Под влиянием успешного телесериала «Наши матери, наши отцы» редакторы газеты Welt рассказывают свои семейные истории, а также приводят воспоминания своих бабушек и дедушек о Второй мировой войне.
Какова была, собственно, ситуация на той войне? С помощью таких вопросов представители более молодых поколений пытаются приблизиться к историческим событиям, которые известны им только по учебникам истории и кинофильмам. Мы свели вместе судьбы и жизненные пути разных людей.
Бегство с овсяным печеньем
Переправа в колонне беженцев через Вислу
Моя бабушка Элла Бекер (Ella Becker), урожденная Куссмауль (Kussmaul), прожила всего два года недалеко от города Алленштайн (теперешний Ольштын в Польше), когда началась подготовка к бегству. Тот крестьянской двор, где она занималась хозяйством, ей не принадлежал. Он находился в собственности польской семьи, которая была изгнана оттуда сотрудниками СС, после чего там и поселилась моя бабушка. «Постели были еще теплые», - призналась однажды моя двоюродная бабушка.
Читайте также: Годовщина освобождения концлагеря Аушвиц
Когда зимой 1944 года Красная армия стала приближаться к городу, моей бабушке было 23 года. Ее сыну Эрвину было два года, а маленькому Альфреду - всего полгода. Мой дед Альберт был солдатом. Когда Красная Армия подходила к городу, моя бабушка день и ночь проводила на кухне и пекла печенье. Плоское печенье из масла, сахара и овсяных хлопьев. Чудесное печенье, которым можно было насытиться и которое каким-то образом улучшало настроение. Моя бабушка знала, что ей некуда бежать в холодный зимний день с двумя маленькими детьми, и поэтому просто пыталась с помощью выпекания печенья бороться со страхом. Бороться с сомнениями, заботами и с неопределенностью в целом. Она заполнила печеньем 20-литровый молочный бидон, и как раз в этот момент нужно было уходить. Тогда, в январе 1945 года, она взяла с собой самое необходимое. Несколько фотографий, которые у нее остались, достаточное количество корма для двух лошадей. Забитые ею куры висели сзади на телеге, когда она запрягала лошадей, а затем принесла детей, завернутых в перьевое одеяло и старую шубу. После этого она присоединилась к другим беженцам, двигавшимся на запад.
Когда она рассказывает о бегстве, то предпочитает не говорить о мертвых, лежавших по краям дороги, о замерзавших и изголодавшихся детях, о телегах, ломавшихся на льду, когда колонна беженцев переправлялась по замерзшей Висле. Когда она рассказывает о бегстве, она говорит, прежде всего, о других вещах: о том, что Эрвин с удовольствием сидел вместе с ней на козлах. О том, что мальчикам постоянно было тепло, так как она все время подкладывала под одеяло нагретый кирпич. О том, что по вечерам, когда они ночевали в спортивных залах и в школах, она готовила куриный суп, который приходился очень кстати. Когда она рассказывает о своем бегстве, то это на самом деле звучит как рассказ о прогулке, во время которой было съедено много печенья.
Она так много его напекла, что даже в марте 1945 года, когда она оказалась недалеко от города Штаде, ее бидон из-под молока еще не был пуст.
Также по теме: Страх «пещерных девочек»
«Однажды они пропали»
Исчезновение еврейской семьи
«Но вы же должны были что-то заметить?» Вопрос звучит банально, но, как и в другом случае, он должен быть поставлен. «Просто в какой-то момент, неожиданно, эти люди исчезли. Лавки были закрыты. Проходили аресты, забирали тех, у кого была желтая звезда». Моя тетя вновь качает головой: «Нет, у нас не было никаких евреев. К тому же, мне еще не было и четырех лет, когда началась война». На этот раз я не отстаю, я ведь так часто уже спрашивала: «А потом? Во время эвакуации? Вы же были тогда в районе Рудных Гор, и тебе тогда уже было восемь лет». Она не смотрит на меня, и вдруг неожиданно говорит: «Ну да, была одна семья - Йенсен (Jensen)». Я прислушиваюсь: «Какая семья? В Менхенгладбахе?» - «Нет, это было в марке Бранденбург. Там мы тоже какое-то время были в эвакуации, в небольшой деревне. И там была эта семья, Йенсен. Ну и однажды все они вдруг исчезли. Я не знаю, куда они делись. Но в любом случае все они тогда пропали. Тогда нам об этом рассказали соседи».
Атомный бункер под домом
В мирное время сохранялся страх перед войной
Мои родители живы только в моей памяти, моих бабушек и дедушек я почти не помню. Родители нашей мамы умерли еще до моего рождения, дедушка умер, когда мне было три года, а бабушка страдала слабоумием и тоже рано умерла. Дома мы никогда не говорили о войне. Когда я подрос, я получил информацию у других родственников. Наш отец Йоахим Лемент (Joachim Lehment) долгое время находился в советском плену, и он вернулся домой только в конце 40-х годов. Его браться погибли. Его подруга вышла замуж за другого. Наша мама также потеряла возлюбленного, а еще - свои иллюзии. Она вышла замуж, и у нее было пять детей - у нас была счастливая семья. Наш отец умер очень рано, это случилось 40 лет назад. Он был потрясающим человеком, любящим отцом, можно было броситься в его объятья, и он тебя крепко держал. Но он никогда ничего не рассказывал о России, и мне никогда не приходило в голову его об этом спрашивать. Наше детство, наверное, было хорошим. И, тем не менее, «его» война также присутствовала. В нашем доме по его желанию был построен «атомный бункер», который был полностью в рабочем состоянии. Он имел тайный выход, расположенный где-то в саду, а в самом бункере имелись кровати, книги и консервы - по крайней мере, для семи человек, и их хватило бы на недели или даже на месяцы. Там была установлена немыслимо толстая дверь с тяжелым засовом. Однако отец не переносил свой страх на нас. Нам запрещено было залезать в этот бункер, но мы, естественно, показывали его своим одноклассникам и даже иногда тайком там играли. Там было дико холодно. Регулярно мы должны были съедать запасы сухого молока и консервированного хлеба, так как ничто не должно было пропадать, и это нас, конечно, раздражало. Но никогда, никогда, никогда мы не должны были привередничать по поводу еды, а любимым его блюдом оставался баварский суп с мясом и овощами (Pichelsteiner Eintopf), в котором не было ничего особенного.
Читайте также: Сталинградские мифологемы Путина
Я очень хотел бы с ним поговорить о том, что он пережил на войне, когда он был молодым, восприимчивым, принудительно призванным рекрутом. Предположение о том, насколько это, наверное, было ужасно, предположение о том, что этому поколению довелось пережить - все это постоянно напоминает мне о том, что не следует жаловаться по пустякам.
Часы для русских
Встречи с оккупационной властью
Моя бабушка была крестьянкой. В ее мекленбургской деревне на берегу Балтийского моря не было никаких боев, и там не упала ни одна бомба. Война пришла туда тогда, когда война была уже закончена.
Сначала все боялись русских. Женщины боялись за своих детей, боялись за своих мужей, и боялись за свое имущество. Они боялись также и за самих себя. Моя бабушка последовала совету своего тестя. Она надела на себя какое-то тряпье и намазала лицо золой. Серебро она спрятала.
Вдруг появились русские. Первые встречи были недружественными, но затем они стали дружественными - в какой-то мере. Один солдат подбежал к моему деду, он кричал «фашист», затем повел его в поле, где хотел его расстрелять, как он потом признался. Но офицер остановил солдата, ударив его по лицу.
В течение трех дней русские мародерствовали, поскольку, как говорилось тогда, таковыми были русские законы военного времени. Солдаты брали то, что им нравилось, а офицеры следили за тем, чтобы они не перегибали палку. Больше всего им нравились часы и велосипеды. Каждый мародер, врывавшийся в дом моей бабушки, уже имел несколько часов на своем запястье, он их с гордостью показывал и требовал «ури, ури». Еще одни полученные часы «радовали русского солдата, как ребенка». Однако они не могли понять, сколько времени, сказала моя бабушка.
Также по теме: Воспоминания о войне меркнут
То, что русские делали в моей родной деревне, больше походило на озорство, чем на свирепую месть. Они любили лук - и ели луковицы тюльпанов. Они забивали свиней и ночью варили мясо в картофелезапарниках. Они праздновали и танцевали - и предпочитали это делать с девушками из деревни. Девушки приходили добровольно. Соседи относились к ним после этого с нескрываемым презрением. Спустя девять месяцев на свет появилось много детей. В течение всего детства мы сталкивались с «русскими детьми».
Моя оборванная и измазанная золой бабушка вызывала сострадание у мародеров. «Ты немецкая женщина и так капут?», - спросил один солдат и предложил «взять одежду у другой немецкой женщины». Моей бабушке удалось отговорить этого человека от подобного плана.
Через пару дней русские ушли. Моя бабушка говорила, что ей повезло. Русские не везде были такими дружелюбными. Сестра моей бабушки и ее муж были расстреляны. Жену ее брата и обоих ее сыновей загнали в озеро в районе Вольдегка - все жители деревни утонули, только один из ее сыновей выжил. Его отец нашел его, вернувшись из русского плена, – он находился в доме для инвалидов и страдал от голода. Две малолетние племянницы испытали нечто «очень плохое». Слово изнасилование не было произнесено.
«Черт возьми, он остался жив»
В постоянном страхе быть услышанным
20 июля 1944 года, город Марбург, Гессен. Сообщение имперского радио о покушении на любимого «фюрера» вызвало ранним утром в местном дворянском имении подавленное настроение. Некоторые молодые женщины, прислуживавшие хозяйке, были испуганы и плакали навзрыд, как будто они потеряли на фронте своего возлюбленного. Совершенно иначе были настроены хозяин дома Карл Хейтекер (Carl Heithecker) и Рут фон К., жена фронтового офицера. Она была в гостях у семьи Х. в Гессене, куда она была эвакуирована из-за бомбардировок ее родного города. Оба они регулярно слушали передачи радиостанции BBC на немецком языке – жена Х. Марта очень боялась этого, но вынуждена была мириться. Она часто обходила по вечерам дом для того, чтобы обнаружить тех людей, кто мог бы подслушивать. В один июльский день они не отходили от радиоприемника, сидели в гостиной и несколько раз меняли позиции на шкале настройки радиоприемника. В коридоре шептались молодые дамы и дети, и все ждали последних новостей из ставки «Вольфшанце». Примерно в 17 часов открылась дверь в гостиную, и Карл Х., явно расстроенный, буркнул: «Черт возьми, этот поддонок остался жив». – «Карл, я прошу тебя», - прошептала его жена. Однако этого уже почти никто не слышал, слишком громким было ликование по поводу сообщения о том, что «фюрер» остался жив. На Карла Х. никто в полицию не донес.
Читайте также: Воспоминания красноармейца о Второй мировой войне
Пропавшие без вести в России
Два деда, не вернувшиеся домой
Оба моих родителя выросли без отцов. Карл Хейер (Karl Hoeher) и Эрнст Кюстер (Ernst Kuester) «остались на войне», как это эвфемистически говорится, что означает: никто не знает, что с ними произошло. Эрнст Кюстер, отец моей мамы, был призвал в армию поздно и воевал в России, где его следы и потерялись. Больше признаков жизни он не подавал, не было получено и извещение о его смерти. В течение многих лет моя бабушка посещала встречи тех, кто поздно вернулся с войны, и пыталась получить там информацию о том, что с ним произошло. Был ли он убит на боле боя? Или умер от голода в одном из лагерей? Эта неопределенность, изнуряющая тоска, иррациональная надежда на то, что в один прекрасный день он окажется на пороге дома, – все это почти сводило с ума мою бабушку Клер. Когда ее муж был жив, она всегда ставила его на пьедестал. Эрнст - пианист, человек широких взглядов, любимый супруг. «Она его превозносила до небес», - говорит моя мама.
С моим отцом произошло то же самое. Ему исполнился год, когда его отца призвали в армию. После первичной военной подготовки в Бельгии его часть была направлена прямо в Сталинград. Последнее письмо с фронта, дошедшее до моей бабушки, датировано 2 января 1943 года. 10 января началось крупное русское наступление. Спустя два дня уже и без того сильно ослабленная пехотная дивизия, в которой служил мой дед Карл, перестала существовать. Лишь горстка солдат спустя годы вернулась из плена в сибирском лагере. Мой дядя Хельмут спустя несколько десятилетий направился на поиски его следов в Сталинград. Он обнаружил остатки земляного бункера, в котором укрывался его отец, и также кости, разбросанные по степи, на которые никто не обращал внимания. Портье в гостинице предложил ему приобрести личные жетоны немецких солдат. Жетона под номером 5770-2/I.E.B. 412 среди них не было.
Также по теме: Катынь - новые страницы белорусского списка
Сирень на могиле
Смерть одноклассника
Я жил со своей мамой и четырьмя братьями и сестрами в деревне Шульцендорф (Jeziorki) в Западной Померании, недалеко от города Дойтч-Кроне (Walcz). Моего отца призвали на войну в 1943 году. В начале 1945 года всем жителям деревни стало ясно, что нас скоро настигнет крупное наступление русских. Крытый фургон был уже готов, однако моя мама отказалась от этого плана из-за очень холодной зимы - мой самый младший брат был еще грудным ребенком. Поэтому мы вместе с другими семьями спрятались в расположенном в ближайшем лесу хуторе, принадлежавшем некой г-же Буске (Buske). 10 февраля русские прошли через нашу деревню, а спустя 14 дней мы подумали, что уже находимся в безопасности, и вернулись в свои дома. Сначала все шло хорошо. Но однажды ранней весной на хутор забрели трое двадцатилетних русских, и это случилось как раз тогда, когда г-жа Буске была там вместе с парой детей, среди которых находился и мой одноклассник Алоис Штельтер (Alois Stelter). Солдаты потребовали, чтобы г-жа Буске отдала им ценные вещи, однако у нее ничего не было. Тогда русские, угрожая своими автоматами Калашникова, подвели ее к пожарному пруду, находившемуся прямо напротив хутора, и столкнули ее туда. Из страха, а также надеясь на то, что наличие ребенка сможет облагоразумить солдат, она крепко прижимала к себе маленького Алоиса и все глубже погружалась в пруд. Один из солдат все же выстрелил, и пуля попала прямо в живот Алоиса. Г-жа Буске не была ранена. Русские ушли. Кое-как г-жа Буске донесла мальчика назад в деревню. Мы приходили к нему, чтобы его поддержать. Я хорошо помню, как я стоял в его комнате. Ему нужна была медицинская помощь, но врач пришел только вечером. Было уже поздно. Алоис потерял слишком много крови и ночью умер. Я никогда не забуду, как Ирене, одна из соседок, дала мне маленький букет сирени для похорон. Я положил его на могилу моего одноклассника.
Также по теме: Кровавая паранойя сталинского режима
За «лучший мир»
Отец и убежденный сторонник Гитлера
Мой дед был нацистом. Отец моей матери был родом из Тюрингии, и в его семье традиционно было много электриков. Он рано вступил в партию и считал, что национал-социализм - великое дело. «Вы будете в будущем жить в лучшем мире», - сказал он однажды моей тете, своей старшей дочери. Чтобы создать этот якобы лучший мир, он в сентябре 1939 года отправил свою семью домой и напал в составе вермахта на Польшу. Моя тетя как-то заметила, что этот «лучший мир» мы как раз и получили после войны - но он был не таким, как его представлял ее отец.
Война сделала из перспективного электрика унтер-офицера погибшего на войне. Это произошло в 1944 году в Эйфеле во время американского налета - ему было 44 года. Он «пал», как тогда эвфемистически говорилось. Моя тетя рассказывала, что иногда возникал спор между бабушкой и дедушкой, который проходил с глазу на глаз при закрытых дверях, и все разговоры вертелись вокруг «евреев». Значит, они что-то знали.
Допускал ли мой дед, думая о «лучшем мире», то, что произошло с евреями? Совершал ли он сам во время войны зверские преступления? Моя мама не могла его об этом спросить, и я, внук, родившийся спустя 30 после окончания войны, тем более не мог этого сделать. Моя мать, родилась в августе 1939 года, и она росла практически без отца, а когда моя бабушка заболела и умерла, она вернулась домой. В семье из-за гибели дедушки на войне не было конфликтов по вопросу о вине и соучастии в преступлениях.
