Рецензия на книгу Орвилла Шелла (Orville Schell) и Джона Делури (John Delury) «Богатство и сила. Долгий путь Китая в двадцать первый век» (Wealth and Power: China’s Long March to the Twenty-First Century).
Начиная с 1990-х годов, американская политика в отношении Китая была основана на идее о том, что рост китайского благосостояния и укрепление международного положения этой страны естественным образом приведут к внутриполитической либерализации. В начале прошлого десятилетия администрация Буша также надеялась, что Китай станет «ответственным членом» международного сообщества. За эти годы значительно увеличился экономический и дипломатический вес Китая, и страна вышла на второе место в мире по размерам экономики. Китайские лидеры называют свою страну «великой державой» наряду с Соединенными Штатами. Однако Коммунистическая партия Китая сохраняет свою монополию на политическую власть, а в преддверии пекинской Олимпиады в 2008 году это однопартийное государство начало закручивать гайки местным активистам правозащитного движения, адвокатам и прочим сторонникам либеральных реформ. На международной арене Китай все чаще предъявляет претензии на спорные территории, подкрепляя эти притязания военной силой, а также использует в этих целях экономические инструменты, в том числе, угрозы сокращения и полного прекращения торговли некоторыми видами товаров. Если раньше китайская политическая элита хотя бы для вида говорила о демократических ценностях и международных нормах, то сейчас она активно превозносит свою модель как альтернативу так называемой западной системе. Почему американские политические деятели один за другим допускали и допускают просчеты в понимании Китая?
Во-первых, они игнорировали сигналы из современной истории Китая и из истории Коммунистической партии Китая (КПК), которые должны были заставить их подвергнуть сомнению свое представление о неизбежности китайской либерализации и внедрении норм международных институтов. Но лучше позже, чем никогда, и Орвилл Шелл с Джоном Делури анализируют эти сигналы в своей великолепной и основательной новой книге «Богатство и сила. Долгий путь Китая в двадцать первый век» (Wealth and Power: China’s Long March to the Twenty-First Century). Шелл бывший декан факультета журналистики Калифорнийского университета в Беркли, в настоящее время занимающий должность директора центра Азиатского общества по американо-китайским отношениям. Делури историк, получивший образование в Йельском университете, а в настоящее время работающий в сеульском университете Енсей. В своей работе эти авторы великолепно сочетают ученую эрудицию и свойственную журналистам любовь к ярким и показательным деталям. Они оживляют свою монографию биографическими зарисовками, рассказывая о столпах китайской интеллигенции и политики 19-го и 20-го столетий. Они утверждают, что национальное возрождение, определяемое термином «фуцян» (богатство и сила), являлось целью этих деятелей изначально. Китайская элита на протяжении двух веков пытается превратить стыд и позор от унижения своей страны в 19-м веке, когда иностранные державы неоднократно пользовались военной слабостью Китая, в ту энергию, которая должна подпитывать китайский подъем и исправлять мучительное прошлое. Если кто-то из этой элиты и продвигает время от времени западные ценности, то такие попытки мимолетны, и делается это в момент, когда ей кажется, что либеральная демократия может обогатить и усилить государство. Во введении Шелл и Делури указывают на общую тему всех этих случаев:
В отличие от демократической политической реформы на Западе, которая появилась из веры в определенные универсальные ценности и права человека, происходящие если не из «природного», то из богоданного источника, и поэтому имеющие право на существование и соблюдение вне зависимости от своей результативности, доминантная традиция реформы в Китае развивалась на основе более утилитарного источника. Главное внимание в ней уделялось возвращению Китая на позиции силы, и поэтому любое средство достижения этой цели было достойно рассмотрения... Демократическое управление на различных этапах ухабистого китайского прошлого интересовало реформаторов скорее не в силу того, что оно могло хранить в себе священные и неотъемлемые политические свободы, а потому что оно могло сделать страну более динамичной, а следовательно, более сильной.
В рядах китайской элиты значимость власти и силы, понимаемой как производное от экономической и военной мощи, превосходит любое серьезное отношение к правам человека и к верховенству закона, как внутри страны, так и за рубежом. Элита смотрит на мир через очки стремления к власти. Здесь речь идет о беспощадном соперничестве, и расчетной единицей при этом является государство, но не личность и не гражданин. Хотя такие взгляды полностью противоречат современным западным нормам, они были хорошо знакомы европейским государственным деятелям 19-го века, таким как Отто фон Бисмарк. Эти взгляды исключают поддержку подлинной политической либерализации, которая влечет за собой народовластие. А ведущие китайские мыслители и государственные деятели именно себя считают самым важным элементом этой мышиной возни своего государства, пытающегося всех обогнать и превзойти. Соответственно, они считают себя вправе накапливать крупные личные состояния и наращивать свою власть и влияние.
Этим Шелл и Делури объясняют то, почему в Китае не происходит демократизация. В этом существенное достижение их работы. Вместе с тем, они высвечивают внутренние обоснования китайской внешней и военной политики. Хотя авторы сосредотачиваются почти целиком и полностью на внутренних событиях в Китае, своим анализом они создают важный контекст для понимания китайской стратегии и ее основ по работам и мыслям ключевых деятелей страны последних полутора столетий, прошедших со времен опиумных войн. Например, авторы представляют читателю реформатора 19-го века, чьей программой модернизации флота и «наступления очарованием» на Юго-Восточную Азию и Россию Пекин руководствуется по сей день. То, как авторы описывают экономического гуру Дэн Сяопина Чжу Жунцзи, дает внимательному читателю возможность понять, как и почему Чжу позволил своим западным коллегам впасть в иллюзию и прийти к выводу, что он является истинным рыночником, хотя на самом деле он вовсе не собирался отказываться от государственного капитализма. С момента появления современного государства в конце правления последней династии ведущие мыслители и государственные деятели Китая поставили перед собой цель возродить Срединное царство в качестве мощной державы. Они считают, что такая цель оправдывает любые средства, а поэтому они должны воровать, устраивать заговоры, плести интриги и использовать силу как против реальных и потенциальных противников, так и против союзников.
В книге рассказывается об инициаторах китайского подъема из его нижней точки падения в конце существования Цинской империи, когда западные державы и Япония наносили этой деморализованной и распадавшейся династии одно поражение за другим. Как сообщается в официальном курсе истории Китая, обязательном для всех сегодняшних школьников, список пережитых ужасов включает опиумные войны 1839–1842 и 1856–1860 годов, первую китайско-японскую войну 1894-1895 годов, восстание ихэтуаней в 1900 году и Парижскую мирную конференцию 1919 года по итогам Первой мировой войны, согласно решению которой Японии были переданы германские колониальные концессии на полуостровах Шаньдун и Ляодун. (В китайской истории принижается значение восстания тайпинов, ставшего настоящей гражданской войной, которая разоряла страну с 1850 по 1864 год. Но этот чисто внутренний конфликт нанес очередной мощный удар по династии Цин.) Среди деятелей этого периода, которым дают характеристику авторы книги, реформаторы-интеллектуалы 19-го века Вэй Юань (1794-1857 гг.) и Фэн Гуйфэнь (1809–1874 гг.); последняя деятельная правительница из династии Цин вдовствующая императрица Цыси (1835–1908 гг.); мыслитель начала века и изобретатель фразы «азиатский больной» для названия своей родины Лян Цичао (1873–1929 гг.); основатель националистической партии Гоминьдан Сунь Ятсен (1866–1925 гг.); зачинатель «Движения 4 мая» Чэнь Дусю (1879–1942 гг.) и преемник Сунь Ятсена на посту лидера Гоминьдана Чан Кайши (1887–1975 гг.), который проиграл гражданскую войну в Китае и в итоге оказался на Тайване. Последний правитель из династии Цин отрекся от престола в 1911 году, и Китай оставался раздробленным и слабым на протяжении всего периода японских вторжений и гражданской войны, которая началась после окончания Второй мировой войны.
После этого авторы обращаются к руководителям КПК Мао Цзэдуну (1893–1976 гг.) и Дэн Сяопину (1904-1997 гг.), а также к Чжу Жунцзи, который (хотя многие в этом сомневаются) обеспечил экономический рост Китая в 1990-е годы. Последней представлена краткая биография Лю Сяобо, который в 2010 году стал лауреатом Нобелевской премии мира, а с 2008 года находится в тюрьме. Лю отличается от всех вышеуказанных деятелей тем, что он подлинный демократ. «Несмотря на эпизодическое появление блестящих и отважных инакомыслящих либералов, их призывы к демократии не стали главной движущей силой в современной истории Китая, по крайней мере, пока», — пишут Шелл и Делури, замечая, что более мощной движущей силой по всей видимости является стремление восстановить былое могущество и богатство Китая. Но свою книгу они заканчивают на характерной для Запада оптимистической ноте:
Но поскольку эти цели сегодня претворяются в жизнь, не будут ли китайцы все больше и больше требовать построения более открытого и законопослушного общества, где они могли бы наслаждаться своим новообретенным достатком и играть более весомую роль в принятии решений о том, кто и как должен ими руководить? Не получится ли так, что стремление китайских руководителей к международному уважению окажется сильным, как магнит, и будет притягивать их к более совещательной и даже демократической форме правления?
Несмотря на такие вопросы, Шелл и Делури заставляют внимательного читателя сомневаться и проявлять настороженность. В своем повествовании о внутренней китайской эволюции они объясняют, почему устойчивый авторитаризм этой страны неслучаен, и почему он отражает глубокие убеждения элиты, которым как минимум полтора столетия. В книге также рассказывается о том, что такие убеждения помешают Китая стать, как говорят на Западе, ответственным игроком. За исключением Лю Сяобо центральные фигуры повествования обычно считают, что богатство и сила связаны неразрывными узами и являются путеводной звездой международных отношений. По их мнению, успехи межгосударственной торговли естественным образом порождают геополитическое превосходство, давая необходимые ресурсы для развития вооруженных сил и обеспечивая стране глобальное влияние. Далее, они полагают, что для восстановления главенства Китая в мире, где господствуют отношения богатства и силы, страна должна проводить курс на «самоусиление» (цзыцян), делая это всеми возможными способами, а также придерживаться принципов realpolitik, которые, в частности, предусматривают усвоение уроков врагов и их науки побеждать. Китайские лидеры давно уже поняли, что в период обучения и наращивания сил страна должна считаться с более сильными державами. Но по логике той же realpolitik Пекин также должен пытаться разделять враждебные ему коалиции и эксплуатировать более слабые державы. И наконец, китайские реформаторы конца 19-го века возродили два классических конфуцианских принципа, относящихся к гармонии и позору. Эти принципы живы по сей день, и они напоминают об ограниченности, косности и антидемократическом характере китайской политики. Таким образом, Шелл и Делури разъясняют, что лидеры КПК ведут страну путем, начертанным полтора с лишним века назад, когда Китай был еще империей, а международные отношения вполне можно было назвать битвой титанов-колонизаторов. Китай выработал свой сегодняшний подход к внутренней политике и к международным отношениям именно в таком контексте девятнадцатого века.
В середине 19-го века Вэй Юань сформулировал многие из тех тем, что стали определяющими в работе китайских модернизаторов и современно мыслящих деятелей 20-го столетия. Когда разразилась Первая опиумная война, Вэй оказался в очень удобной позиции для наблюдения за происходящим. Несколько раз провалив экзамен на должность императорского чиновника после ранней и весьма многообещающей научной карьеры, он в итоге стал консультантом у провинциальных чиновников и накопил скромное состояние, вложив деньги в торговлю солью в городе Янчжоу, что на берегу реки Янцзы. Находясь там, он стал свидетелем того, как британские боевые корабли после успешного удара по Шанхаю проходят мимо города. В ответ на болезненное поражение Китая от британских войск численностью всего в несколько тысяч человек он создал концепцию, в которой сочетались наставления из древней китайской философии и его собственные мысли и выводы о современном искусстве государственного управления и войне. Вэй не стал обращаться к традиционному кладезю китайской мысли — конфуцианству. Он прибег к знаниям конкурирующей школы, носившей название легизм (школа законников). Если конфуцианство называет «единственной законной и эффективной основой хорошей власти» «благоволение, правила приличия, соблюдение ритуалов и гармонию в обществе», то легизм подчеркивает необходимость «обогащения государства и укрепления его военной мощи» (лозунг «фугуо цянбин» (богатая страна, сильная армия) из которого в виде сокращения появился термин «фуцян»). Вместо конфуцианской идеи правления на основе добродетели легисты выдвигают концепцию правления по закону, определяя такое правление как систему стимулов, используемых правителем для обеспечения лояльности своих подданных. Шелл и Делури пишут: «Эти древние китайские сторонники реальной политики нетерпимо относились к конфуцианству, считая его нравоучительным вздором. А поскольку у них не было особой веры в благие намерения, богатство и сила являлись для них высшим мерилом успеха или провала политики».
В таком контексте реальная политика пользуется чисто прагматическим, основанным на результате подходом не только во внутренних делах, но и в международных отношениях. Как отмечают Шелл и Делури, Вэй верил, что западные страны, такие как Британия, «развивают торговлю, посылая солдат», в связи с чем «солдаты и торговля взаимозависимы». Эти идеи сохранились и в умах более поздней китайской элиты, включая Сунь Ятсена, который писал в 1894 году:
На Западе интересы государства и коммерции совпадают и процветают совместно... Национальная оборона не может функционировать без денег, а деньги для армии не накопить без коммерции. Причина, по которой Запад готов как тигр нападать на остальной мир, и по которой он запугивает Китай, это тоже коммерция.
Упор Вэя на богатство и силу, а также привязанность к легизму или, по крайней мере, скептическое отношение к заявлениям конфуцианства о монополии, достигаемой цивилизованным путем, помогли ему противостоять традиционной китайской привычке отвергать все иностранное как неполноценное и низкосортное. В своем трактате о Первой опиумной войне Вэй заявляет, что Китаю необходимо накапливать богатство и силу, дабы восстановить свое имперское величие. Иными словами, он нуждается в «самосовершенствовании и самоусилении» (цзысю цзыцян). А добиться этого он может, только «позаимствовав» — иначе, купив и скопировав — технику и технологии за рубежом, одновременно проводя государственные реформы у себя дома. Такое побуждение — закупать определенные западные товары, а потом использовать их для усиления Китая против Запада — станет ключевым моментом для сторонников китайской модернизации, как и дух realpolitik легистов. Поскольку слабые государства обречены быть добычей сильных государств, Китай должен упорно работать над накоплением собственного богатства и силы, уступая и подчиняясь по необходимости более сильному, и в то же время пытаясь научиться у него и ослабить его. Шелл и Делури отмечают, что Вэй поддерживал идею ослабления западных противников Китая за счет стравливания их друг с другом («используя варваров для контроля над другими варварами»). Это стало классической уловкой Китая. И наконец, самоусиление требует ведения разведки и сбора информации о зарубежных государствах, чтобы выявлять их слабые места и дипломатическими средствами раскалывать враждебные альянсы. Как пишут Шелл и Делури, после Первой опиумной войны Вэй сожалел о том, что у династии Цин было слишком мало знаний о системе международных отношений во внешнем мире, из-за чего она не смогла воспользоваться напряженностью между Британией с одной стороны, и Францией с США с другой, хотя и французы, и американцы не раз предлагали ей поддержку.
Интеллектуальный наследник Вэя Фэн Гуйфэнь развил его идеи самоусиления и заимствования «методов и приемов» у иностранных держав. Подобно Вэю, Фэн дошел до сдачи экзамена на должность имперского чиновника, но потом споткнулся. Он жил в период большой смуты, когда шла Вторая опиумная война и когда в Китае возник огромный внутренний пожар — восстание тайпинов. Шелл и Делури отмечают тот вопрос, который Фэн задал после поражения Китая от французско-британских коалиционных сил и после гражданской войны, унесшей жизни двадцати миллионов человек и по сути дела положившей конец династии Цин: «Наша территория в восемь раз больше, чем у России, в десять раз больше, чем у Америки, в сто раз больше, чем у Франции и в двести раз больше, чем у Англии. Почему же так получается, что они маленькие, но сильные, а мы большие, но слабые?». Ответ Фэн дал в 1860 году в своем манифесте «Неортодоксальные взгляды из лачуги возле Биня» (1), в котором он вторит Вэю: «Если мы будем использовать китайскую этику и учения в качестве фундамента, но дополним их методами иностранных государств по обретению богатства и силы, то разве это не идеально?» Тех, кто продолжал сомневаться, Фэн убеждал: «Если система нехороша, даже доставшись нам из древности, мы должны ее отвергнуть. Если система хороша, мы должны следовать ей, даже если она берет свое начало у нецивилизованных народов».
Следуя рекомендациям Вэя о том, что Китай должен расширять свои знания об иностранных державах (в том числе, чтобы было легче настраивать их друг против друга), Фэн просил трон посодействовать в обучении китайцев за рубежом. Шелл и Делури отмечают, что его просьба нашла положительный ответ, несмотря на противодействие со стороны конфуцианцев, выступавших за классическое китайское обучение. Сегодня Китай отправляет учиться за рубеж больше студентов, чем любая другая страна в мире. Кроме того, он может обучить самое большое количество владеющих английским языком лингвистов из числа не англоязычных государств. Отчасти эти усилия находятся на службе дипломатии и торговли, но в значительной мере эти действия направлены на реализацию целей самоусиления, то есть, на наращивание военной мощи страны. В вышедшем недавно докладе аналитической организации Project 2049 Institute отмечается, что тот род войск Народно-освободительной армии Китая, где действуют киберподразделения, берет к себе самое большое количество хорошо подготовленных языковых специалистов в Китае.
Идеи Фэна о самоусилении вызвали появление в Пекине одноименного реформаторского движения, а в 1896 году провинциальный администратор Чжан Чжидун даже получил у вдовствующей императрицы Цыси разрешение создать «армию самоусиления». Между тем, одобрительное отношение Фэна к идее Вэя копировать все полезное у Запада помогло претворить эту идею на практике. Как отмечают Шелл и Делури, Чжан сформулировал знаменитый лозунг «самоусиленцев»: «Китайское обучение должно остаться основой, а западные знания следует использовать в практических целях». К началу 20-го века Сунь Ятсен уже использовал терминологию самоусиления, выступая за принятие и применение не только западных знаний и технологий, но и новейшей республиканской системы правления. Он также призывал к свержению династии Цин: «Будущее Китая подобно строительству железной дороги. Если бы мы строили сейчас железную дорогу, какой бы локомотив мы использовали: первый из числа изобретенных [то есть, династическое правление] или современный и самый эффективный?» Однако Сунь проявлял к республиканской форме правления лишь чисто практический интерес. В своей знаменитой декларации от 1924 года «Три народных принципа» он наряду с поддержкой прав и свобод выразил стремление к единству и коллективизму: «У личности не должно быть слишком много свободы, однако нация должна обладать полной свободой. Когда нация сможет действовать свободно, Китай можно будет назвать сильным». В поздние годы своей жизни Сунь начал восторгаться другой иностранной политической моделью — ленинизмом, поскольку там предусматривалась партийная дисциплина. Тем самым, он показал, что его положительное отношение к республиканизму носит чисто утилитарный характер, поскольку Сунь считал его самой многообещающей политической технологией, которую можно поставить на службу Китаю.
Мышление конца эпохи Цин и республиканской эпохи повлияло на многих китайских государственных деятелей, начиная с Мао и его преемника Дэн Сяопина, и кончая нынешним поколением руководителей КПК. Все они выступают за использование западного опыта и за сохранение китайской сущности. Мао говорил о необходимости приспособить марксизм к китайской специфике; Дэн выступал за применение западных секретов и принципов рыночной экономики при строительстве социализма «с китайскими особенностями»; а сегодняшнее поколение сторонников такого подхода настаивает на активном «заимствовании» западных промышленных и военных технологий. Свидетельством тому являются массированные усилия Китая по получению американской интеллектуальной собственности методами кибернетического и более традиционного шпионажа. (2) Говорят, что подделка это самая искренняя форма лести, однако в данном случае подделки следует понимать как свидетельство настойчивых и последовательных устремлений китайской элиты. Опять же, цель здесь состоит не в том, чтобы превратиться в некое подобие Соединенных Штатов как страны демократической и выступающей за ту международную систему, что возникла после Второй мировой войны. Скорее, цель заключается в сохранении власти КПК и в максимальном усилении Китая, чтобы Пекин мог устанавливать новый мировой порядок на собственных условиях.
Каким будет мир, находящийся под диктатом китайцев? Детали этого далеко не ясны, и тем не менее, можно выделить некоторые отличия от нынешнего порядка. Вместо того, чтобы начать с достоинства личности и с обеспечения всем людям определенных фундаментальных прав, которые защищены законом, китайский порядок будет основываться на существовании коллектива и на приоритете его стабильности. Там, где Вашингтон отстаивает свободу выбора, Пекин выдвигает цель «датун» («великая гармония» или «великое единство»). Отчасти неортодоксальность подхода Вэй Юаня к конфуцианству объяснялась его верой в то, что история носит не циклический характер со взлетами и падениями династий, а линейный, продвигаясь вперед навстречу эпохе «великой гармонии». Шелл и Делури объясняют, что Вэй принадлежал к школе мыслителей, которые утверждали, что даже сам Конфуций понимал историю таким образом и тайно разрешал использовать методы реальной политики «для соблюдения порядка в мире» до наступления эпохи «великой гармонии». Как и доктрина самоусиления Вэя с ее требованиями, его взгляды на realpolitik как на средство, а на «датун» как на цель сохранились и после ухода Вэя из жизни, продолжая действовать по сей день.
В конце 19-го века Китаю было нанесено самое сокрушительное поражение в его истории, когда он проиграл Японии в ходе первой японо-китайской войны. После этого поражения и на пике болезненной травмы страны ученый-реформатор и интеллектуальный наследник Вэй Юаня и Фэн Гуйфэня Лян Цичао написал предисловие к новому изданию работы Вэя о легизме и искусстве государственного управления. Там он отметил: «Те, кто открыты навстречу новому, будут процветать и крепнуть. А те, кто ограничиваются старым, будут ослабевать и чахнуть». Наставник Лян Цичао Кан Ювэй, работавший советником у племянника Цыси в период его 102-дневного императорского правления в 1898 году, в том же году опубликовал книгу под названием «Датун Шу» (Книга великой гармонии). Хотя Кан занимался практической работой, давая слабому императору из династии Цин рекомендации по реформированию и укреплению его режима, он в то же самое время сочинял гармоничную утопию. Кан учился в тех же научных кругах, что и Вэй Юань, и он соглашался с идеей линейности истории, с конечной целью великой гармонии и с практической пользой реальной политики в период до ее достижения. Позднее Мао рассказывал симпатизировавшему Китаю западному репортеру Эдгару Сноу (Edgar Snow), что он глубоко почитает Ляна и Кана, и что в молодости он «читал и перечитывал эти книги, пока не выучил их наизусть». Учившийся в Китае, но живущий в Кентукки политолог Шипин Хуа отмечает, что последующие руководители Китайской коммунистической партии без колебаний выдвигали датун в качестве идеала, и в то же время поддерживали исключающие его ближайшие цели, которые казались более достижимыми. Он заявляет: «Живучесть великой гармонии как идеала также говорит о том, что постепенное продвижение Китая в направлении либерально-демократического капитализма западного образца маловероятно». Периодическое обращение разных поколений элиты КПК, в числе которой был активно выступавший против конфуцианства Мао, к идее великой гармонии является отражением прочной китайской традиции, которая ставит коллектив перед личностью и одобрительно относится к реальной политике во внутренних и внешних делах до наступления неуловимой великой гармонии.
Хотя китайские реформаторы конца 19-го века уделяли большое внимание модернизации и проявляли ересь в отношении конфуцианства, великая гармония была не единственным классическим конфуцианским принципом, который они возродили. Ученые и активисты, такие как Вэй и Фэн, также подчеркивали традиционные конфуцианские достоинства унижения, и называли его силой, способствующей модернизации. Вэй вспоминал конфуцианский афоризм «Унижение стимулирует усилия; когда страна унижена, ее дух воспаряет». А Фэн писал: «Когда человек испытывает чувство стыда, нет ничего лучше, чем самоусиление». Подобно датуну, тема «чи» («позор» или «унижение») присутствует в Китае по сей день. В 1927 году преемник Сунь Ятсена Чан Кайши, возглавивший Гоминьдан, учредил Национальный день унижения, который отмечается до сих пор. Как пишут Шелл и Делури, многие достопримечательности для местных туристов в Китае посвящены моментам поражений и разрушений страны от рук западных и японских сил. В таких местах история порой трактуется весьма вольно. Так, в государственном музее опиумных войн Соединенные Штаты по ошибке включены в число противников Китая. Режим, который настойчиво выдвигает на передний план национальное унижение и манипулирует историей, дабы сплотить народ на борьбу, не станет признавать права своих граждан и поддерживать существующий мировой порядок.
Многие люди, о которых пишут Шелл и Делури, считали демократию источником силы Запада, и поэтому проявляли к ней практический интерес. Но ни один из них демократом не стал — опять же, за исключением Лю Сяобо, который в настоящее время сидит за решеткой, а поэтому вряд ли может привлечь к себе большую китайскую аудиторию. Хотя Фэн Гуйфэнь восхищался избранием в 1860 году Авраама Линкольна, он был скорее сторонником «деспотии прямого участия», нежели демократом. Лян Цичао сначала выступал за демократию, а потом решил, что Китай к ней пока не готов. Как уже отмечалось выше, Сунь Ятсен одобрял республиканскую систему правления, однако так и не воспринял в полной мере исходные посылки либерального общественного договора и со временем начал восхищаться партийной системой ленинизма. Чан Кайши был слеплен из того же теста. «Чан в своих речах и работах часто говорил о „конституционной демократии“, о „свободе выбора“ и о „воле“, — пишут Шелл и Делури. — Но делал он это во многом так же, как и Сунь... Для него это были смутные устремления далекого будущего, далеко не столь важные, как непосредственная борьба Китая за выживание и национальное возрождение». Здесь существовал общий шаблон: пофлиртовать с либерально-демократическими принципами, но ни в коем случае не перенимать их. Соответственно, звучащий в «Богатстве и силе» вопрос о том, выведет ли китайских лидеров стремление к национальному престижу на путь демократизации, больше кажется выражением оптимистической надежды, чем реальными наметками будущего страны.
Альтернативное видение китайского будущего предлагает весьма редкий источник, который Шелл и Делури упоминают, но тщательно не исследуют. «Географическое описание заморских государств» Вэй Юаня было опубликовано в 1843 году, спустя четыре месяца после подписания Нанкинского договора, согласно которому британские военные корабли покинули реку Янцзы. Это тот трактат, в котором Вэй пишет о взаимной зависимости британской военной и коммерческой мощи. Но как замечает исследователь Джейн Кейт Леонард (Jane Kate Leonard), Вэй выходит далеко за рамки объяснений успеха британцев. Он представляет целую программу модернизации китайского флота и геополитической стратегии. Элементы этой программы можно увидеть и в официальных планах 1980-х годов — так пристально китайцы в последние десятилетия следят за рекомендациями Вэя и следуют им.
Начинает Вэй с идеи о том, что силу западные державы черпают в целой сети баз, которые обеспечивают им господство на морских коммуникациях и в торговле. В качестве примера он приводит не только британские порты в Африке, Индии, на Цейлоне и в Сингапуре, которые давали Лондону рычаги влияния на Малаккский пролив, но и голландский форт Батавия, который давал выход в Зондский пролив между Явой и Суматрой. Далее Вэй делает вывод о том, что Китаю не грозила прямая опасность вторжения, пока западные державы не проникли в материковую часть Юго-Восточной Азии, в Непал и Японию. (Если бы Вэй смог прожить достаточно долго, он увидел бы наступление Японии на Юго-Всточную Азию в начале Второй мировой войны, которое стало прелюдией к дальнейшим японским нападениям на Китай, и убедился в правильности своих суждений.) При этом Вэй полагал, что система баз западных стран в регионе явно дестабилизирует старую систему подчинения — в ущерб Китаю — и дает Западу возможность угрожать китайскому побережью. На фоне этого анализа в «Описании» Вэя излагается последовательность дипломатических и военных действий, благодаря которым Китай может самоусилиться.
В трактате Вэя звучит рекомендация Китаю сосредоточить дипломатические усилия на материковой части Юго-Восточной Азии, в частности, на Вьетнаме, Таиланде и Камбодже, а также на Японии, продемонстрировавшей свою способность давать отпор Западу в ходе русско-японской войны 1904-1905 годов, и на Непале. Следуя логике «использования варваров для контроля над другими варварами», Вэй выдвигал доводы о том, что Пекину следует настраивать иностранные державы друг против друга, и методами дипломатии с второстепенными государствами ослаблять их. Например, он предложил создать противовес британскому присутствию в Гонконге, предоставив Франции и США доступ к Гуанчжоу (тогда это был Кантон). Далее Вэй рекомендовал заручиться помощью против других западных держав у России. Он дошел до того, что советовал подталкивать русских к активным действиям против британцев в Афганистане и в северо-западной Индии, что дало бы возможность непальцам уничтожить британцев в Бенгалии. Такая цепочка событий ослабила бы позиции Британии в Сингапуре до такой степени, что Таиланд совместно с Вьетнамом получил бы возможность для проведения наступления.
За 170 лет, прошедших с тех пор, как Вэй изложил свой план, мир и его карта существенно изменились. Япония создала и поддерживает альянс с Соединенными Штатами с 1945 года, а британцы более не управляют ни Гонконгом, ни Индией. Их больше нет в большом количестве в Афганистане, и вообще — Британия не является уже той западной державой, которой Китай боится больше всего. Однако рекомендации Вэя до сих пор находят положительный отклик и даже как будто объясняют некоторые дипломатические решения Китая последнего времени. Достаточно вспомнить китайское «наступление очарованием» на Юго-Восточную Азию, проводимое в последние десятилетия, а также недавние посягательства Пекина на традиционную сферу влияния Индии, включая Непал. Стоит также вспомнить про очевидное укрепление связей Пекина с Москвой, что лишает других потенциальных противников возможности сформировать антикитайскую коалицию с Россией. И наконец, похоже, существует современный аналог аргумента Вэя о том, что давление на британцев в других частях Азии принесет китайцам дивиденды в их ближайшем зарубежье. В рамках усилий Пекина по взращиванию партнеров на Ближнем Востоке и в Афганистане, в том числе, среди врагов Америки, можно поменять США на Британию, а Ближний Восток на Индию, и мы получим ту же самую логику в действии — необходимость отвлекать и ослаблять великую державу, которая больше всего угрожает восточноазиатским амбициям Китая.
Дополняя эту дипломатическую стратегию, Вэй выдвинул ряд рекомендаций по модернизации военно-морских сил, которым китайская военная модернизация последних десятилетий соответствует даже в большей степени. План начинается с мер по укреплению системы береговой обороны Китая, реализовать которые следует в кратчайшие сроки. Затем наступает очередь долгосрочной системы обороны, а также реорганизации вооруженных сил и осуществление там инноваций. Наконец, страна готова выступить в качестве серьезной морской державы — она способна защитить свои главные порты, у нее есть сеть укрепленных баз, она приобретает и разрабатывает передовую военную технику и обладает военно-морскими силами, которые меньше количественно, но гораздо лучше качественно, чем прежде. С начала 1980-х годов ВМС Народно-освободительной армии Китая (НОАК) осуществляет стратегию в точном соответствии с замыслами Вэя. Командование ВМС действует вполне последовательно и целеустремленно. Сначала оно укрепило силы береговой охраны портов, а затем увеличило дальность боевого применения военно-морских сил от китайского побережья, на которой они способны противостоять противнику. В сегодняшней терминологии существуют новые определения для элементов такой стратегии. Там есть «цепочки островов», которые делятся на «первую» (ее граница это Окинава, Тайвань и Филиппины) и «вторую» (Бонинские острова, Гуам и Индонезия). Согласно такой концепции, конечная цель ВМС НОАК состоит в том, чтобы выйти в открытые воды Тихого и Индийского океанов под защитой новых авианосцев.
Китай уже принял на вооружение высокоточные ракеты, способные поражать цели на Гуаме. Согласно последним оценкам в открытых источниках, страна вот-вот сможет поражать движущиеся цели на удалении до трех тысяч километров от своей материковой части, что соответствует расстоянию до второй цепочки островов. Между тем, уже состоялись летные испытания на первом китайском авианосце, а на верфях заложено еще несколько кораблей этого класса. И наконец, проводится численное сокращение всех вооруженных сил Китая в рамках действий по повышению их качества за счет закупок новой техники, совершенствования боевой подготовки и кадровой политики.
Безусловно, военная модернизация это не единственное зрелище в Китае, которое стоит посмотреть, но было бы опрометчиво не учитывать ее при попытке проанализировать и спрогнозировать китайское будущее. Шелл и Делури великолепно показывают мысли и труды ведущих китайских реформаторов и руководителей 19-го и 20-го веков, и в их повествовании о закате династии Цин есть рассказ о Ли Хунчжане и Цзэн Гофане — военачальниках самоусиления, пользовавшихся расположением Цыси. Если работа по самоусилению Китая в 21-м веке продолжится в соответствии с планом, и упор будет делаться на экономическую и военную мощь, в будущее издание этой книги надо будет включить более современных интеллектуалов из военной сферы, таких как адмирал Лю Хуацин (его сравнивали с американским военно-морским теоретиком адмиралом Альфредом Тайером Мэхэном (Alfred Thayer Mahan)), который в 1982 году сформулировал стратегию островных цепей. Между тем, следуя логике Шелла и Делури, мы можем определенно сказать, что если Китай продолжит идти своим нынешним путем экономической и военной экспансии, то он будет действовать на мировой арене более смело и нагло, но не более демократично и ответственно.
Жаклин Ньюмайер Дил — президент и генеральный директор вашингтонской консалтинговой фирмы Long Term Strategy Group и старший научный сотрудник Института внешнеполитических исследований (Foreign Policy Research Institute).
(1) Как объясняют Шелл и Делури, на самом деле Фэн писал свой манифест в Шанхае, но местечко Бинь (это недалеко от сегодняшнего Сианя) вызывало у китайского читателя воспоминания об императоре У из династии Чжоу, который стал символом сопротивления западным варварам. Поместив себя в лачугу, Фэн подтвердил смелость своего предприятия — ведь он осмелился давать советы двору императора по вопросам государственного управления с должности простого провинциального чиновника.
(2) Кроме раскрытия западных технических секретов китайская разведка помогает Пекину лучше понять своих противников, что соответствует урокам, вынесенным Вэй Юанем из Первой опиумной войны.
