Медицинские работники в Беларуси не только помогают задержанным, пострадавшим от насилия силовиков, но и сами участвуют в протестах. Причин много: равнодушие властей к коронавирусу, массовые избиения граждан и задержания коллег во время акций, и, наконец, системные проблемы в медицине. О том, в каком состоянии в больницы поступают протестующие, как ОМОН реагирует на врачей и почему цепи солидарности так популярны, рассказали четыре белорусских медика.
Сергей, фельдшер скорой медицинской помощи
За 20 лет на скорой я ни разу не жалел, что пошел в медицину. Мне просто всегда было обидно, что эта работа недооценивается ни обществом, ни государством. Глупо продолжать делать вид, что наша медицина бесплатная. Существует социальный негласный договор: родина медикам не платит, значит доктор доберет конвертами с пациентов. По факту, если не официально через кассу, то все всё равно знают, куда надо что-то занести. У нас на скорой ничего такого нет. С кого мне что брать? С бездомного на улице или избитого алкаша? Раз пришел в медицину, взялся за это дело, значит надо пытаться делать его насколько возможно хорошо, вот и все.
В марте-апреле мы знали, что все температуры — это почти заведомо covid-19. Но если пациент не говорил, что подозревает у себя коронавирус, то нас пытались отправить на такие вызовы в обычных масках. Были такие случаи, когда мы попадали к зараженным буквально голыми. Вызывают скорую с высоким давлением, а по факту там оказывается ковид. Среди коллег переболело достаточно людей. Один из моих знакомых был тяжелый, обошлось без реанимации, но в какой-то момент ему было страшно за свою жизнь.
Я знаю, что волонтеры время от времени привозили нам обеды, хотели это делать на постоянной основе, но заведующая от этого отказалась. Какое-то время McDonald's бесплатно кормил у себя в ресторанах все бригады, но нам запретили туда заезжать. Они какое-то время привозили нам еду на подстанцию, но до выездных бригад это все не доходило. Пока мы катались по вызовам, еда разбиралась другим персоналом, и до нас доходили только объедки.
Когда работаешь с covid-19, такое ощущение, что кроме тебя о нем никто не знает. А когда про нас вспоминали волонтеры и представители бизнеса, появлялось ощущение, что ты не один. Есть мы — медики, и они — все остальные. Как будто это была только наша война, а город продолжал жить своей жизнью. Я до сих пор езжу в автобусе в маске и ощущаю себя полным идиотом, потому что в маске я один.
Какое могло быть к нам отношение у министерства здравоохранения, у троешников, которые не имели дел с реальными пациентами? Врач врача всегда поймет, а чиновник с врачебным дипломом понять врача не может. У исполняющего обязанности министра (Дмитрия-ред.) Пиневича практического стажа с пациентами — четыре года, все остальное время он работал чиновником. Как он может нас понять?
Практическая медицина и министерство здравоохранения как рельсы: они рядом, но не пересекаются
Они в своем мире, мы в своем. Всему причиной 26 лет отрицательного кадрового отбора. Хорошие медики больше одного-двух лет там не выдерживали и уходили в другие места. У нас в медицине профессиональная поговорка: не можешь лечить — иди и учи, как лечить.
Я лично не ожидал такой солидарности у медиков, что они начнут выходить на протесты. Но когда во время событий 10-11 августа наши доблестные каратели — не знаю, как по-другому их назвать — начали целенаправленно отлавливать по халатам медиков-волонтеров, была перейдена какая-то красная линия. Достаточно много врачей оказалось среди задержанных на Окрестина (изолятор временного содержания, где с особой жестокостью пытали участников протестов и случайных задержанных после президентских выборов — ред.).
При любой войне есть негласное правило, что медиков не трогают. А тут их целенаправленно калечили по профессиональной принадлежности. Смогу ли я после этого нейтрально отнестись к ОМОНовцу, оказывая ему помощь? Я не знаю, мне сложно ответить на этот вопрос. То, что для задержаний силовики использовали машины с медицинским обозначением, во всем мире вообще считается военным преступлением.
Там, на Окрестина, находился их штатный врач, который работал раньше на скорой, на 9-ой подстанции, я и ФИО уже знаю. Может быть, в таких местах случается особенная профдеформация. Не знаю, как объяснить то, что он никак не реагировал на тяжелое состояние многих задержанных. У меня не находится для такого создания цензурных слов, человеком его назвать не поворачивается язык. Когда при мне пациентов привозили в больницу скорой помощи, фельдшеры и врачи буквально тряслись. Людей из Окрестина сортировали: кого сразу в реанимацию, кого в операционную прямо на входе в приемник, как в военное время. Хирурги с многолетним опытом, которые чего только не видели в БМСП (больница скорой медицинской помощи — ред.), чуть ли не плакали от того, что привозила им скорая.
Я не пытаюсь обозначить свою профессиональную принадлежность и выхожу на протесты как простой человек. Идти или не идти — вопрос не стоит. Идти страшно, не идти стыдно — куда нам деваться? Когда иду на протест, беру с собой медицинский рюкзак. Потому что если кому-то понадобится медицинская помощь, то машина скорой будет долго добираться через толпу. Я настроен пессимистично, каждый раз готовлюсь к стрельбе, у меня с собой все рассчитано на работу с большой кровопотерей. Я настраиваюсь на реальные вещи. Затягивание ситуации рано или поздно приведет к не очень красивому результату.
Светлана, терапевт районной поликлиники
В детстве я много раз с травмами попадала в больницы, и мне там нравилось. Мои родственники никогда не обращались за помощью к медикам, и я решила, что всех спасу, буду такой интригующей Доктор Хаус. Сдала экзамены и поступила на бюджет в Белорусский государственный медицинский университет. Тогда я видела только позитивные стороны медицины и не думала про зарплату. Мама шутила, что если я стану врачом, ей придется всю жизнь меня содержать.
Пару раз в университете у меня были мысли, что я ошиблась с выбором. У меня не получалось что-то выучить, я не была готова к таким объемам информации. Но потом как-то вытянула учебу и подумала, что медицинское образование — это интересно. У нас были пары в больницах, мы могли наблюдать за операциями и все трогать. В универе нам говорили, что врачи — элита общества, была такая идеология. Уже после, когда я вышла на отработку, то, конечно, офигела.
В один из первых вызовов пациент грозился спустить на меня собаку, если я не разуюсь в подъезде. Был пациент с абстинентным синдромом, который рассказывал, что отсидел 15 лет за изнасилование — и если я срочно не направлю его в больницу, то не выйду из его квартиры. После этого случая у меня появился психотерапевт. Это очень дорого, и его оплачивает мне мама. Она не знает о всей той дичи, что случается со мной на работе. Люди не воспринимают, что я врач. Им кажется, что чтобы добиться своего, нужно на меня накричать. Я не требую какого-то особого к себе отношения, но после всех этих давлений и угроз со стороны пациентов обрастаешь толстой кожей и панцирем. Отвечаешь грубостью на грубость и наглостью на наглость. Я, если честно, не ожидала такой дичи, думала, что если ты врач, то тебя уважают.
Так как я работала с ковидными пациентами, моя зарплата выросла с 700-800 ($300) до тысячи рублей ($380). Это с учетом того, что у меня был участок и подработка на участке. Было лето, период отпусков, и когда многие медработники болели по 3-4 недели, в один выходной у меня было 55 вызовов, я ездила по ним до 11 вечера, люди уже меня не ждали. В это время я приходила домой только спать. Целый день ходила в защитном костюме в +30, обтекая потом, у меня была гипоксия, потеря внимания, и быстро приходила усталость. Стала весить 49 килограммов. Я уже сама думала заболеть ковидом, чтобы хоть немного отдохнуть. Когда получила обещанные надбавки, помню, как плакала. У меня даже не было желания их тратить. А когда это все прошло, я даже рада была, что так поработала, это был ценный опыт.
У меня уже несколько лет зреет план уехать в другую страну, чтобы лучше зарабатывать и иметь возможность жить нормальной жизнью. У меня есть условная граница в 29 лет, когда нужно это сделать. Куча моих одногруппников уже уехали, Германия забирает к себе специалистов без переобучения: нужно только подтвердить язык и сдать медицинские экзамены. Поэтому кроме психотерапевта приходится тратиться на курсы немецкого. Мне 27, а одежду и обувь мне покупает мама, я живу в квартире моего парня. Если бы мне все приходилось оплачивать самой, я бы не выжила.
Мне кажется, что если даже медики вышли на протесты, то это последняя капля. Терпение сильно переполнено, но протестуют молодые врачи, у которых есть амбиции, а не 50-60-летние, которые привыкли молчать. На митинге возле БГМУ задержали и избили моего сокурсника, который работает реаниматологом. В итоге он оказался на койке своей реанимации в качестве пациента. Это возмутило его коллег, но они не могут ни о чем открыто говорить со своих невысоких мест.
Мой главврач вынудил одну медсестру писать объяснительную — она просто, без халата, прошлась возле митинга врачей. Я вообще сегодня ехала по своим делам, просто живу возле 4-ой больницы. Но увидела идущую колонну, достала халат из машины и пошла вместе со всеми. Это спонтанный поступок, я решила, что если уже врачи протестуют, то надо присоединяться.
Я думаю, что еще месяц-два, и все хорошо закончится. Надеюсь, что и изменения в минздраве тоже будут. Потому что переезд в другую страну — это, конечно, классно. Но начинать там все с нуля будет сложно. Здесь у меня живут родители и все родственники, если все наладится, то я не хочу их оставлять.
Кристина, хирург 3-й городской клинической больницы им. Клумова в Минске
Я всегда знала, что мое место в хирургии, и я никогда в жизни не разочаруюсь в этой профессии. Система ломает очень многих, на первый взгляд сильных людей. Разочаровываются не только молодые врачи, но и люди с большим опытом. Хочется, чтобы врач имел авторитет, но в большинстве случаев наши пациенты нас не уважают и не ценят как специалистов. Для того, чтобы оказывать высококвалифицированную помощь, мы постоянно учимся и не видим свои семьи. А люди обесценивают наш труд до уровня уборщицы. Я ничем не хочу обидеть людей, которые убирают улицы, но это разные уровни ответственности. Мы отвечаем за жизнь человека. Оперировать очень тяжело морально, что если ты что-то не так сделаешь, то тебе с этим жить, отвечать перед родственниками. Ты обязан делать свою работу хорошо, у тебя нет другого выбора.
Я думаю, ни для кого не секрет, что в нашей стране скрывалась статистика по количеству выявленных случаев коронавируса и умершим от него. Мы, рядовые врачи, люди подневольные и делаем то, что говорит нам руководство. Конкретно в нашей больнице нам не запрещали писать диагноз covid-19, однако по стране статистика была абсолютно неверная: заболевших было намного больше. То, что наши власти отказывались принимать ковид как болезнь и не вводили карантинных мер, естественно, вело к росту заболеваемости как среди обычных людей, так и среди медиков. С начала июля мы вернулись к обычной хирургической работе, но инфекция никуда не ушла.
Естественно, на бюджетников оказывается давление. У нас контрактная система, не такие большие зарплаты и семьи, которые нужно кормить. У нас по факту нет частной медицины, и многим врачам некуда встроиться как специалистам. Мы потратили много времени и сил на освоение именно этой профессии — нам есть что терять.
Изначально такое большое количество врачей вышли на протесты именно против насилия. Мы, как врачи, столкнулись с травмами, нанесенными силовыми структурами мирным людям, многие из которых просто вышли в магазин. Мы понимали, что на их месте может оказаться любой. Мне кажется, для населения важно видеть нашу поддержку со стороны бюджетников. Медики нашей больницы начали выстраиваться в цепи солидарности. Мы делали это в нерабочее время, и руководство нам этого не запрещало. Среди медиков всегда была сплоченность, но на фоне этой ситуации в стране она стала еще сильнее. Может ли меня обезопасить белый халат? Я не уверена. Как показала практика, у людей, которые делали эти страшные вещи с мирным народом, нет моральных принципов.
Когда 10 августа я вышла с коллегами оказывать помощь пострадавшим, было очень страшно. Сначала казалось нереальным, как можно задерживать врача, который просто хочет помогать. У меня были коллеги, которые уведомили правоохранителей, что просто пришли оказывать помощь и ни в чем не участвуют. Через 10 минут к ним приехали сотрудники ОМОНа и забрали на Окрестина. Тогда еще никто не знал, какой ужас там творился. Мы еще не осознавали, что есть люди — наши граждане — которые могут настолько жестоко применять физическую силу к такому же человеку. Неважно, что сделал этот человек — есть конституция и законы РБ, которые за определенный поступок регламентируют определенное наказание.
То, что там происходило, было насилием и пытками
Я стажировалась за границей, мне было с чем сравнить нашу медицину. Если ответить честно, на данный момент я не могу сказать, что хочу оставаться работать здесь врачом. Дело даже не в возможностях для профессионального роста — я не уверена в безопасности. Имея свою гражданскую позицию, я могу оказаться не на свободе. Могу пострадать просто за то, что вышла поддержать незаконно задержанных. Я до последнего не буду сдаваться, но я больше не уверена, что хочу работать врачом в такой стране, в таком положении, которое здесь и сейчас. У меня есть надежда, что все поменяется, именно поэтому я выражаю свою позицию и не скрываю свое лицо и свою личность. Я считаю, что, если у меня есть мнение, я имею право его высказать и не должна нести за это наказание.
Антон, анестезиолог-реаниматолог в Республиканском научно-практическом центре «Кардиология»
(монолог публикуется в переводе с белорусского)
Цепи солидарности — это проявление всеобщего протеста. Было бы странно, если медики остались в стороне. Когда нас начали задерживать, медики, наверное, впервые стали заступаться за своих. Вообще такие массовые протесты с нами всеми — впервые. Медики по своей профессии против насилия, у нас человечное отношение к людям, мы же интеллигенция. Мы спасаем людей, а эти их пытают — само собой, медики будут против пыток.
Все остальные люди тоже не особо раньше выходили на улицы. А тут сотнями тысяч начали выходить. Всем это надоело, в том числе медикам. Я ходил на демонстрации «Каждый день» (сборы на площади Независимости каждый вечер в 19.00 некоторые называют «Протесты каждый день» — ред.), и однажды вечером меня задержали на площади Независимости. Я волновался, но мне не было страшно. Я боюсь только за своих детей, которых тогда со мной не было. Мне задавали вопросы, кем я работаю, и когда я отвечал, что работаю врачом в РНПЦ Кардиологии, это производило сильное впечатление на коллег по камере, работников РУВД и ОМОНовцев.
Ночь я провел на Окрестина, а с утра назвали мою фамилию, и меня забрал заместитель начальника Заводского РУВД. Завел к себе в кабинет, попросил позвонить моему заведующему и сказать, что он может меня забирать. Остальные задержанные остались в камере и еще сутки ждали суда. Мне же не дали никаких бумажек и просто отпустили. Я понимаю, что так получилось благодаря тому, что я врач.
Пока я ждал своего заведующего, тот заместитель высказывал мне свою позицию: как он якобы видел у задержанных протестующих сообщения в Telegram, что им за это платят; говорил, что недовольных властью немного, что мы зомбированные и нами управляют, сами не знаем, что творим. Это мое личное ощущение, но в том кабинете я чувствовал себя хозяином положения — это ему хотелось высказаться передо мной, а не мне перед ним. Массовость и продолжительность протестов приводит к тому, что они начинают по-другому смотреть на протестующих. Первые дни силовики, наверное, чувствовали, что за ними сильная власть, а теперь они начали извиняться. Но это только мое впечатление. Я сидел в том РУВД как свободный человек, закинув ногу за ногу, и не чувствовал себя задержанным.
У меня было волнение, что меня уволят, но для меня это небольшая проблема — я смогу найти себе работу в другой больнице: не думаю, что мне дадут «волчий билет». Я высококвалифицированный специалист, и анестезиологи-реаниматологи довольно востребованы.
Меня всегда трогало происходящее в стране, и сейчас я думаю, что мы победим. Мне приятно это чувствовать. Хочется жить в свободном, демократическом и правовом государстве. Теперь я уверен, что это будет не в отдаленном будущем — условно не послезавтра, а завтра. Наша страна существует не потому, что у нас какой-то режим, а потому что мы все работаем. И мы ничего не потеряем со сменой власти, уважение к правам человека может только ускорить развитие гражданского общества и ответственность. Тут режим нас немного задержал, но все у нас будет.