Кошмар гражданской войны — это самое страшное. Для демократии нет ничего худшего, более разрушительного и противоречащего ее сути, чем гражданская война. Ведь одним из аргументов в пользу создания демократического строя было стремление избежать гражданской войны. В XVII веке Томас Гоббс (Tomasz Hobbes), реагируя на бунт Кромвеля, и Джон Локк (John Locke), писавший о религиозных войнах, предлагали разнообразные варианты нового политического сообщества, в котором гражданская война была бы невозможна. Гражданские войны или угроза их возникновения привели к тому, что в течение 200 лет демократия стала строем, прижившимся по всей Европе.
* * *
В наши дни мы привыкли считать, что демократия позволяет мудро и бескровно разрешать конфликты. Мы зашли в этом убеждении далеко, возможно, даже слишком, однако за 70 лет благодаря демократическому методу решения конфликтов ни в одной западноевропейской стране не было гражданских войн. Появлялись угрозы, которые я еще перечислю. Мы дошли до того, что, как пишет философ Ричард Рорти (Richard Rorty), в демократической общественной жизни обсуждение тем, по которым невозможен демократический компромисс, договоренность, попало под запрет. Они не могут решаться математическим голосованием. Это такие темы, как смысл жизни, истории, высшие ценности или проблемы, которые ставит перед нами литература (перечислю авторов, упоминаемых Рорти) — Ницше, Достоевский или Кьеркегор. Разумеется, эти темы можно обсуждать на университетских семинарах или с друзьями за бокалом вина, но не публично, поскольку ценности не подвластны компромиссам, а вопрос о смысле жизни невозможно поставить на голосование в парламенте. Если бы мы вынесли эти проблемы на публичное обсуждение, нам пришлось бы за них сражаться. Вероятно, не сразу с огнестрельным оружием в руках, но кто знает?
Рорти, возможно, слишком осторожен, однако в контексте опыта тоталитарных режимов и неудач идеологии в XX веке, лучше чрезмерная осторожность, чем ее отсутствие. Напомню, речь идет о том, чтобы угроза гражданской войны не погубила демократию. Конечно, нельзя жить в постоянном страхе, поэтому обсуждение разных ценностей и видений мира необходимо. Но при условии, что мы, все участники этого обсуждения, будем понимать, что это лишь разговор, перерастающий в спор или стремление убедить, но ни в коем случае не насилие. Что результатом разговора о ценностях не станет новый закон, который будет навязывать или ставить одни ценности выше других. Каждый такой закон может стать первым шагом к гражданской войне, то есть смерти демократии.
* * *
Самой драматической гражданской войной XIX века была война за свободу в Соединенных Штатах. Число ее жертв было несравнимо большим, чем в других гражданских войнах. До сих пор остается вопрос, нельзя ли было решить проблему свободы и демократии на Юге другим путем, даже ценой отделения его от Севера. Перевешивает, однако, аргумент в пользу того, что война была справедливой. А велась она за ценности и была исключительной, гражданской, вспыхнувшей потому, что часть жителей Соединенных Штатов не хотели компромисса, не хотели разговаривать.
Самая крупная гражданская война первой половины XX века, в Испании в 1936-38 годах, также разворачивалась за демократию, понимаемую, как вечный компромисс. Правительство, законным путем пришедшее к власти, представляло ценности, с которыми не хотело мириться меньшинство (причем подавляющее) граждан Испании. В итоге они развязали войну под предводительством генерала Франко и выиграли ее. Спустя 40 лет оказалось, что компромисс и демократия возможны, но скажите об этом сотням тысяч жертв этой невероятно жестокой войны, которая до сих пор остается в памяти людей, семей, сел и городов.
Наконец, в конце XX века разразилась гражданская-негражданская война в бывшей Югославии, ход и содержание которой нам известны, и которая, несомненно, разворачивалась, в частности, вокруг ценностей, превосходства, памяти и религии. Демократии наблюдали за этой очередной ужасной войной с изумлением, которое было столь велико, что помешало быстро и умно на нее отреагировать. На Западе такие войны, как казалось, были уже немыслимы. Невообразима была и жестокость, которой был отмечен тот конфликт. Но таковы уж гражданские войны.
* * *
Некоторые, в частности блистательный Майкл Вальцер (Michael Walzer), считали и продолжают считать, что бывают справедливые и несправедливые войны. Однако меня такое разделение не убеждает. Между тем бывают войны очевидные и неочевидные. Войны, в которых бьются за жизнь, и те, в которых бьются за ценности. Если на нас нападет захватчик, мы можем выйти на него без оружия, с вилами в руках, но когда некто ставит нам условия, касающиеся ценностей, которые нам предписывается исповедовать, условия, с которыми мы не можем согласиться, возникает проблема. Как далеко он зайдет, может быть, это только шантаж, действительно ли, придя к власти, он будет действовать авторитарно и подавлять всевозможные меньшинства. Мы не можем знать этого наверняка, поэтому я бы советовал внимательно вслушиваться в то, что говорят гипотетические внутренние враги, и воспринимать их слова со всей серьезностью.
Тогда мы, возможно, сочтем, их противниками принятой нами формы жизни, то есть демократии, а раз так, они превратятся в настоящих врагов. Из-за огромного потока производимых слов и пренебрежения ими, мы склонны дожидаться действий. Но тогда может стать слишком поздно. В этой сфере я не толерантен и говорю прямо: враги демократии не могут пользоваться свободой. Не потому, что демократия — это настолько выдающееся государственное устройство, а потому, что это ценность, без которой мы вновь превратимся в диких людей или будем вынуждены, что еще хуже, ввязаться в гражданскую войну. И тогда разольется море крови.
Вышеуказанную позицию в западном мире теоретически разделяют множество людей, так что враги демократии все чаще обращаются к мнимой демократии. Очень сложно просто так сказать, что мы, например, хотим построить государство без национальных меньшинств, в котором женщины будут заниматься деторождением (смотри высказывания Януша Корвин-Микке — Janusz Korwin-Mikke), а мужчины (настоящие мужчины) отправятся завоевывать новые территории. Государство, в котором не будет терпимости для других, чужих или «испорченных». Но можно устроить голосование и сказать, что часть граждан хотят именно такое государство, так что давайте его создадим и откажемся от членства в демократическом мире. Однако демократия не позволяет делать такие исключения. В этой сфере она непреклонна. И поэтому такая постановка вопроса может привести к гражданской войне. С окончания Второй мировой войны и до недавнего времени в западных странах никто не думал, что она возможна. Велось множество споров, но сам принцип демократии под вопрос не ставился.
* * *
В благородной идее Ленина (1917) и возникшей совершенно независимо идее Вудро Вильсона (Woodrow Wilson), касающейся самоопределения народов, были хорошие (в частности, для нас) и плохие (как идея плебисцитов) стороны. После Парижской мирной конференции в Европе было проведено несколько плебисцитов, в которых людям, например, силезцам, предписали определиться, кто они — поляки или немцы. А они были силезцами, силезское восстание было разновидностью гражданской войны, и дополнительное национальное самоопределение им не требовалось.
Эта идея время от времени возвращается, и во многих случаях национальное самоопределение кажется очевидным. Референдум — и сразу готовый результат. Однако от Шотландии и Каталонии до Чечни и Косово идея самоопределения народов вступает в противоречие с принятым в Вестфалии (1648) принципом суверенитета и территориальной целостности государства.
Мы сталкиваемся здесь с двумя угрозами: первая — это принуждение к четкому национальному самоопределению людей, которые чувствуют себя немного русскими, а заодно немного украинцами, немного шотландцами, и немного британцами. Вторая — гипотетическое передвижение границ в результате референдумов по вопросу национального самоопределения, то есть нарушение суверенитета отдельных государств. Если воплотить в жизнь все европейские мечты о самоопределении народов, получится полный бардак. Поэтому вестфальская или поствестфальская идея суверенитета и территориальной целостности остается такой важной, и поэтому (обеспечивая национальным меньшинствам максимальные полномочия) ее нельзя нарушать. Ведь и это может привести к гражданской войне.
* * *
Жестокость и ужас гражданской войны имеют особый характер, поскольку борьба разворачивается не с чужаками (врагами нашего государства), а с соседями, которые придерживаются другого мнения. Ведь события в Волыни имели признаки гражданской войны, как и гражданская война в Венгрии после Первой мировой, память о которой жива до сих пор.
Гражданская война — это не только устрашающая жестокость, это также полное смешение понятий и идей в эпоху, когда, как кажется, отдельные народы стали не столь важными. Это еще и наследство для будущих поколений, которые десятилетиями или, как мы видим во французской Вандее (в результате чудовищной гражданской войны в ходе французской революции), до сих пор несколько отстраненно относятся к центральной власти.
Память в национальном масштабе важна, но еще важнее память в масштабе семьи. Это воспоминания о ненависти или воспоминания, которые разжигают ненависть. Существование этой памяти делает невозможным осмысленную демократию, которая представляет собой политическую общность. Неспособность участвовать в жизни общности делает демократию слабой. Единственный (и не очень действенный) способ справиться с памятью — это забвение, но этот процесс может длиться десятилетиями, а то и дольше. Таким образом, врагом демократии выступает тот, кто уничтожает общую память, память символическую, объединяющую демократическую страну. Гражданская война уничтожает такую память на целые поколения, если не навсегда.
* * *
В наши дни, когда мир как никогда сплотили коммуникационные технологии, гражданская война приобретает новый характер. О чем уже много писалось в контексте Украины. Это секретные частные войска из разных стран мира, партизаны (а по сути, закамуфлированные офицеры спецслужб) и, наконец, разнородная, но несомненная вовлеченность в конфликт всего мира. Война в Югославии была прискорбной, но не представляла собой угрозы. Почему гипотетическая (или уже разворачивающаяся) гражданская война на Украине кажется нам такой проблемой? Не только же потому, что мы так благородны.
Гражданскую войну на Украине подпитывает Россия, это важный элемент российской политики. Россия, или, вернее, ее политические лидеры, совершают подлость, исправлять которую придется, если это вообще будет возможно, десятилетиями. Но и это еще недостаточный повод, чтобы Запад решительно встал на украинскую сторону. Самое важное — то, что гражданская война на Украине может подорвать всю мировую демократию. Если кому-то это кажется преувеличением, советую прочесть текст Тимоти Снайдера (Timothy Snyder) «Ложь Путина» в выпуске Gazeta Wyborcza за 9 мая. Если использовать польские источники, можно процитировать Зигмунта Красиньского (Zygmunt Krasiński), который повторял, что Россия — это потенциальный союзник Красной революции в Европе. Это уже было. А сейчас Россия стала союзницей Черной революции, которая показалась на горизонте западной политики. Это страна, которая, по меньшей мере, с Венского конгресса делает вид, что находится в Европе, а одновременно, если признать демократию основополагающим для определения Европы элементом, показывает, что это не так.
Я хочу предостеречь: если мы забудем, что политическая Россия (а не наши прекрасные русские друзья) в лучшем случае чужда, а в худшем — враждебна Европе, мы устроим трагическую проверку нашей демократии, и неизвестно, сможет ли она победить. В украинских событиях важно, чтобы демократия одержала верх не только ради интересов самой Украины, но и всего Запада, вопреки планам России.
