуме, которое им пользуется?
Как вообще описать людей, которые никак не сопротивляются тому абсурду, ради которого над ними глумится всесильное государство? Сначала забирает сыновей и посылает на смерть, а потом возвращает им — кого? Героически павшего в боях за родину? Нет — без шума и пыли, «двухсотого». Стало быть, порядок такой: сначала этот невинный бюрократический эвфемизм нужен для сокрытия истинного содержания «груза», а потом он распространяется на описание и точную передачу самого явления — «анонимизированное тело твоего сына, отданное тебе государством, которое послало твоего сына на смерть, исходя из своих высоких, но тайных интересов». И тебе, папаша, предложено повторить слово «двухсотый», чтобы не быть нытиком и хлюпиком, не стать жалкой «солдатской матерью», которая требует подробностей и взывает к ответственности самого Верховного Главнокомандующего.
Недавно в активный медийный словарь вошел еще и «груз 300» — раненые. «У нас два двухсотых и двадцать пять трехсотых». Звучит солидно, ага, но почему эти люди соглашаются говорить так? А потому что отождествляют себя с теми, кто практикует этот язык в целях (только не пугайтесь этого выражения!) административно-бюрократического освоения полного жизненного цикла граждан. Повторяющий о своих согражданах «двухсотые» и «трехсотые» совместным движением губ, зубов и языка дегуманизирует своих людей.
Тот, кто говорит не об убитых и раненых, а о двухсотых и трехсотых, соглашается с правом государства приносить людей в жертву. Бравада — я знаю их жаргон! — делает тебя частью героического мужского сообщества.
Марциальный словарь особенно пополнился за два десятилетия войны в Чечне и сопредельных республиках Северного Кавказа. Спецжаргон из «зеленки» и «растяжки», «духов» и «разгрузки», «двухсотых» и «трехсотых» для кого-то не очень заметно, но очень властно расселился в том, что раньше называли «основным словарным фондом».
За четверть века со времен перестройки распространились в живом русском языке и другие профессиональные словари и словарики — уголовной, тюремной или, скажем, банковской субкультуры. Как и сотни лет назад, все они созданы для того, чтобы его понимали свои, а чужие чтоб побаивались. Поэтому так богаты они метафорически, эти слова. И с таким смаком можно было публично крякнуть и оживить разговор в ток-шоу 1990-х годов, и в песне, и политических дебатах.
Отжать и откатить, распилить и отмыть. Кому двушечку влепить, кого в сортире замочить. До буквального значения всей этой вербальной юшки и докапываться не надо: она сильна своей, как любят говорить в России, «энергетикой». Энергетикой мутной, потому что никогда не додумываемой до конца, но такой знакомой, такой нутряной и поэтичной, что иначе и не скажешь. Любят на Руси поэтическое слово, а вот политическую корректность как раз не любят: она мешает чувствовать и заставляет задумываться. А это нам западло, это нам в лом. Голосуем сердцем, боимся животом.
Мутная энергетика и заставляет некоторых в остальном вменяемых людей повторять блатной говорок уголовников и спецслужбистов: авось они не заметят, что я в душе — другой, что меня тоже тошнит при виде красной портянки Жириновского или чекистской ухмылки Путина.
— Так что вы, молодой человек, про дышло-то почитайте, — советую я своему телефонному агитатору.
— А где? — спрашивает.
— Да хоть в Википедии.
— Ну-у-у-у! Википедию-то тоже люди пишут, — объяснил свое недоверие мой собеседник.
Ничего, будем ждать людей.
Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Накануне выборов в некоторых странах объявляется день тишины. Но это не всегда получается. Ранним утром в субботу 13 сентября у меня раздался телефонный звонок, и незнакомый мужской голос начал агитировать против одной из участвующих в выборах партий. Какой, сказать не могу, поскольку и собеседнику своему сказал, что заниматься предвыборной агитацией нам с ним запрещает закон.
