Протесты последних лет — борьба против строительства мусорного полигона на Шиесе, кампания против возведения храма в сквере Екатеринбурга, московские митинги в защиту Ивана Голунова и по поводу выборов в Мосгордуму — стали вехой в новейшей истории протестной политики в России. По крайней мере, такое ощущение сложилось у многих активистов, наблюдателей и экспертов.
Особое внимание было приковано к «региональным» протестам: многие поспешили увидеть в них нечто новое, революционное, а именно радикальный вызов российскому государству со стороны общества. Но не является ли такой взгляд слишком пристрастным и выдающим желаемое за действительное?
Интервью с протестующими в Екатеринбурге и Шиесе, собранные в 2019 году, показывают противоположную картину: протесты сформулировали запрос на демократическое государство, способное вести диалог с гражданским обществом, действующее в интересах «народа» и подотчетное ему. Будучи запросом активных, действующих граждан, а не пассивных, «ждущих» «обывателей», он означает нечто большее, чем просто «симпатию к государству». От политики протестных событий мы, возможно, переходим к низовой политике как регулярному процессу.
«Суверенитет гражданского общества»
Ряд интеллектуалов назвали кампании на Шиесе и в Екатеринбурге ни много ни мало «будущим гражданского протеста в России». По их мнению, самое главное в этих протестах — это «становление российского общества как исторического субъекта в его начавшемся отделении от государства и «рождение человека антигосударственного». На наш взгляд, этот громкий вывод не столько отражает новую реальность протестных движений, сколько проецирует на нее сложившийся в российской либеральной среде «антиэтатистский» консенсус. Он состоит в том, что главная задача гражданского общества — это утверждение «суверенитета по отношению к государству». Такую интерпретацию наших коллег можно понять: когда не оппозиционеры, а «обычные люди», локальные активисты, наряду с решением конкретных проблем начинают критиковать власть, легко впасть в иллюзию, что наконец-то все общество встало на борьбу с преступным государством.
Вместе с тем в этом соединении конкретики и политики нет ничего нового — после протестов на Болотной площади популистский язык «народа против власти» просочился в разные сферы гражданского общества.
Однако бороться с властью — это не то же самое, что бороться с государством
Вопреки желанию увидеть в протестующих Екатеринбурга и Шиеса стихийных антигосударственников, наш анализ показывает, что если в этих протестах и есть нечто принципиально новое, то это не соединение протестной «политики» и активистской «конкретики», а появление в протестах против власти запроса на демократическое государство.
Если в случае с «болотными» и многими «постболотными» митингами их участники будто бы обживали «параллельный мир» подлинного, честного гражданского общества, противостоящего государству «жуликов и воров», то протестующие в Екатеринбурге и на Шиесе себя государству как институту не противопоставляли. Последним необходимо было, чтобы представители государства прежде всего считались с мнением людей.
Поэтому, как это случилось в Екатеринбурге, после того, как местные власти пошли на уступки и объявили общегородской опрос по выбору площадки для строительства злополучного храма, протест подошел к своему логическому завершению: граждане разошлись по домам, а коллективное негодование сменилось у многих чувством гордости за то, что они, наконец, пробили стену молчания и равнодушия, разделявшую их и государство.
И поэтому же, когда надежды на скорое вмешательство государственных чиновников, правоохранительных органов и лично Владимира Путина, от которых ждали, что они прислушаются к людям, рухнули, протест на Шиесе приобрел оттенок оппозиционного радикализма.
Таким образом, «политизация» новых региональных протестов заключается вовсе не в усилении «болотной» линии на враждебный «суверенитет» по отношению к государству. Напротив, его суть заключается в противоположном намерении — в артикуляции образа демократического государства, отвечающего чаяниям и интересам простых людей. При этом протестующие Екатеринбурга и Шиеса зачастую по-разному формулировали образ демократического государства.
Борьба за сквер в Екатеринбурге
Екатеринбургские протестующие на первый взгляд могут показаться радикальными «антигосударственниками». Даже самые умеренные из них прибегают к языку «народ против власти». Они решительно настроены — готовы выходить на улицу и даже ломать забор. Наконец, мишень их критики и борьбы — городская администрация, русская православная церковь, консервативно-мракобесный по своей риторике олигарх — символизируют современное российское государство, коррумпированное, консервативное и авторитарное.
Но это еще не значит, что протестующие под видом локального активизма стремятся бросить вызов российскому государству. Николай (здесь и ниже используются вымышленные имена — прим.ред.) — 20-летний бариста, получающий образование дизайнера-педагога — признается в интервью, что с самого начала посетители акций в сквере хотели диалога: «Отсутствие диалога с народом у власти… Многие там говорили, что „бог с ним, с храмом, вообще со всей этой движухой… может его здесь и надо построить, но нужно это нормально обсудить"… Типа мы не согласны просто с самим процессом обсуждения».
Участники протеста, помимо того, что преследуют конкретную цель защиты сквера, еще и озабочены качеством коммуникации с представителями власти. Создание и улучшение такой коммуникации — требование, прозвучавшее во множестве наших интервью. Впрочем, нам могут возразить: да, протестующие рассуждали о референдумах, процедурах и диалоге граждан и государства, но не потому что стремились к этому диалогу, а потому что таким образом критиковали государство за глухоту и недемократичность. Другими словами, слова про диалог — это повод указать на дефект государства, то есть на неспособность к этому самому диалогу.
Но, во-первых, люди изначально имели ожидание, что государство прислушается к ним, поэтому так удивлялись, что «власть и полиция, силовые структуры в первые дни… просто прошляпили вот этот момент — не включились, не заявили свою позицию и пустили это все на самотек», как выразился 28-летний Александр, кандидат наук, преподаватель в университете и тренер в спортклубе. Во-вторых, своеобразная культура диалога и плюрализма, которая характеризовала протест, препятствовала тому, чтобы по умолчанию видеть в государстве глухих к мнению граждан автократов. Более того, активисты порой даже критиковали самих себя за неумение идти на диалог с властями, сожалея, что «не дали [мэру Екатеринбурга] возможности» высказаться, когда тот пришел в сквер — на это, например, сетовала 17-летняя Валерия.
Это может показаться удивительным, но протестующие нередко говорили, что их протест — это нечто нежелательное, крайняя мера, которой можно было бы избежать, если бы в государстве работала система обратной связи и принципы демократического принятия решений. Для 40-летней екатеринбурженки Анастасии — сотрудницы сферы продаж — этот митинг был первым в жизни. На наш вопрос, планирует ли она принимать участие подобных акциях в будущем, Анастасия ответила: «Нет, скорее, я бы так сказала: я, возможно, постараюсь еще больше включиться в какую-то деятельность, которая позволила бы избежать таких мероприятий и организовать диалог с той же властью по различным вопросам, когда не дошло до таких еще вещей».
Таким образом, участники акций в сквере Екатеринбурга вовсе не были «антигосударственниками». Не были они и пассивными носителями «патерналистского сознания». Они не ждали молчаливо от государства защиты или привилегий, а активно добивались своих целей. Протестующие воспринимали отсутствие обратной связи и диалога как общую политическую проблему, требующую решения путем взаимодействия — далеко не всегда бесконфликтного — общества и государства.
Запрос на репрезентацию
Эта устремленность к, а не от государства и есть то новое, что отличает протесты в Екатеринбурге и на Шиесе от предыдущих российских мобилизаций. Протестующие не критиковали государство как нечто заведомо противоположное гражданскому обществу, а сожалели, что российская политическая элита «оторвалась от народа». В результате эти протесты, наряду с московскими митингами вокруг выборов в Мосгордуму, сделали проблему политической репрезентации ключевой для уличной политики — и именно это делает эти протесты особенными или даже новаторскими.
В своих исследованиях «болотных» и «постболотных» протестов Лаборатория публичной социологии отмечала их «антирепрезентативный» (несмотря на лозунг «честных выборов») характер. Отказ митингующих от политического представительства протестного движения был вызван представлением о государстве и политике как о чем-то «грязном» и «фальшивом», а о публичной сфере протеста — напротив, как о чем-то чистом и подлинном.
Антирепрезентативность также означала отказ от конкретных политических требований к государству в отношении того, каким оно должно быть. Другими словами, протестующие не хотели создавать свою политическую партию и не спешили задумываться о том, каким должна быть «большая» политика и государство. Громкие лозунги — «Вы нас даже не представляете!», «Я не голосовал за этих сволочей, я голосовал за других сволочей!» — утверждают неспособность государства разглядеть своих граждан и нежелание граждан свое государство вообразить. Разве возможен в такой ситуации низовой проект политического представительства? Пафос не только политической, но моральной и этической несоизмеримости граждан и государства пришелся по вкусу «антиэтатистскому консенсусу», согласно которому «пассивные» граждане России, обладатели «патерналистского» сознания — это главные сторонники государства, своеобразные адвокаты его «вмешательства» в общество, рынок, политическую конкуренцию. А вот люди активные, «граждане» — обязательно вовне или против государства.
Протесты на Шиесе и в Екатеринбурге как раз выламываются из этой картины, соединяя в себе низовую гражданственность и запрос на справедливое, демократическое, хорошо работающее государство. Требование политического представительства — и есть результат этого соединения.
Протестующие, связывая проблему сквера с проблемой государства, рассуждали, какими должны быть механизмы и процедуры обратной связи и демократического принятия решений по общезначимым политическим вопросам. Екатеринбурженка Анастасия говорит: «Ну, текущая ситуация как раз очень хорошо показывает, что у людей обычных тоже должна быть возможность высказать свою позицию. Тогда, собственно, меньше становится вероятность каких-то конфликтов из-за того, что власть не слышит обычно народ. Если брать градостроительную [сферу], да, в которой у нас возникли сейчас проблемы, возможно нужно пересмотреть процедуру общественных слушаний. Возможно, что-то не так с этими общественными слушаниями. Ну, как минимум они не анонсируются иной раз должным образом, как, собственно, и вышло в ситуации с храмом».
В последней цитате видно, как, с одной стороны, оппозиционный язык «народа против власти», а с другой, установка на диалог с государством вместе формируют запрос на политическое представительство. Анастасия говорит и о необходимости конкретных шагов по созданию механизмов регулярного участия граждан в процессе принятия решений, касающихся городской жизни: «Нужно создавать какое-то объединение, которое будет вот принимать участие в каких-то вопросах по поводу тех же скверов, парков, каких-то зеленых массивов и прочего. То есть, не дожидаясь какой-то ситуации, когда требуется выражать именно мнение…». Ее антирадикальный и даже антипротестный настрой ведет вовсе не к апатии и патернализму, а к деятельному и долгосрочному участию в политике.
Запрос на диалог с государством и политическую репрезентацию важен еще и потому, что превращает протестную политику из череды митинговых событий-всполохов в институционализированный процесс, обретающий горизонт построения новой политической системы
Одна из защитниц сквера, 20-летняя студентка Ирина, заявляет в интервью: «Здорово, конечно, было бы, если бы получилось этот вопрос иным путем решить. <…> У нас же регулярно проходят выборы, в ту же Думу, да, выборы президента. То есть можно было бы без лишних затрат, подготовив несколько различных площадок, включить просто этот вопрос в повестку каких-то иных голосований». Слово «регулярно» в цитате указывает на запрос на демократическую политику не в форме череды акций и кампаний, а в виде долгосрочного процесса, предполагающего вовлеченность граждан.
Таким образом, высказанное некоторыми аналитиками представление о том, что в Екатеринбурге и на Шиесе «протестующие не апеллируют к государству как гаранту и защитнику своих прав», не выдерживает критики. Ситуация обстоит ровно противоположным образом. Как сказал один из наших собеседников, 20-летний екатеринбургский студент Михаил, симпатизирующий либертарианским взглядам: «Так как единственным источником власти по Конституции Российской Федерации является народ…то власть должна действовать в рамках диалога. <…> Власть, она и должна быть народом, и таких противостояний складываться вообще не должно. <…> Если строят на городской собственности, должен был бы быть какой-то референдум».
Протестующие апеллируют к государству именно как к гаранту и защитнику своих прав. Они обращаются к реально существующему российскому государству не как к «путинскому режиму», «жуликам и ворам» или просто набору конкретных чиновников, а как к высшей инстанции, гарантирующей соблюдение прав и интересов граждан. Другим примером обращения к властям как государству, то есть как к высшему демократическому институту, который должен действовать в интересах простых людей, стал протест на Шиесе.
Борьба за Шиес
В активистах Шиеса при желании можно увидеть еще больших антигосударственников, чем в протестующих Екатеринбурга. Действительно, если последние призывали власти к диалогу, первые были настроены куда более непримиримо, подчеркивая, что «в этом вопросе не может быть никаких компромиссов», потому что «96,6% жителей Архангельской области категорически против строительства полигона… и нас не нужно убеждать и агитировать». Однако, несмотря на бескомпромиссность и готовность стоять до конца, протестующие Шиеса, так же как активисты борьбы за сквер в Екатеринбурге, не столько противопоставляли себя государству как институту, сколько противопоставляли государственных чиновников идеалистическому представлению о государстве. Но если протестующие Екатеринбурга требовали от государства диалога, то активисты Шиеса — занять «сторону народа».
Протестующие Шиеса, ощущая единодушие не просто большинства, а подавляющего большинства — фактически всех жителей Архангельской области и республики Коми в отношении строительства полигона — в доказательство своей правоты апеллировали не к процедуре референдума, а к «воле народа». А кто против воли народа — тот против конституции. Иван — один из жителей лагеря на Шиесе, 19-тилетний студент и волонтер, сказал о сотрудниках ЧОП и полиции, что «они идут против народа — они идут против воли народа, они идут против конституции».
Недовольные строительством полигона жители Архангельской области и республики Коми не раз записывали видеообращения к президенту Путину (называя его «гарантом Конституции Российской Федерации») с требованием вмешаться в конфликт граждан с местными властями и остановить строительство, заняв тем самым «сторону народа». Эти акции жителей севера были не просто риторическим ходом, призванным продемонстрировать собственную миролюбивость и беззаконие властей, а следствием ожидания, что центральная публичная власть способна и должна действовать авторитетно, согласно основному закону страны. Активисты Шиеса, обращаясь к Путину, проявили себя не как носители «патерналистского сознания», ожидающие от государства того, что оно решит проблемы за них, а как граждане, воспринимающие проблему государственной власти как общую проблему. Поэтому после того, как политическое руководство России не предприняло никаких видимых действий, произошла радикализация протеста.
Протестующий на Шиесе Роман — 41-летний монтажник с высшим образованием, говорит в интервью: «Этот протест является защитой Родины от своего внутреннего врага, который уничтожает свой народ… Протест уже давно не экологический, он политический. И цель всего этого протеста — смена власти в нашей стране. Власть преступников, воров и бандитов должна быть заменена на власть честных, порядочных людей, которые будут соблюдать закон внутри себя, в первую очередь, и нести этот закон в народ». В этом революционном требовании смены власти прослеживается вовсе не антигосударственная позиция, а, напротив, образ идеального «народного» государства, которое должно не только гарантировать соблюдение закона и торжество справедливости, но и просвещать народ.
Как и в случае протестов в Екатеринбурге, активисты Шиеса артикулировали запрос на политическую репрезентацию. Интересно, что ставший общеупотребительным, благодаря болотным и постболотным протестам, популистский язык «народа против власти» может как противопоставлять их, так и соединять — например, в грамматике представительства.
Евгении 46 лет, она — кандидат наук и преподавательница в университете. Во время разговора с нами критикует представителей местной власти, которые, по ее убеждению, должны были занять сторону «народа» в конфликте на Шиесе: «Мы платим им зарплату, а они исполняют только то, что говорят сверху… Местная власть должна представлять народ, интересы людей!». На примере этой цитаты можно проследить запрос на политическое представительство в условиях федерализма: в «народном» государстве местные власти должны представлять интересы местного населения перед лицом федерального правительства — тогда и последнее будет «народным».
Как и в случае протеста в Екатеринбурге, активисты на Шиесе довольно отчетливо представляют, какой должна быть власть. Например, Григорий — 23-летний студент, активист Шиеса — размышляет: «[Если человек работает] в Госдуме, он в комитете по развитию экономики — я могу ошибаться с названием комитета — но в общем, если это связано с экономикой… тогда у него должно быть экономическое образование! Вот. Главное — это профессионализм, а не личные качества».
Так же, как и в Екатеринбурге, участники протеста на Шиесе говорили о том, какими должны быть механизмы и процедуры формирования демократического государства. Так, монтажник Роман заявляет в интервью: «Власть должна из народа быть! То есть люди должны иметь право выбора и люди должны выбирать… власть должна быть выборная. Должно быть, идти от маленьких ячеек, соответственно, и все выше, выше, и выше — до Госдумы, скажем так. Само строение, структура, короче, она может остаться, на самом деле, той, которая находится сейчас. Но нужно убрать оттуда всех людей».
Именно требование представительства оказывается точкой перехода «конкретики» в «политику»: чтобы решить проблему мусора, нужны прямые выборы губернаторов. К примеру, Иван, молодой студент-волонтeр, активист Шиеса, сообщает: «У нас [требования] экологические. Но! Когда власть не слышит, то все требования в скором времени перерастут в политические требования… Нужно требовать возвращения демократических выборов. В том числе и главы города Архангельска».
Дело вовсе не в том, что государство мешает им «жить на своей земле так, как они этого хотят», а в том, что, по мнению этих людей, экологические проблемы невозможно решать без сильного, демократического, «народного» государства
Как и в случае протеста в Екатеринбурге, активисты Шиеса говорили о представительной политике как регулярном процессе, требующем ответственности представителей и участия представляемых. Мария, 41-летняя руководительница телекоммуникационной компании с высшим образованием, делится размышлениями в интервью: «[Люди] должны голосовать за человека, которому доверяют… который прислушивается к мнению этих людей, плюс, и потом опять же отчитывался чтобы он перед людьми, что он сделал, выполнил ли он те обещания, которые есть. Но у нас совершенно все по-другому сейчас!».
Протестующие Шиеса, как и протестующие Екатеринбурга, не столько противопоставляли государство как институт гражданскому обществу, сколько критиковали российскую власть за утрату связи с обществом, с «народом». Восстановить эту связь, по их мнению, должна система политического представительства, которая сделает государство демократическим, а русский север — чистым.
Конец «мимолетного» романтического жанра
Выводы из нашего исследования — не попытка наметить «этатистскую» версию демократической политики в пику коллегам, идеализирующим «суверенное гражданское общество». Да и делать на их основе прогнозы о том, как будет развиваться отношение протестующих в России к государству, преждевременно: оно может быть разным, ведь излишняя надежда на государство может привести к дальнейшей делегитимации режима.
Действительно, голосование по поправкам в конституцию происходило в атмосфере разрастающегося кризиса легитимности. Политологи отмечали, что Путин, вероятно, сам не рад тому, что решился на разыгрывание спектакля народной поддержки — он не удался. Интересно, что накануне протестов на Болотной такого кризиса легитимности не ощущалось, несмотря на недовольство «рокировкой» Путина и Медведева и фальсификациями. Протестная политика прошла путь от нарциссизма хэппенинга к претензии на равный диалог и содержательный конфликт с государством, к требованию переустройства государства и демократии, и, наконец, к праву говорить от лица конституции. Именно поэтому глухота к требованиям протестующих и недовольных, не говоря уже о переписывании основного закона, будет только усугублять кризис легитимности.
Но главное — эти недовольные смогут предложить альтернативу тогда, когда это понадобится. Поэтому так важен отказ от «мимолетного» романтического жанра, который доминировал в предыдущих протестах, и потенция регулярной протестной политики, будь то в форме политического представительства, самоуправления или их совмещения. Протесты становятся более зрелыми, не утратив радикализма и креативности, возможно и потому, что становятся менее столичными.