Когда в июне 2013 года Генри Киссинджер (Henry Kissinger) праздновал свой 90-летний юбилей в отеле St. Regis на Манхеттене, поздравить его собралось множество известных людей, в том числе Билл и Хиллари Клинтон (Bill and Hillary Clinton), Джон Керри (John Kerry), Валери Жискар д’Эстен (Valery Giscard D’Estaing), Дональд Рамсфелд (Donald Rumsfeld), Джеймс Бейкер (James Baker) и Джордж Шульц (George Shultz). Керри назвал Киссинджера «незаменимым государственным деятелем» Америки, однако, как писало издание Daily Beast, больше всего своими высказываниями аудиторию потряс Джон МакКейн (John McCain). МакКейн, подвергавшийся жестоким пыткам во время заточения в тюрьме «Ханой Хилтон», завоевал всеобщее уважение после того, как он мужественно отказался освободиться из нее раньше других пленных американцев, несмотря на то, что его отец в тот момент уже был главнокомандующим Тихоокеанским флотом США.
На торжестве по случаю юбилея Киссинджера он впервые рассказал о тех обстоятельствах, в которых он отказался от освобождения. Он рассказал, что, когда Киссинджер поехал в Ханой, чтобы заключить соглашение об окончании войны в 1973 году, вьетнамцы предложили ему взять с собой МакКейна. Киссинджер отказался. МакКейн сказал:
«Он понимал, что мое раннее освобождение будет расценено как проявление фаворитизма по отношению к моему отцу и нарушение нашего кодекса поведения. Но отказав мне в возможности нарушить мой долг, Генри спас мою репутацию, мою честь, мою жизнь... Потому я отдаю дань уважения моему другу и благодетелю Генри Киссинджеру, классическому реалисту, который приложил массу усилий, чтобы сделать мир безопаснее во имя интересов своей страны и во имя идеалов, являющихся ее гордостью и целью».
Это был очень трогательный момент. С одной стороны был потомок одной из самых знаменитых военных династий Америки, ставший сенатором, выступающим в поддержку агрессивной внешней политики, которая отражает взгляды неоконсервативного крыла Республиканской партии. С другой стороны был еврейский беженец, который лично наблюдал, как его родина скатывается к идеологическому фанатизму, и бежал оттуда вместе с родителями, чтобы начать новую жизнь в США, где он стал главным выразителем идей реализма во внешней политике и всемирно известным государственным деятелем. И волей судьбы между этими двумя людьми образовалась тесная связь - гораздо более глубокая, чем те разногласия, которые, возможно, существуют между ними в вопросе о роли Америки в мире.
Та учтивость, которую они проявили на том праздничном вечере, кажется особенно поразительной в контексте современной Республиканской партии, где принципы, отстаиваемые Киссинджером в течение последних 70 лет, были не просто отвергнуты. Их по сей день продолжают подвергать жесткой критике, называя их противоречащими американским ценностям. И это осуждение доносится как с левой, так и с правой стороны.
Хотя Киссинджер оказался объектом критики со стороны либеральных кругов — самыми резкими выступлениями против бывшего госсекретаря стали «Цена власти» (The Price of Power) Сеймура Херша (Seymour Hersh), «Суд над Генри Киссинджером» (The Trial of Henry Kissinger) Кристофера Хитченса (Christopher Hitchens) и «Кровавая телеграмма» (The Blood Telegram) Гари Басса (Gary J. Bass) — он нередко навлекал на себя и гнев консерваторов. На протяжении 1970-х годов его постоянно осуждали за то, что он был глух к проблемам защиты прав человека с одной стороны, и отстаивал политику умиротворения - с другой.
Вероятно, яростность подобных нападок не должна была никого удивлять, поскольку Киссинджер не был выходцем из консервативного крыла Республиканской партии. Он был выходцем из американского истеблишмента. Он был рокфеллеровским республиканцем, прославившимся в 1950-х годах после публикации исследования о ядерном оружии в Европе. Он также был профессором государственного управления в Гарварде и консультантом советника Джона Кеннеди (John F. Kennedy) по вопросам национальной безопасности МакДжорджа Банди (McGeorge Bundy). Затем, в 1968 году, Ричард Никсон (Richard Nixon) назначил Киссинджера советником по вопросам национальной безопасности. В 1973 году Киссинджер занял пост госсекретаря США — пост, который он сохранил и после прихода к власти президента Джеральда Форда (Gerald Ford), хотя ему пришлось пожертвовать для этого должностью советника по вопросам национальной безопасности.
На протяжении всей своей карьеры Киссинджер пытался применять теоретические принципы классического реализма ради достижения того, что он считал глобальным равновесием сил. Вместе с Никсоном он настаивал на политике разрядки в отношениях с Советским Союзом, наладил отношения с Китаем, положил конец войне во Вьетнаме и был посредником в дипломатических переговорах, которые привели к окончанию Войны судного дня между арабами и Израилем. В сущности, Киссинджеру удалось переиграть Советский Союз как в Китае, так и на Ближнем Востоке. Цель Киссинджера заключалась не в том, чтобы начать кампанию против Советского Союза, а в том, чтобы сформулировать продуктивный ответ, который поддерживал бы баланс сил, в духе Венского конгресса, способствовавшего сохранению мира в Европе на протяжении почти всего 19 века, вплоть до начала Первой мировой войны, когда набирающая мощь Вильгельмовская Германия предприняла безрассудную попытку низвести Британскую империю до статуса державы второго сорта.
В ответ на это неоконсерваторы, которые были убежденными демократами, объединились с правыми и обвинили Киссинджера в том, что он ведет политику умиротворения и подчинения. Сенатор Генри Джексон (Henry M. Jackson) и его помощник Ричард Перл (Richard Perle) делали все возможное, чтобы воспрепятствовать проведению переговоров об ограничении стратегических вооружений, которые Никсон и Киссинджер вели с Советским Союзом, и оказали помощь автору поправки Джексона-Вэника, принятой в 1974 году, которая привязала статус государства, пользующегося режимом наибольшего благоприятствования, к правам советских евреев и других эмигрантов. (В своих мемуарах «Годы обновления» (Years of Renewal) Киссинджер уделил особое внимание критике Нормана Подгорца (Norman Podhoretz) и Ирвинга Кристола (Irving Kristol): «Тактика их утомляла, они не считали нужным рассматривать никакие достойные цели американской внешней политики, если они не приводили к абсолютной победе. Их историческая память не хранила те битвы, в которые они отказались вступить, и те национальные раны, появлению которых они способствовали, находясь на радикально левой стороне баррикад».)
В то же время Рональд Рейган (Ronald Reagan) на первичных выборах от Республиканской партии в 1976 году, когда его соперником был Джеральд Форд, тоже осудил Киссинджера, заявив, что Киссинджер готов довольствоваться вторым местом после Советского Союза. В ответ на это заявление Киссинджер составил доклад под названием «Речь Рейгана и факты» (The Reagan Speech and the Facts), в котором он назвал высказывания Рейгана «недостойными, безответственными выдумками».
Став президентом, Рейган выбрал золотую середину между реализмом Киссинджера и агрессивной внешней политикой. Он с большой осторожностью подходил к вопросу о непосредственном применении военной силы и при этом оказывал поддержку повстанческим силам в Никарагуа, Афганистане и других странах в их борьбе с Москвой. В 1981 году он предпочел занять выжидательную позицию во время введения военного положения в Польше, что заставило редактора издания Commentary Нормана Годгорца (Norman Podhoretz) обвинить его в соглашательстве. К концу своего президентского срока Рейган, подстегиваемый страхом перед ядерной войной и воодушевленный подъемом гораздо более миролюбивого советского лидера в лице Михаила Горбачева, подписал больше договоров по контролю над вооружениями, чем Никсон и Киссинджер могли бы предположить.
Правление администрации Джорджа Буша-старшего (George H. W. Bush) характеризовалось возвращением — в той или иной степени — к доктринам Никсона и Киссинджера. Сам Буш был воспитанником администрации Никсона — так же как и его советник по вопросам национальной безопасности Брент Скоукрофт (Brent Scowcroft). Госсекретарь Джеймс Бейкер (James Baker) навлек на себя гнев неоконсерваторов за то, что он выступал против строительства Израилем еврейских поселений. И, поскольку Советский Союз рухнул, эта администрация сознательно избегала триумфалистского тона.
Однако триумфализм быстро вошел в моду, когда консерваторы заявили, что Рейган не только предсказал крах Советского Союза, но и спровоцировал его. К 1996 году Уильям Кристол (William Kristol) и Роберт Каган (Robert Kagan) уже писали в Foreign Affairs, что пришло время вернуться к тому, что они называли «неорейгановской внешней политикой».
Результатом стала та катастрофа, которую администрация Джорджа Буша-младшего (George W. Bush) спровоцировала на Ближнем Востоке. Республиканская партия до сих пор по-настоящему не оправилась после этой трагедии. На протяжении большей части президентского срока Барака Обамы (Barack Obama) республиканцы чаще всего отказывались анализировать свои ошибки в Ираке. Сенатор Тед Круз (Ted Cruz), губернатор Рик Перри (Rick Perry) и сенатор Марко Рубио (Marco Rubio)в один голос осуждают политику президента Обамы, которую они считают соглашательской, и призывают вернуться к тем принципам, которых, по их мнению, придерживался Рейган. Между тем, сегодня, хотя и с некоторым опозданием, уже начались дебаты по этому вопросу, и сенатор Рэнд Пол (Rand Paul) регулярно оспаривает установки неоконсерваторов, как он сделал это в своей речи на обеде в Центре национальных интересов, который состоялся в январе 2014 года и на котором присутствовали Киссинджер и Скоукрофт. Тогда Пол сказал, что «наша внешняя политика и политика национальной безопасности слишком воинственны» и что «переговоры способны сделать мир лучше». Однако ни один потенциальный кандидат так и не предложил полностью последовательную и убедительную программу обновления.
Между тем, в своей новой книге под названием «Мировой порядок» (World Order) Киссинджер делает именно это. Его книга наглядно демонстрирует читателям то, почему американские президенты и иностранные лидеры до сих пор высоко оценивают его советы. Написанная с характерной для Киссинджера ясностью и проницательностью, книга представляет собой повествование о подъеме Запада. Киссинджер не предлагает своим читателям подробного перечня политически решений. Вместо этого он предлагает такой образ мышления и восприятия событий, который во многом резко противоречит современному внешнеполитическому дискурсу. Сегодня история дипломатии считается чем-то устаревшим и ненужным, однако Киссинджер мастерски анализирует прошлый опыт, проводя параллели между прошлым и настоящим. Он также возвращается к центральному для него вопросу о сложности установления равновесия сил среди крупных держав. Эта проблема интересовала его с момента работы над его первой книгой «Восстановленный мир» (A World Restored), в которой он рассматривал попытки Меттерниха и Каслри создать стабильную Европу в 19 веке. Примечательно то, насколько последовательными остаются его идеи по прошествии нескольких десятилетий. В своей новой книге он пишет, что главная задача 21 века заключается в создании нового международного порядка во времена набирающего мощь идеологического экстремизма, развития технологий и вооруженных конфликтов.
Свое повествование Киссинджер начинает с периода напряженности в Европе, который продлился с момента заключения Вестфальского мира в 1648 году и вплоть до Французской революции. Затем он обращается к исламу и Ближнему Востоку. После подробного анализа периода Османской империи и ислама он переходит к подъему Китая и его последствиям для соседей этого государства. Однако основное свое внимание он уделяет тому, что, с его точки зрения, является двойственным отношением Америки к ее статусу сверхдержавы. Он подробно рассматривает эпоху подъема США, начиная с Теодора Рузвельта (Theodore Roosevelt) и до сегодняшнего дня, описывая свою работу в администрации Никсона, а также нерешенные противоречия между изоляционистскими и воинственными инстинктами в американской внешней политике. В своей книге он стремится примирить универсалистские устремления Америки с жестокой реальностью соперничающих держав, решительно защищающих и пропагандирующих свои взгляды и концепции мирового порядка.
Концепция порядка нигде не была настолько хрупкой, как в Европе на протяжении большей части ее истории. Как пишет Киссинджер, в отличие от Китая и исламского мира, где политические соревнования проводились с целью поддерживать установленный порядок, у Европы никогда не было единой, фиксированной идентичности. Ближе всего к единству Европа была в 800 году, когда папа римский Лев III короновал Карла Великого императорской короной. Однако империя Карла Великого стала жертвой деструктивных тенденций практически сразу после своего формального образования. Карл Великий никогда не предпринимал серьезных попыток управлять Восточной Римской империей. Он не сумел вновь захватить Испанию. Габсбургская империя попыталась возродить идею европейской идентичности, однако ее монархи были всего лишь влиятельными европейскими лендлордами. Поэтому Карлу V не удалось отстоять универсальность Католической церкви. Подчинившись реальности, в 1555 году он подписал Аугсбургский религиозный мир, который признавал протестантизм официальной религией и закреплял принцип «cuius regio, eius religio», то есть «чья страна, того и вера» — принцип, в сущности ставший средневековой версией принципа сфер влияния. Несомненно, государственное образование, называемое Священной римской империей, просуществовало много столетий. Но ее чисто формальное существование заставило Вольтера язвительно заметить, что она не была «ни священной, ни римской, ни империей».
Несмотря на то, что Киссинджер считает структурные факторы чрезвычайно важными, он, тем не менее, не отрицает роли отдельных личностей в истории. В качестве примера он приводит кардинала Ришелье, политического деятеля, уверенного в том, что основной единицей международных отношений должно быть государство. Его путеводной звездой должны быть национальные интересы — а не интересы членов семьи правителя или требования универсальной религии. В сущности, Ришелье считал государство инструментом высокой политики. Его лозунг звучал следующим образом: «Государство не бессмертно, его можно спасти теперь или никогда».
Идея Ришелье о центральной роли государства была закреплена в Вестфальском мире, который положил конец Тридцатилетней войне и которому Киссинджер уделяет особое внимание в своих рассуждениях о международных отношениях. Киссинджер высказывает массу разумных соображений о Вестфальском мире и подчеркивает, что тот порядок, который установился в результате подписания этих соглашений, оказал серьезное влияние на современное устройство Европы. Хотя представители воюющих в 17 веке европейских государств зачастую прибегали к высокопарным фразам о «мире на христианской земле», их истинная цель заключалась в обеспечении стабильности путем сбалансированного соперничества. Возможно, Тридцатилетняя война начиналась как борьба католиков с протестантами, но Киссинджер совершенно обоснованно отмечает, что она быстро переросла во всеобщую драку постоянно меняющихся альянсов. Главным нововведением Вестфальского мира стало формальное закрепление принципа, согласно которому именно государство, а не династия или империя, становилось основной единицей европейского порядка. Равные права получали все государства — от новых держав, таких как Швеция и Голландская республика, до старых, давно сложившихся государств, таких как Франция и Австрия. Киссинджер подчеркивает, что именно эти соглашения заложили основы того международного порядка, который существует по сей день:
«Вестфальский мир сделал множественность своей отправной точкой и заставил множество государств, каждое из которых признавалось объективно существующим, начать совместное движение по направлению к порядку. К середине 20 века такая международная система существовала на всех континентах, и она остается основой международного порядка, существующего по сей день».
Киссинджер пишет, что Вестфальский мир можно подвергать критике как систему циничного манипулирования властью, однако на самом деле он представляет собой нечто иное, а именно попытку предотвратить господство одной страны, установив баланс сил.
Вестфальский мир был достаточно гибким, поэтому он допускал интеграцию развивающихся держав. Вспомните Пруссию. Пруссия, которая представляла собой армию в поисках государственной власти, была своего рода новичком на европейской сцене. Именно Фредерик Великий стал основателем династии Гогенцоллернов, ставшей мощной силой во время Семилетней войны. Несмотря на жестокое обращение со стороны капризного отца — как писал лорд Маколей, «Оливер Твист в церковном работном доме, Смайк в Дотбойз-холл были нежно любимыми детьми по сравнению с этим несчастным наследником короны» — он очень удивил своих современников, преодолев все невзгоды и став архитипическим великодушным деспотом, превратившим Пруссию в европейскую державу и не предпринимавшим попыток добиться господства на континенте. Другими словами, Вестфальский мир принес положительные результаты.
Самой мощной угрозой для вестфальской системы стала революционная Франция. Революция 1789 года переросла в воинственное идеологическое течение, агрессивное международное движение, которое демонизировало своих противников. Французские революционеры презирали идею о том, что международный порядок с четко очерченными границами действий государства должен иметь какое-либо преимущество. В 1792 году члены Национального конвента приняли закон, согласно которому Франция соглашалась «предоставить поддержку всем народам, пожелавшим обрести свободу». На первый взгляд, эта идея может показаться весьма безобидной, но именно она вскоре привела к серии войн. Французская революция, как пишет Киссинджер,
«продемонстрировала, что внутренние изменения в обществе способны нарушить международное равновесие в гораздо большей степени, чем агрессия извне — это тот урок, усвоенный нами в результате переворотов 20 века, многие из которых имели в своей основе идеи, впервые выдвинутые Французской революцией».
Порядок был восстановлен на Венском конгрессе 1815 года. Однако именно тогда возникла еще одна мессианская концепция. Царь Александр I был убежден, что он может положить начало новому мировому порядку — «Священному альянсу» правителей, которые отрекались от корыстных национальных интересов во имя создания нового международного братства. Он отстаивал идею великого плавильного котла наций: «Больше не существует отдельно политики Англии, Франции, России, Пруссии или Австрии; настало время единой политики, которая ради всеобщего блага должна быть сообща принята всеми государствами и народами».
Киссинджер выступает с резкой критикой чрезмерно оптимистичных взглядов Александра, называя их «вильсонианской концепцией природы мирового порядка, хотя и основанной на принципах, противоречащих идеям Вильсона». Итогом этого Конгресса стало создание трех институтов, обеспечивающих мир: Четверной союз, куда вошли Британия, Пруссия, Австрия и Россия, Священный альянс, призванный нейтрализовать внутренние угрозы легитимности монархий, и Европейский концерт, который предусматривал регулярные дипломатические конференции глав правительств.
Национализм, революции 1848 года, Крымская война и объединение Германии привели к тому, что порядок, выработанный европейскими вельможами в 1815 году, оказался нежизнеспособным. Киссинджер совершенно справедливо отмечает, что переход от Меттерниха, сосредоточившегося на сохранении принципа легитимности, к Бисмарку, который стремился к накоплению власти, четко демонстрирует упадок европейского порядка. Их обоих часто называют консерваторами, однако Бисмарка правильнее всего было бы считать радикальным консерватором, если судить по его политике. В отличие от Меттерниха, Бисмарк стремился продемонстрировать, что консерватизм можно свести к национализму. Но Бисмарк четко знал, что Германия имеет определенные ограничения. Возможно, он создал империю, но он никогда не стремился вытеснить Британскую империю или унизить Францию. После объединения Германии его главная задача заключалась в сохранении мира, что он в конечном счете и сделал. Между тем, его эпигонам на Вильгельмштрассе не удалось этого сделать.
После Второй мировой войны разделение Европы на два враждующих лагеря означало, что западная ее половина старалась обрести свою идентичность, частично солидаризируясь с США, по крайней мере в вопросах военной обороны, а также стремясь к экономическому единству внутри блока. После окончания холодной войны Европа приложила массу усилий к тому, чтобы выработать собственную, независимую идентичность. Киссинджер опасается, что увлеченность континента мягкой силой, возможно, в конечном итоге станет самоцелью, создав, таким образом, дисбаланс сил в тот момент, когда другие регионы планеты действуют по принципу «жесткой силы». Он предполагает, что Европа может оказаться в крайне неудобном положении, застряв между прошлым, которое она пытается преодолеть, и будущим, которое ей еще только предстоит сформулировать. Киссинджер делает вывод о том, что Европа, хотя она и стремится к новому порядку, превратилась в общество, объединяемое похвальным желанием не позволять нравственным абсолютам диктовать политику.
Позиция США коренным образом отличается от позиции Европы. Америка соединила недоверие к официальным институтам с духом борьбы. Для Томаса Джефферсона Америка была «империей свободы». Он писал, что она «действует в соответствии с обязательствами, выходящими за рамки нашего собственного общества». Первым президентом, приписавшим Америке роль мировой державы, стал Теодор Рузвельт. Рузвельт настаивал на том, что Америка — это гарант глобального баланса сил и, соответственно, мира во всем мире. С точки зрения Киссинджера, «это была чрезвычайно амбициозная идея для страны, которая до того момента считала изоляцию своей главной характеристикой, а свой военно-морской флот — в первую очередь инструментом береговой обороны». Киссинджер открыто выражает свое восхищение Рузвельтом. Он считает, что, если бы Рузвельт был президентом США во время Первой мировой войны, она закончилась бы гораздо раньше. В соответствии с мирным соглашением, заключенным в результате переговоров, Германия осталась бы побежденной и подверженной сдерживающему влиянию США. Но Вудро Вильсон, вместо того чтобы попытаться восстановить баланс сил, захотел «сделать мир безопасным для демократии» — цель, настолько же похвальная, насколько недостижимая. В 1916 году в своей речи в Вест-Пойнте Вильсон заявил, что «будто по замыслу Божию континент сохранился нетронутым и ждал, когда мирные люди, которые любили свободу и права человека больше всего на свете, придут и создадут бескорыстное содружество».
Тем не менее, несмотря на свой идеализм, Америка сталкивалась с довольно разными взглядами на мировой порядок. Коммунизм и страны Третьего мира открыто бросали вызов убеждениям американцев. Киссинджер перечисляет вопросы, с которыми, с его точки зрения, сталкивался Вашингтон: Была ли внешняя политика Америки чистой историей с таким началом и концом, которые в конечном итоге ведут к победам? Существует ли некое конечное назначение? Или это история борьбы с постоянно возникающими трудностями? Для тех, кто знаком с книгами и взглядами Киссинджера, не должно стать неожиданностью то, что он склонялся к последнему.
Именно такой его подход к международным отношениям стал причиной того, что в 1970-е годы он стал объектом жесткой критики. Однако идея, широко распространенная среди его идеологических врагов, о том, что Киссинджер пытался спровоцировать снижение влияния США, вместо того, чтобы его укреплять, это чистая выдумка. На самом деле он старался приспособиться к мрачной новой реальности, которая заключалась в том, что в 1970-е годы США отчаянно нуждались в передышке, когда их войска покинули Вьетнам, когда они столкнулись с укрепившим свои позиции Советским Союзом, не говоря уже о Западной Европе во главе с Федеративной республикой Германии, намеревавшейся сблизиться с Москвой.
Когда речь заходит о его рассуждениях об этой эпохе и его собственных достижениях, Киссинджер не стесняется выражать свое восхищение Ричардом Никсоном. Никсон любил одиночество и много читал, и именно эта черта, как утверждает Киссинджер, сделала его президентом, наиболее подготовленным в вопросах внешней политики со времен Теодора Рузвельта. Кроме того, Никсон и Киссинджер демонстрировали абсолютное единодушие в подходе к вопросам внешней политики, что случается довольно редко. Киссинджер напоминает нам, что в 1971 году в беседе с редакторами Time Никсон сказал, что было бы крайне желательно, если бы устремления великих держав переплетались друг с другом: «Я считаю, что мир стал бы безопаснее, мир стал бы лучше, если бы у нас были сильные, процветающие США, Европа, Советский Союз, Китай, Япония, которые бы уравновешивали друг друга, а не боролись бы между собой — полное равновесие».
И эту концепцию ни в коем случае нельзя назвать вредоносной доктриной, противоречащей кредо Америки. Напротив, она содержит в себе некую форму нравственного учения: это концепция отношений, основанных на взаимном уважении и достоинстве, призывающая отказаться от попыток извлечь выгоду из временных обстоятельств во имя прочного мира. Комментируя достижения Рейгана на посту президента, Киссинджер отмечает, что ни чистой власти, ни чистого идеализма недостаточно. Киссинджер призывает к разработке «концепции порядка, которая выходила бы за пределы устремлений и идеалов отдельного региона или страны. В этот момент истории она должна представлять собой некую усовершенствованную версию вестфальской системы, дополненной современными реалиями».
Возможно ли разработать такую концепцию в настоящий момент, разумеется, остается неясным. Когда речь заходит о Республиканской партии, как в прошлом году отметил Роберт Каплан (Robert D. Kaplan) в Atlantic, «степень, до которой республиканцы смогут вернуться к внешнеполитической концепции Киссинджера, поможет им определить их собственные шансы на возвращение к власти». Сам Киссинджер так и не вернулся на свой высокий пост после поражения Форда в 1976 году. Обе партии считали его слишком противоречивой фигурой. Однако ни одному современному госсекретарю так и не удалось приблизиться к тому, чтобы достичь такого влияния и славы, которыми он обладал.
Его новая книга представляет собой своеобразное руководство для сбитых с толку, манифест о необходимости изменения отношения США к другим странам. Нет никаких сомнений в том, что Россия, Китай и Иран могут попытаться встать на курс, направленный на ниспровержение тех вестфальских принципов, которые отстаивает Киссинджер. Однако в оценке и прогнозах в области международной политики — а также в сохранении хрупкого баланса между властью и идеализмом — инструкции Киссинджера, несомненно, имеют огромную ценность. Неслучайно после поражений последнего десятилетия реализм Киссинджера начинает постепенно возвращаться. Теперь, когда доктрины, отстаиваемые его неоконсервативными критиками, снискали дурную репутацию, по крайней мере среди американцев, реализм снова начинает набирать вес.
Вероятно, само по себе возвращение реализма не должно никого удивлять. В каком-то смысле он никогда полностью не исчезал. Те установки, которые Киссинджер изучал и которым он следовал, можно совершенно справедливо назвать классическими, потому что они неподвластны времени. Взгляды Киссинджера могут помочь нам вступить в эпоху, более спокойную, чем та, в которой мы живем сейчас. Свою книгу Киссинджер заканчивает на смиренной ноте, признаваясь, что в юности он был «достаточно дерзким», чтобы полагать, что он может высказываться о «значении истории». «Теперь я понимаю, что значение истории, — пишет он, — это предмет для изучения, а не для громких заявлений». Будет очень печально, если его совет так и останется неуслышанным.
Джейкоб Хейлбранн — редактор издания The National Interest.
