Президентская кампания неминуемо выводит на первый план войну с Ираном

Ах, простите, я совсем забыл. Ведь наша армия теперь состоит из профессионалов, поэтому всех остальных воевать и не просят. А так как мы сейчас позволяем верховному главнокомандующему отправлять армию в бой туда, куда ему заблагорассудится, члены Конгресса могут больше не тратить время на то, чтобы голосовать за объявление войны.

Вопрос о войне теперь у нас решает президент. Именно поэтому нам следует всерьез относиться к тому, что говорят кандидаты в президенты об ударе по Ирану. Они могут сколько угодно обещать уменьшить бюджетный дефицит, снизить цены на бензин или отменить реформы Обамы в области здравоохранения, но, если они обещают войну, мы должны понимать, что это обещание они исполнить вполне способны.

Если вы против войны, у вас есть только один выбор – Рон Пол (Ron Paul). Он ясно дал понять, что его не волнует, будет ли у Ирана ядерное оружие. Он за то, чтобы не лезть в чужие дела и сократить армию. Напротив, остальные республиканские кандидаты как будто пытаются перещеголять друг друга воинственностью.

Я, впрочем, подозреваю, что Митт Ромни (Mitt Romney) в этом вопросе несколько лукавит – как и во многих других вопросах, которые поднимаются в этой предвыборной кампании, - и что он не так стремится в битву, как его соперники – Ньют Гингрич (Newt Gingrich) и Рик Санторум (Rick Santorum). В действительности, если Ромни станет президентом, его политика, скорее всего, мало будет отличаться от политики президента Обамы, которого он сейчас критикует за излишнюю мягкость в отношении Ирана.

Обама добился ввода суровых санкций против Тегерана. Его бескомпромиссная дипломатия заставила европейцев поддержать его позицию и потребовать от Ирана воздержаться от создания ядерных бомб. Президент с самым зловещим видом уверяет, что он не блефует, когда говорит, что перспектива военной операции будет вполне реальной, если Иран не уступит требованиям международного сообщества (ну то есть международного сообщества за вычетом России и Китая, которые, по вполне очевидным личным причинам, не одобряют военное вмешательство в дела стран с коррумпированными и авторитарными режимами).

Риторика Обамы выглядит более утонченной, чем предвыборные речи Гингрича и Санторума, и это позволяет республиканцам критиковать его за то, что он «оправдывается» перед противниками Америки – но его курс вполне соответствует той философии, которой США руководствовались во внешней политике с 1945 года. Эта философия подразумевает участие в событиях в любой точке земного шара, где имеются предполагаемые американские интересы, подкрепленное военной мощью, не имеющей аналогов и применяемой моментально.

Остальному миру может показаться абсурдным, что республиканцы обвиняют в слабости президента, удвоившего усилия в Афганистане, организовавшего удары беспилотников по террористам на территории Пакистана и отправившего спецназ убить Усаму бен Ладена и сражаться с сомалийскими пиратами. Однако это наглядно показывает, до какой степени американцы сейчас оценивают президента по тому, как он обращается с большой дубинкой военной мощи. При этом, что бы там ни советовал Тедди Рузвельт, политическая реальность диктует, что, даже когда ты держишь в руке большую дубинку, все равно лучше говорить громко. Говорить мягко – это для слабаков.

На самом деле, американцы – совсем не миролюбивый народ. Мы делаем вид, что это не так, потому что нам неудобно признавать, что Соединенные Штаты многое получили благодаря войнам. В свое время мы повели себя иначе, чем спокойные канадцы, терпеливо дожидавшиеся, пока метрополия даст им самоуправление. Мы начали войну и вышвырнули британцев вон. Благодаря одной войне с Мексикой и множеству войн с индейскими племенами мы стали страной размером с континент. Испано-американская война и Первая мировая война ознаменовали наш выход на мировую арену. После Второй мировой войны мы стали одной из двух господствовавших на планете держав.

Войны в Корее и во Вьетнаме были непопулярны, но ко времени конфликтов в Афганистане и в Ираке американцы привыкли к войнам с неоднозначными результатами. Сейчас война – это просто то, чем мы занимаемся. Это часть нашей национальной идентичности – бороться с любым врагом, нести любое бремя в неопределенной борьбе в защиту свободы.

Если говорить не столь идеалистическим языком, наша страна стала государством национальной безопасности, опирающимся на обширный военно-промышленный комплекс. Это как раз то, о чем когда-то предупреждал нас президент Эйзенхауэр. Наше правительство и наша экономика постоянно находятся в состоянии готовности к войне, и уже мало кто из нас помнит времена, когда дела обстояли иначе. Трудно представить себе, чтобы президент – кто бы им ни был – мог устоять перед искушением использовать эту потрясающую мощь, и еще труднее представить себе, что американцы когда-либо изберут такого президента.

Берегись, Иран, мы идем.