Разочарование харукистов

Шумиха вокруг Нобелевской премии по литературе, возникающая каждую осень здесь, в Токио, на прошлой неделе была сильнее, чем когда-либо. Японский романист Харуки Мураками (Haruki Murakami), мировая известность которого опровергает общепринятые в издательской среде представления (он не американец, не пишет по-английски, и в его книгах нет ни вампиров, ни волшебников), неоднократно попадал в число номинантов, однако в этом году возглавил список фаворитов. Ранним вечером по местному времени, как раз перед новостями из Стокгольма, крупный японский телеканал выпустил в эфир сюжет, в котором поклонники Мураками со всего мира признавались в своей любви к нему и его книгам на множестве языков. Один из китайских читателей заявил, что недавняя ссора между Китаем и Японией из-за спорных островов не сказалась на любви Китая к Мураками. Видимо, он не знал о последней газетной статье писателя, в которой тот призывал обе стороны стряхнуть с себя националистическое опьянение (по слухам, в Китае в прошлом месяце были запрещены некоторые японские газеты, поэтому китаец вполне мог, действительно, не видеть эту статью).

Кстати, об опьянении: как минимум, один бар в Токио организовал специальное «нобелевское» мероприятие для так называемых харукистов, как в стране и в мире называют наиболее ярых поклонников Мураками. На фотографиях со встречи они держат его книги, фотографии и недопитые бокалы с вином и пивом. До этого подобные вещи устраивались только в связи с Кубком мира или Олимпиадой. Однако дело в том, что в этот раз впервые букмекеры, ученые, критики, читатели и издатели в Японии и за ее пределами, казалось, вместе поверили: это – «его год». Тем не менее, их прогнозы не подтвердились. Премия досталась китайцу Мо Яню, и разочарованным харукистам оставалось только вздыхать и скрепя сердце рукоплескать победе соседей. «Я очень рада, что лауреатом стал человек из Азии», - заявила одна из возвращавшихся со встречи харукисток газете Mainichi, решив сохранять вежливость до конца.

«Когда я пишу романы, я как будто спускаюсь в некое глубокое, темное и пустынное место, - рассказал мне Мураками летом 1999 года, когда мы впервые встретились. С тех пор он неоднократно использовал этот образ для описания своего творческого процесса. – А потом мне приходится возвращаться обратно, наверх. Это очень опасно. Нужно быть сильным, ментально и физически сильным, чтобы делать это каждый день». Люди, читавшие Мураками, должны сразу же узнать тот самый опыт, который переживают многие из его героев – причем в буквальном смысле, попадая через колодцы, тоннели метро и прочие подземные ходы в иные миры и потом пытаясь соединить две реальности. В последнем и самом длинном романе Мураками «1Q84 (Тысяча невестьсот восемьдесят четыре)» героиня – инструктор по фитнессу и убийца – спускается со скоростной эстакады по лестнице для аварийного спуска и переходит в искаженный параллельный мир с двумя лунами, двойниками и жестоким культом – в мир, действие в котором может происходить, а может и не происходить в оруэлловском 1984 году.

Неудивительно, что единственная небеллетристическая книга Мураками называется «Подземка». Это исчерпывающий отчет о его интервью с жертвами и виновниками одного из самых страшных дней в истории современной Японии: отравления в 1995 году пассажиров токийской подземки, совершенного – разумеется – жестоким культом. При этом большинство читателей не знают, что сам Мураками тоже живет в параллельных мирах, а не только за своим письменным столом. Один из этих миров находится в Японии; другой во всех остальных местах, но особенно в Соединенных Штатах. Его поведение и репутация – и их восприятие - в каждом из этих миров обладают особым своеобразием.

Я впервые встретился с Мураками 13 лет назад, в его офисе в центре Токио. Я тогда жил в Осаке. Группа редакторов из местного англоязычного журнала, отправившая меня взять у него интервью, побилась со мной об заклад, что я не смогу его увидеть. «Он затворник», - сказали они, и несколько моих японских друзей позднее это подтвердили

Я читал некоторые рассказы и романы Мураками и даже писал рецензию на его последний на тот момент роман «Хроники заводной птицы», но о самом писателе почти ничего не знал. Я взял ксерокопию рецензии и несколько своих опубликованных рассказов, написал краткое сопроводительное письмо, положил все это в конверт и отправил в его офис. На следующей неделе мне пришел факс со списком часов, в которые я могу встретиться с Мураками, и с припиской: «но Вам придется приехать в Токио» - как будто это могло стать камнем преткновения. Мураками, с которым я беседовал, уже успел выпустить в 1987 году роман-бестселлер, расходившийся в Японии миллионными тиражами – «Норвежский лес», - однако говорил он об этом отчужденно и – временами - с недовольством. «Я не мог выйти пообедать или дойти до вокзала, чтобы меня не сфотографировали, - говорил он. – Это было ужасно и больше не повторится». Медиа-шумиха вынудила Мураками и его жену Еко покинуть страну и отправиться сначала в Грецию, а потом в США, и было очевидно, что память об этом по-прежнему была для него болезненной. (Кстати говоря, насчет продаж он ошибся, но насчет вторжения в частную жизнь был прав. Спустя десятилетие, когда «1Q84» стал его вторым романом, продажи которого перевалили в Японии за миллион экземпляров, знаменитого писателя просто никто не мог найти.)

Отношение Мураками к родной стране также выглядело двойственным. Он говорил о том, что он ненавидит японский литературный истеблишмент с его кликами и связями, что он всегда хотел оторваться от Японии – «сперва от Кобэ, потом от Токио», что он считает себя профессиональным писателем, ремесленником, который много трудится и выполняет работу в установленный срок – и что, по его мнению, этого достаточно. Когда я спросил его о его молодости, он сказал, что почувствовал себя преданным, когда политические протесты семидесятых были подавлены властью, а их лидеры – его ровесники – поддались духу стяжательства, купили себе костюмы и устроились работать в корпорации. Говоря о японском писателе Кэндзабуро Оэ, активисте и Нобелевском лауреате, Мураками заметил: «Он производил на меня сильное впечатление в молодости, но меня не интересуют политика и громкие заявления. Пусть он этим занимается, а меня заботят в первую очередь мои читатели».

«Триста тысяч экземпляров каждой книги, которая у меня выходит, - заметил он, - продается в Японии еще до того, как книгу отрекламируют или отрецензируют. Это мои читатели. Если у писателя есть читатели – у него есть все. Критики и рецензии ему не нужны». Когда я спросил его, могут ли ему присудить Нобелевскую премию, он рассмеялся: «Нет, я не хочу премий, они означают, что с тобой покончено». В дальнейшем я провел с Мураками много времени – в Токио, в Бостоне, в Нью-Йорке и в Сан-Франциско. Однажды меня пригласили провести с ним вместе литературные чтения и взять у него интервью перед тремя тысячами человек, собравшимися в заполненной аудитории Калифорнийского университета в Беркли. Как человек, давно живущий и в Токио, и в Нью-Йорке, я не мог не заметить двойственность имиджа Мураками. В Японии он – коммерческий писатель, автор бестселлеров со всеми особенностями этого статуса, то есть, в сущности, работник индустрии развлечений, который имеет финансовые и не только финансовые возможности позволить себе защищать свою частную жизнь. В остальном мире, и особенно в Соединенных Штатах, он – литературный алхимик, сплавляющий воедино Восток и Запад и общающийся с читателями при любой возможности с такой щедростью, которую никогда бы не стал проявлять в Японии.

Японский Мураками – человек замкнутый и ,на взгляд некоторых читателей – особенно из старшего поколения – чересчур подверженный западному влиянию или, как в свое время говорили в Японии, «батакусай» («воняющий маслом»). Моим японским дяде и тяте было в районе шестидесяти, когда они говорили мне, что не могут читать его прозу и что она – не японская. Моя семидесятилетняя мать-японка однажды усадила меня за стол у себя в Бостоне и открыла передо мной две книги – литературного льва Ясунари Кавабату и Мураками. «Это, - сказала она, указывая на Кавабату с его ровными рядами традиционных унаследованных от Китая иероглифов-кандзи, - японская литература». «А это, - и показала на обычную для Мураками смесь катаканы и хираганы – слоговых систем письма, используемых для записи слов, для которых нет кандзи, а также заимствованных (обычно западных) терминов, - что-то другое». По словам Мураками, он нашел свой голос, написав первые страницы своего первого романа по-английски, а потом переведя их на японский (он, помимо всего прочего, профессионально переводит американскую литературу). «Странное дело, - часто шутит он, - чем я становлюсь старше, тем мои читатели становятся младше».

Он провел всего одни чтения в Кобэ – после ужасного землетрясения, случившегося в его родном городе в 1995 году. Он не дает интервью радиостанциям и телеканалам. «Они режут твои слова, как им нужно, и заставляют глупо выглядеть», - говорил он мне. Он не появляется на обложках журналов – «на тебя пялятся из газетных киосков, потом все начинают на тебя смотреть и ты чувствуешь себя неуютно». Короче говоря, Мураками в Японии – это коммерчески успешная загадка.

Однако за пределами Японии он превращается в приветливую знаменитость – охотно общается с журналистами, подписывает книги, участвует в публичных мероприятиях. В книжный магазин Barnes & Noble на Манхэттене он пришел как рок-звезда - в черных очках и с охранником - однако улыбался и пожимал руки всем, кто пытался с ним поздороваться. Я видел, как он почти два часа подписывал книги в Сан-Франциско, пока я по просьбе Еко не посоветовал ему остановиться. «Ты же знаешь, я сильный», - сухо ответил он. За пределами Японии Харуки Мураками сам становится Японией – той Японией, которую он хотел бы, чтобы вы видели. «Мне кажется, я в каком-то смысле превращаюсь в лицо Японии, - объяснил он мне пару лет назад, сидя в своем токийском офисе. – Возможно, я теперь что-то вроде культурного посла. Это и честь, и ответственность, и я единственный, кто может этим заниматься».

Когда в 2006 году он получил Премию Кафки, мне постоянно звонили с вопросами японские журналисты. Одна из журналисток пригласила меня выпить в моем районе. Она хотела знать, общаюсь ли я с Мураками и планирует ли он приехать на церемонию награждения в Прагу? Он приехал, а позднее посетил также Израиль и Испанию, чтобы получить местные высшие награды и произнести речи, посвященные в основном моральным вопросам: в Израиле он провозгласил солидарность с угнетенными, а в Испании раскритиковал политику собственной страны в ядерной отрасли в связи с аварией на АЭС «Фукусима».

Говоря о своей посольской миссии, Мураками прав. Никто кроме него не может быть лицом Японии, которая сейчас страдает от политической неразберихи и давления со стороны стремительно развивающихся соседей. Никто кроме Мураками не пользуется за рубежом столь сильным уважением и расположением, в которых в настоящее время так нуждается Япония. Однако этим дело не ограничивается – и образ, и личность Мураками намного сложнее. Когда Калифорнийский университет пригласил меня провести совместные чтения и интервью, у меня были некоторые опасения. Организаторы отправили меня в Сан-Франциско пообщаться с Мураками и с Еко перед мероприятием. Однако Мураками беседовал со мной только о бейсболе, джазе и американском банковском кризисе. Об интервью мы не перемолвились ни словом. Наконец, я набрался смелости и спросил, о чем мы будем говорить на сцене. «Роланд, не переживай – о том же, о чем и всегда», - сказал он.

Человек, с которым мы вместе выступали перед аудиторией следующим вечером, был блестящим актером. «Я мог бы сидеть в баре и смотреть, как Акинори Ивамура выигрывает свою первую Мировую серию в составе “Тампа Бэй Рэйс”, - начал он. – Или я мог бы шляться по Токио с Томом Йорком из Radiohead. Вместо этого я здесь - с вами в Беркли. Вам повезло, ребята». Калифорния аплодировала его иронии, шуткам, изящным замечаниям. Передо мной был Харуки Мураками, японский писатель, приветствовавший своих американских читателей в их духе и – невероятно – с вполне американским чувством юмора. Существуют два Мураками – тот, что избегает внимания на родине, и тот, что охотно принимает читательскую любовь и похвалы в Нью-Йорке, Сан-Франциско, других городах Европы и Америки – и на страницах The New Yorker. Однако харукистам всего мира – не говоря уже об издательской индустрии – этого явно не хватает.