В интервью [со мной во время подготовки подкаста] моя коллега Хелен Эндрюс (Helen Andrews) отмечает, что я одобрительно цитирую в своей книге работу Энн Эпплбаум (Anne Applebaum) о советском блоке. Однако в своей новой книге «Сумерки демократии» (Twilight Of Democracy) Эпплбаум исследует уже современную ситуацию и приходит к противоположному выводу: мы движемся не к мягкому левому тоталитаризму, а наоборот, к правому авторитаризму. (Позвольте мне отметить, что эти два термина не взаимозаменяемы: авторитаризм — это система, где политическая власть монополизирована и сосредоточена в руках определенной фигуры или партии, а тоталитаризм — это крайняя форма авторитаризма, где монополизирована вся политическая власть и все аспекты жизни политизированы).
Хелен хочет знать, как мы с Энн Эпплбаум могли прийти к столь противоположным выводам, отталкиваясь более-менее от тех же предпосылок. У меня были догадки, но, не прочитав новой книги Эпплбаум, я не знал наверняка. Уже записав интервью, я заказал «Сумерки демократии» и прочитал ее. Теперь я знаю — и могу объяснить.
Эпплбаум — известная журналистка, выходец из неоконсервативных кругов. Она — жена Радека Сикорского, высокопоставленного польского политика. Свою книгу она начинает с рассказа о новогодней вечеринке в их польском загородном доме на рубеже тысячелетий. Польша была свободна от коммунизма уже целое десятилетие. У всех голова шла кругом. Но сейчас одна половина гостей на вечеринке не разговаривает с другой. Эпплбаум считает, антикоммунистический консенсус раскололся на классических либералов-интернационалистов, как она сама, — которые за глобализм, либеральные общественные ценности и иммиграцию, — и националистов-популистов вроде сторонников польской партии «Закон и справедливость», венгерской «Фидес» и Дональда Трампа. В книге она подробно описывает эти изменения и пытается объяснить, почему так вышло.
Я пропущу ее многочисленные и подробные критические замечания в адрес конкретных политиков, которых Эпплбаум знала или знает. Я не могу судить о точности или обоснованности ее утверждений. Может, на их счет она и права, — это мне неизвестно. Здесь это и неважно. Что меня интересует, так это идеи.
Эпплбаум пишет:
Совсем недавно Карен Стеннер (Karen Stenner), поведенческий экономист, начавшая исследовать черты личности еще два десятилетия назад, предположила, что около трети населения любой страны имеет, как она выразилась, авторитарные замашки, — это звучит несколько мягче, чем «авторитарный склад личности». Авторитарная предрасположенность, тяга к однородности и порядку, может присутствовать, но не обязательно проявляется. Ее противоположность, «либертарианская» предрасположенность, тяга к разнообразию и различию, тоже может присутствовать незаметно.
Стеннеровское определение авторитаризма не политическое, и это не то же самое, что консерватизм. Авторитаризм привлекает людей, которые не терпят сложности: в этом инстинкте нет ни «левого», ни «правого». Он по своей природе антиплюралистический. С подозрением относится к тем, у кого другие идеи. У него аллергия на ожесточенные споры. Неважно, тяготеют ли его носители к марксизму или национализму. Это образ мысли, а не набор идей.
В своей книге 1927 года «Предательство интеллектуалов» (La trahison des clercs) французский эссеист Жюльен Бенда (Julien Benda) описал авторитарные элиты своего времени задолго до того, как общественность вообще поняла, насколько это важно. Предвосхищая Арендт, он интересовался не «авторитарными личностями» как таковыми, а, скорее, конкретными сторонниками авторитаризма, который на его глазах принимал как левые, так и правые формы по всей Европе. Он описал как ультраправых, так и крайне левых идеологов, которые продвигали либо «классовые страсти» в виде советского марксизма, либо «национальные страсти» в виде фашизма, и обвинил и тех, и других в том, что они ради определенных политических идей предали главную задачу интеллектуала — поиск истины. Он саркастически назвал этих падших интеллектуалов клерками, — древнейшее значение этого слова пересекается со словом «клир», то есть духовенство. За десять лет до сталинского Большого террора и за шесть лет до прихода к власти Гитлера Бенда уже опасался, что писатели, журналисты и публицисты, превратившиеся в политических предпринимателей и пропагандистов, подтолкнут целые цивилизации к кровопролитию. Так и случилось.
Эпплбаум продолжает, что этот феномен присутствует и сегодня — как слева, так и справа. И я полностью с ней согласен! Мы наверняка проводим линии по-разному, но в целом оба считаем, что эта проблема есть с обеих сторон.
Расходимся мы в том, чтó считать незаконным и неоправданным актом авторитаризма, и какая из сторон представляет собой наибольшую угрозу общему благу. Это потому, что — и в этом соль — мы не согласны с тем, что считать общим благом.
Например, она пишет:
Напротив, новые правые вообще не желают сохранять и беречь существующее. В континентальной Европе новые правые презирают христианскую демократию, которая после кошмара Второй мировой войны опираясь на свою политическую основу в церкви, основала Европейский союз. В Соединенных Штатах и Великобритании новые правые порвали со старомодным консерватизмом Бёрка, который настороженно относится к любым радикальным переменам.
Хотя сами они такие сравнения ненавидят, новые правые скорее большевики, чем бёркианцы с их «консерватизмом с маленькой буквы» (так в англоязычном мире принято называть умеренных консерваторов в противовес радикалам «с большой буквы» — прим. перев.). Эти мужчины и женщины хотят свергнуть, обойти или подорвать существующие институты, чтобы разрушить все существующее сейчас.
Многие люди моего круга Энн Эпплбаум недолюбливают, но я не вижу причин считать ее обманщицей. Мне она кажется честным, даже можно сказать чистым воплощением праволиберала-глобалиста. «Новые правые», как она их называет, видят в существующих институтах — в широком смысле, в Европейском союзе, его различных ведомствах и постановлениях, — угрозу своим традициям и суверенитету. В своей замечательной книжице «Демон в демократии» (The Demon In Democracy.) Рышард Легутко (Ryszard Legutko), польский философ и член партии, против которой выступает муж Эпплбаум, объясняет, почему для поляков его политических и культурных убеждений ЕС выглядит лишь более гуманным и мягким вариантом коммунизма. Обоими движет прогрессистское стремление к полной унификации, жажда освободить человечество от традиционной религии, привязанностей и особенностей.
В моей будущей книге «Жить не по лжи» (Live Not By Lies) один учитель из Будапешта рассказывает, как это было в его юности при коммунизме:
Те, кто впитал в себя учение Маркса, считали, что коммунизм неизбежен, потому что этого требует сама история — с божественной решимостью. Кундера говорит, что левого (любого рода — социалиста, коммуниста, троцкиста, леволиберала и т. д.) левым делает вера в «Великий марш» человечества к прогрессу: «Это замечательное шествие к братству, равенству, справедливости, счастью; и оно никогда не остановится, невзирая на препятствия, ибо без них марш не будет великим».
Если прогресс неизбежен и Коммунистическая партия — во главе Великого марша к прогрессивному будущему, то, по ее теории, сопротивление партии означает противостояние будущему — более того, самой реальности. Таким образом противники партии противостоят прогрессу и свободе и стоят на стороне алчности, отсталости, ханжества и всевозможной несправедливости. Поэтому так необходимо — и благородно — со стороны партии снести эти камни преткновения на пути Великого марша и проложить прямой и гладкий путь к завтрашнему дню.
«Шла неумолчная пропаганда, как коммунизм меняет деревню к лучшему, — вспоминает свою юность учитель английского языка из Будапешта Тамаш Шайи (Tamas Salyi). — Постоянно крутили фильмы про крестьян, как им облегчают жизнь новые технологии. Тех же, кто от них отказывался, выставляли угрозой семьи. Было немало примеров, как все старое и традиционное якобы мешает наладить новую, счастливую жизнь».
Таким образом, миф о прогрессе становится оправданием диктаторских полномочий для устранения всякой оппозиции.
Энн Эпплбаум была и остается ярым критиком коммунизма. Давайте без обиняков. В ее творчестве нет ни малейшего сочувствия коммунизму.
И тем не менее, вот цитата того же Тамаша Шайи из книги «Жить не по лжи»:
Учитель из Будапешта Тамаш Шайи говорит, что венгры пережили немецкую оккупацию и советский марионеточный режим, но тридцать лет свободы уничтожили больше культурной памяти, чем предыдущие эпохи. «Того, чего не смогли сделать ни нацизм, ни коммунизм, сделал победоносный либеральный капитализм», — размышляет он.
Мысль, что прошлое и его традиции, включая религию, — невыносимое бремя для личной свободы, оказалась для венгров ядом, считает он. О сегодняшних прогрессистах Шайи говорит так: «Думаю, они действительно убеждены, что если сотрут всю память о прошлом и превратят всех в новорожденных младенцев, то смогут написать на этом чистом листе все, что им заблагорассудится. Если задуматься, манипулировать людьми, которые знают, кто они и чтут традиции, не так-то просто».
Понимаете? Первую половину жизни Шайи прожил при коммунизме, а вторую — при либеральном капитализме. В тот же день, когда я пошел брать интервью у него и его жены, одна молодая венгерка-католичка сказала мне, что ее поколение полностью отказалось от веры. Это мертвый груз прошлого. По ее словам, большинство «миллениалов» и «зумеров» (поколения, рожденные в 1980-2000 и после 2000 года соответственно, прим. перев.), — и я слышал то же самое в других странах бывшего советского блока, — хотят лишь жить как западные европейцы: как гедонистические потребители, ограниченные лишь пределами своих желаний.
Вот откуда берутся многие из тех, кого Эпплбаум считает врагами справа. Так, она не любит католиков, с которыми я разговаривал в Польше, — они работают на транснациональные корпорации США и Европы и считают, что их заставляют преступать свою совесть, участвуя в обязательных ЛГБТ-мероприятиях. Они считают это — и совершенно справедливо — культурным империализмом, частью чуждой идеологии, навязанной им западными капиталистами.
В другом месте Эпплбаум пишет:
В отличие от обычной олигархии, однопартийное государство допускает восходящую мобильность: истинно верующие могут продвигаться вперед, — эта перспектива особенно привлекательна для тех, кому не давал выбиться в люди предыдущий режим или общество. Арендт отметила привлекательность авторитаризма для людей, которые считают себя обиженными или неудачливыми, еще в 1940-х годах, написав, что худшая разновидность однопартийного государства «неизменно заменяет все первоклассные таланты, невзирая на их симпатии, теми дураками и безумцами, чей недостаток интеллекта и творческого мышления служит вернейшей гарантией лояльности».
Эта форма мягкой диктатуры может оставаться у власти и без массового насилия. Вместо этого она полагается на номенклатуру, которая управляет бюрократией, государственными СМИ, судами и, в некоторых случаях, государственными компаниями. Эти современные клерки понимают свою роль — покрывать лидеров, какими бы лживыми ни были их заявления, сколь велика ни была их коррупция, и сколь катастрофическим ни было их влияние на народ и общество. Они знают, что взамен их наградят и возвысят.
Я не сомневаюсь, что в некоторых из этих стран так и происходит. Но давайте разберемся, так уж ли это отличается от леволиберального корпоративного, академического и институционального режима, сложившегося у нас в США, где даже некомпетентный может сохранить работу, соответствуя должным критериям разнообразия, инклюзивности и справедливости — и наоборот, какого угодно доку уволят, если он не согласен с господствующей идеологией. Поверьте, я по профессии журналиста знаю, как это работает. Но многие либералы этого не замечают и будут отрицать до последнего. Но это происходит.
В книге «Жить не по лжи» я пишу:
Все политики ценят лояльность, но немногие считают ее важнейшим качеством в правительстве — и еще меньшее число готовы это признать. Но президент Дональд Трамп во многих отношениях нарушает правила. Однажды он сказал: «Я ценю верность превыше всего остального — больше ума, больше сноровки и больше напора».
В начале 2020 года возник удивительный спор о культуре отмены, когда на Жанин Камминс (Jeanine Cummins), автора долгожданного романа о мексиканских иммигрантах, обрушились с жестокими нападками некоторые прогрессивные латиноамериканские журналисты, — ее обвиняли в присвоении чужого опыта. Некоторые выдающиеся латиноамериканцы, хвалившие книгу до публикации, например, писательница Эрика Санчес (Erika Sanchez) и актриса Сельма Хайек (Salma Hayek) — впоследствии от поддержки отказались, чтобы не выглядеть нелояльными по отношению к «своим».
Помимо реакционной культуры отмены, учреждения вводят разные идеологические тесты для отсева инакомыслящих. Так, в университетах Калифорнии соискатели временных вакансий должны подтвердить свою приверженность «равенству, разнообразию и инклюзивности», — даже если они не имеют никакого отношения к их делу. Аналогичные клятвы политкорректной лояльности действуют в ведущих государственных и частных школах.
По сути дела тесты на лояльность идеологии разнообразия распространены по всей корпоративной Америке. Брендан Айк (Brendan Eich) был одним из первых деятелей интернета и прославился как изобретатель JavaScript. Но в 2014 году ему пришлось уйти из руководства «Мозиллы» (Mozilla), компании, которую он же и основал, — сотрудники ополчились против небольшого пожертвования на кампанию против однополых браков в Калифорнии в 2008 году.
Один американский врач родом из СССР признался мне, — лишь когда я согласился не называть его имени, — что он никогда не пишет ничего хоть сколько-нибудь спорного в соцсетях, потому что знает, что отдел кадров больницы рыскает по профилям сотрудников, выискивая доказательства измены прогрессивному кредо «разнообразие и инклюзивность».
Он же сообщил, что идеология социальной справедливости вынуждает врачей вроде него поступаться медицинскими знаниями и личными убеждениями, когда речь идет о трансгендерах и их здоровье. Он сказал, что у него в учреждении запрещено советовать пациентам с гендерной дисфорией отказаться от желаемого лечения, даже если лечащий врач считает, что конкретному пациенту это навредит.
Я сам беседовал с этим врачом в прошлом году во время одной из командировок. Мне даже пришлось несколько раз его уверять, что я ни в коем случае не назову его по имени у себя в книге. Он посетовал, что действительно может лишиться всего, ради чего они с женой работали всю жизнь, — просто из-за того, что его заклеймят как нелояльного к трансгендерной идеологии, даже с чисто медицинской точки зрения.
Вот почему мы с Энн Эпплбаум расходимся во взглядах. Она считает все культурные изменения на фронте ЛГБТ делом немудреным. Похоже, к иммиграции она относится так же. В своей книге Эпплбаум резко критикует испанскую популистскую партию «Вокс». Она выставляет их сборищем ненавистников-оппортунистов. Эпплбаум так и не обмолвилась, что «Вокс» борется с радикальной гендерной идеологией, нависшей над испанскими семьями со стороны испанских левых сил. Я уже писал, как правящая левая партия в провинции Наварра продвигает обязательное половое и гендерное образование для детей дошкольного возраста. В другой статье я рассуждал непосредственно о пратии «Вокс» и утверждал, что «правый истеблишмент», — то есть люди вроде Энн Эпплбаум, — в корне не понимают «новых правых». Привожу отрывок:
Тем временем в испанской провинции Андалусии к власти пришла популистская партия «Вокс», положив конец сорокалетнему правлению социалистов в самой левой провинции страны. Почему? Во многом это связано с миграционным кризисом, ведь Андалусия находится на его передовой. Один испанец сказал мне, что его родственник — госслужащий по вопросам миграции — голосовал за «Вокс», потому что своими глазами видит, как мигранты сходят на берег и растворяются в большой Европе, а правительство и палец о палец не ударяет. Другой испанец сказал мне, что андалусийцы устали от коррупции в правящей партии, которая, как им кажется, защищает лишь самих себя.
Испанские и европейские СМИ яростно клеймят «Вокс» «крайне правыми». Здесь, в либеральной мадридской газете «Паис» (El Pais), вкратце приводится их платформа. Прочтите ее и попробуйте искренне назвать разумный, умеренно консервативный национализм «Вокс» «правоэкстремизмом». Это абсурдное оскорбление показывает, насколько европейский либеральный истеблишмент, — где интеллектуалами считаются обозреватели газеты «Гардиан» (The Guardian), — оторван от народа и его чаяний«.
Книга Эпплбаум — прекрасный пример того, почему нельзя доверять новостям в американских и британских СМИ о правоцентристских партиях, противостоящих истеблишменту в Европе. Правые либералы вроде Эпплбаум видят в них сплошь авторитарных троглодитов. Что расистского и исламофобского в том, что европейцы хотят сохранить свои страны и культуру, оставить их хоть в чем-то такими же, как и прежде? Может, они при этом терпеть не могут иностранцев или мусульман, но такие, как Эпплбаум и представить себе не могут, что их политические взгляды зиждятся на чем-то отличном от ненависти. Может быть, им просто нравится то, что у них есть, и они хотят это сохранить.
Неудивительно, что о премьер-министре Венгрии Викторе Орбане Эпплбаум пишет с особым осуждением. Обозреватель «Нэшнл ревью» (National Review) Майкл Брендан Дохерти (Michael Brendan Dougherty) считает, что Орбан не является ни героем, которого в нем видят некоторые правые, ни злодеем, которого презирают большинство левых. В этом отрывке вы можете понять, почему сопротивление Орбана иммиграции — особенно мусульманской — продиктовано не столько ненавистью к чужакам, сколько любовью к собственной стране и осознанием стоящей перед ней угрозы:
Но Орбан воспользовался проблемой [иммиграции], чтобы представить себя противником заводил Европейского союза, а еще чтобы заострить долгую борьбу венгерского народа за выживание под политическим гнетом чужаков. В своем обращении к нации в 2019 году он связал проблему иммиграции с низкой рождаемостью в Венгрии, — это явление типично для всего континента, но в Центральной Европе достигло масштабов региональной катастрофы. «На Западе на это отвечают иммиграцией, — сказал он. — Они говорят, что дефицит должны восполнить иммигранты, и тогда цифры будут в порядке. Венгры смотрят на это по-другому. Нам нужны не цифры, а венгерские дети».
Иммиграция может оказаться дестабилизирующим фактором даже в гораздо более сильных и богатых странах. Например, может побудить демократический народ проголосовать за Дональда Трампа. В Венгрии ситуация еще деликатнее. В стране с давними традициями эмиграции любое снижение уровня жизни или ее качества может спровоцировать дальнейший отток самых талантливых людей, которые благодаря евросоюзным паспортам могут переехать в страны побогаче.
В Венгрии рождаемость находится на уровне национального суицида — 1,53 ребенка на женщину. Орбан понял, что без экономического роста его маленькая страна рискует утратить суверенитет, а экономический рост при высокой убыли труден, если не невозможен. «В великой книге человечества не записано, что в мире должны быть венгры. Это записано лишь в наших сердцах», — сказал Орбан в своей речи в 2019 году, объявляя о целом ряде мер по повышению рождаемости. В частности, матери четырех детей будут пожизненно освобождены от налогов.
Теория Орбана заключается в том, что у малых народов должны быть сильные и гибкие государства, которые могут вмешиваться и защищать их от издевательств со стороны транснациональных корпораций и государств покрупнее. И его процесс централизации политических структур не выходит за рамки европейской нормы, пусть американские консерваторы и смотрят на него настороженно. Конституционные реформы устранили некоторые сдержки и противовесы в венгерской системе, отодвинув ее дальше от американской и ближе к британской с ее парламентским превосходством. Реформы Орбана можно сравнить с реформами Маргарет Тэтчер 1980-х годов, когда она отняла полномочия у местных органов власти и передала их Уайтхоллу с его архипелагом полуавтономных неправительственных организаций. Но даже в «авторитарной» Венгрии власть премьер-министра всяко слабее власти, которой обладают европейские лидеры вроде президента Франции Эммануэля Макрона.
Думаю, вы уловили суть. Мы с Эпплбаум согласны с тем, что прежний послевоенный атлантистский консенсус в пользу свободных рынков и либеральной демократии в посткоммунистическую эпоху рушится. Она величайшей угрозой общему благу, — как она его понимает, светскому, либеральному, капиталистическому и интернационалистскому, — считает правых. Я же считаю, что наибольшую угрозу общему благу представляют собой левые, которые постоянно становятся все более нелиберальными. Похоже, я верю в капитализм даже с бóльшими ограничениями, чем Эпплбаум, — и в укрепление национального суверенитета, и в традиционное христианство (хотя и без государственной церкви), и в привилегию традиционного брака и семьи. Более того, я отмечаю для себя, что левые занимают все ключевые позиции в гражданском обществе, его институтах и сетях — СМИ, корпорациях, университетах и т. д. Единственное, что остается на данный момент у правых, — это некоторая политическая власть.
Наконец, вот интересная критика книги Эпплбаум от Ивана Крастева в журнале «Форин полиси» (Foreign Policy). Он явно симпатизирует Эпплбаум, но видит в ней человека, ностальгирующего по легенде 1989 года о победе либеральной капиталистической демократии над коммунизмом. Читаем:
Ее хваленые книги по истории о советском ГУЛАГе и установлении в Центральной Европе коммунистических режимов стали для нее историческим введением в неизбежность 1989 года. Для нее окончание холодной войны было вопросом не геополитики, а морали — приговором, вынесенным самой историей. Она склонна считать мир после холодной войны эпической борьбой между демократией и авторитаризмом, между свободой и угнетением.
В этом смысле Эпплбаум — классическая восьмидесятница. Как и многих из нас, ее сформировала холодная война, которой она толком не застала. Для восьмидесятников образца 1989 года холодная война была тем же, чем антифашистское сопротивление для студентов-шестидесятников образца 1968-го, — эпохой вдохновляющего героизма и нравственной чистоты. В ее мировоззрении брак демократии и капитализма был заключен на небесах, и большинство конфликтов в мире происходят из-за столкновения не интересов, а ценностей. Люди ее склада мысли первыми увидели опасность, исходящую от России Владимира Путина, но последними осудили чудовищную войну Джорджа Буша в Ираке.
Проницательно сказано. Оказывается, либеральная демократия — не конечная цель, но средство ее достижения. Какова же цель? Свобода? Хорошо, но чего ради? Прогресс? Хорошо, но к чему же мы идем? К миру радикального индивидуализма и самореализовавшихся покупателей-гедонистов? В таком случае Энн Эпплбаум следует почитать немного Мишеля Уэльбека (Michel Houellebecq).