Когда осенью 1989 года распадался коммунистический блок, пресс-секретарь советского МИД в беседе с американским журналистом позволил себе пошутить. Он заявил, что пришло время внедрить во внешней политике СССР «доктрину Синатры», соответствующую посланию его известной песни «По-своему». Кремль как бы позволял бывшим сателлитам оставить идейный, политический и экономический гравитационный колодец, чтобы избрать собственную траекторию развития. Ассоциировавшаяся с Брежневым доктрина ограниченного суверенитета должна была уйти в небытие. Мало кто предполагал, что спустя всего два года Россия, правопреемница СССР, столкнется с подобной дилеммой в контексте собственных республик, старающихся получить независимость.
С обретением самостоятельности Литвой, Латвией и Эстонией, единственных трех республик, которые не входили в межвоенный период в состав Советского Союза, он смирился с трудом, но быстро. Как показали, однако, в частности, российско-грузинская война или нападение на Украину, российские власти не отказались от использования доктрины Брежнева в отношении стран, которые в 1990-е годы присоединились к СНГ.
Если образ мысли представителей российских элит мы можем представить себе довольно четко, то относительно взгляда простых россиян на упомянутые выше концепции международных отношений возникают вопросы. Свидетельствует ли, например, энтузиазм (впрочем, сейчас он сходит на нет), который вызвал тезис «Крым наш», о жизнеспособности имперского менталитета? Комплексные российские изыскания, которые бы позволили ознакомиться с мнением россиян о международных отношениях, обнаружить сложно. Обычно исследования ограничиваются вопросом о цивилизационной самоидентификации (что такое Россия: Европа, Азия, Евразия…) или о важнейших партнерах/врагах/друзьях и государствах, с которых стоит брать пример.
Общие вопросы порождают общие ответы, рассказывающие в первую очередь о том, какими россияне видят самих себя. Из того, что они относят свою страну к Азии или Европе, сложно сделать вывод об их взглядах на международное право или использование силы во внешней политике. Гораздо больше о мировоззрении опрошенных может сказать оценка конкретных событий. Реальную ментальную принадлежность к Европе можно выявить лишь на основе отношения к основополагающим для европейского порядка явлениям, таким, как нормы международного права. Одним словом, согласие или не согласие с тезисом «Крым наш» говорят о принадлежности к конкретной цивилизационной общности больше, чем заявление «я ощущаю себя европейцем».
Истерично-историческая атака Кремля
Стремясь лучше понять, что россияне думают о внешней политике, мы в Центре польско-российского диалога и согласия решили провести небольшой эксперимент. Сделать это позволила развязанная российскими властями истерично-историческая кампания, направленная против Польши. Напомню, что к продолжавшейся больше года акции сначала подключились прокремлевские комментаторы и журналисты, которым оказал поддержку «хранитель» неосталинистской интерпретации истории, проживающий на улице Бельведерской в Варшаве (там находится посольство РФ, — прим.пер.). Потом в наступление пошли российский министр культуры, председатель Думы и глава СВР (по совместительству — председатель Российского исторического общества).
И, наконец, в декабре 2019 года к атаке лично присоединился президент Путин, заявив, что Польша частично несет ответственность за развязывание Второй мировой войны. Свои тезисы он развил в сочинении на историческую тему, которое опубликовало дружественное Кремлю издание «Нэшнл интерест». Польша в его статье выступала в роли отрицательного персонажа.
Российские элиты вновь предоставили нам массу материала для анализа роли исторической политики во внешне- и внутриполитической сфере, а одновременно создали отличную возможность для проверки, как такого рода послание воздействует на российскую общественность.
С польской точки зрения, конечно, самыми интригующими казались вопросы, по каким причинам врагом избрали именно Польшу, как ко всей операции отнеслись россияне, и удалось ли властям насадить «новые старые» интерпретации. С этой целью мы заказали у социологов из «Левада-центра» опрос, который бы позволил хотя бы в первом приближении ознакомиться с этой материей. На основе его результатов был написан доклад «Образ Польши в России через призму исторических споров».
В центре нашего внимания, разумеется, оказалась Польша, тем не менее мы включили в исследование вопросы, позволяющие не только увидеть отношение к ней жителей России, но и понять, как они смотрят на внешнюю политику и международные отношения. Такого рода вопросы респондентам задают редко, поскольку эти темы слишком далеки от их будничной жизни и не вызывают такого эмоционального отклика, как разговор о текущих событиях или известных персонах. Нужные нам данные мы решили получить очень простым путем. К исследованию мы добавили два специальных вопроса, отвечая на которые требовалось не только выбрать между «да» и нет", но и обосновать свое мнение.
Первый вопрос касался разделов Польши и звучал так: «Считаете ли вы верным решение о присоединении земель современных Литвы, Белоруссии, части Украины и Латвии к Российской империи? Второй сформулировали следующим образом: «Можно ли, на ваш взгляд, назвать нападением вход Красной армии в Польшу в сентябре 1939 года»?
Эти вопросы должны были склонить респондентов опосредованным образом, заняв позицию по российско-польским проблемам, продемонстрировать свое отношение к событиям на международной арене. Исследование позволило сделать несколько любопытных наблюдений. Почти 70% опрошенных назвали решение об участии России в разделах Польши верным, 16% — неверным, 15% — затруднились ответить. Вход советских войск на польскую территорию осенью 1939 года 73% россиян нападением не считают, 19% — занимают противоположную позицию, 8% — не смогли определиться с ответом. Мы видим, что респонденты продемонстрировали высокий уровень лояльности к политике, которую в прошлом проводила их страна.
Кладезем интересной информации оказались ответы россиян, в которых они обосновывали свой выбор. Опрошенные прибегали к различным методам поиска рациональных основ для своей позиции, стараясь преодолеть возникающий когнитивный диссонанс (ведь, как заявили некоторые из них «Россия на протяжении всей своей истории ни на кого не нападала»). Устойчивость и многообразие способов оправдания постфактум захвата чужих земель позволяет понять, почему россияне с такой легкостью поддержали нападение на Украину и аннексию Крыма.
«Я русский»
Многие респонденты, объясняя, почему они одобряют действия своего государства, ссылались на патриотизм. Они говорили, в частности: «правильно то, что приносит России пользу», «раз они решили их присоединить [земли — к империи], значит, так было нужно», «я живу в России, поэтому не могу ответить иначе», «я поддерживаю политику, которая проводилась в то время», «следует уважать историю своей страны», «о правителях — или хорошо, или ничего». Критерием верности решения часть опрошенных сочла тот факт, что его принимало государство. Такой подход (в котором есть что-то от безусловного рефлекса) устраняет необходимость искать аргументы. Граждане, которые автоматически отождествляют себя с политикой государства, это для власти настоящее сокровище.
«Исконные русские земли»
Многие респонденты, по определению поддерживающие политику государства, ссылались на историческое право владения. Они говорили, что захваченные земли «были исконно русскими», указывали на близость/идентичность языка, религии и культуры. Значительный процент опрошенных вспоминал о древних временах, усматривая в Киевской Руси раннее воплощение России («Россия начиналась с Киевской Руси») и делая вывод, что занятые в XVIII веке территории всегда были русскими, а поэтому они просто вернулись в родное лоно.
Русь часто отождествляли с Россией: «раз эти регионы принадлежали Руси, они были русскими». Иногда националистическая версия уступала панславистской: «это было объединение славянских народов», «мы имели полное право, достаточно взглянуть на карту расселения славян». Аргумент об исконно русских землях и исторической справедливости появляется также в ответах на вопрос о событиях сентября 1939 года, дополнительно он подкрепляется идеей о несении братской помощи.
«Что это была за агрессия, если речь шла о защите?»
Оправдание захватнической политики при помощи отсылки к гуманитарным соображениям появилось уже в ответах на вопрос о разделах («жителей следовало защитить от притеснения», «эти народы обратились к нам за помощью, просили присоединить их земли»), еще отчетливее этот мотив звучал в оценках вторжения Красной армии в Польшу в сентябре 1939 года. Многие возражали против именования его нападением: «это была защита, а не нападение», «речь шла о помощи белорусскому народу», «СССР ввел войска, реагируя на просьбу о помощи», «тогда, как и сейчас на Украине, Россия защищала русское население». Здесь мы видим поистине оруэлловскую подмену понятий: агрессия предстает защитой, за которую еще следует быть благодарным. В том числе звучало мнение, что «СССР защищал Польшу».
Мотив защиты касается также стратегической сферы: «там следовало навести порядок, чтобы на нас не лезли с запада», «советские войска защищали границы». Сталин якобы предвидел грядущий конфликт с Третьим рейхом, а вторжение на территорию Польши стало маневром, который готовил советское государство к обороне («решение было продиктовано возможными последствиями того, к чему все шло»). Интересный мотив «стратегической необходимости» часто появляется в высказываниях респондентов, которые уверены также в существовании «исторической необходимости».
«Объективные обстоятельства вынуждали к конкретным шагам»
Вера в социально-политический детерминизм, если не сказать дарвинизм, сквозила во многих ответах и приобретала различную форму. Звучали как высказывания общего плана («так сложилось исторически», «это было продиктовано геополитическим моментом», «таков был исторический процесс»), так и расхожие трюизмы («сильные государства покоряют более слабые, ничего не изменилось», «тот, кто был сильнее, всегда съедал свой кусок торта», «победитель определяет судьбу побежденного»).
В особенности обращает на себя внимание убежденность в бессубъектности мировой политики, управлении ей некими обезличенными силами. То есть не Россия при помощи своих шагов передвигала границы, а «разворачивались процессы, ведшие к изменению границ» или «международная обстановка вынуждала к действиям». Мы видим любопытный механизм исключения из темы идеи ответственности за собственные действия. В конце концов сложно отдать под трибунал «объективный» ход истории, идущий как бы сам собой. Социальный дарвинизм и вера в детерминизм с самого начала истории развития геополитической мысли выступали для больших держав удобным инструментом, позволявшим легитимизировать захватническую политику. Такой тип аргументации свойственен людям с имперскими взглядами.
«Земли никогда не бывает много»
Ответы, выдержанные в имперском духе, в первую очередь касаются территориальной тематики. Их общую направленность отражают следующие высказывания: «каждое присоединение земель — хорошее дело», «если существуют условия для расширения территории, следует это сделать», «государства добиваются величия благодаря приобретению территорий». По мнению части российских респондентов, империи обладают особыми правами, которые ставят их интересы выше интересов других стран (из такой идеи исходит несколько раз прозвучавшее заявление «чем больше России, тем лучше»).
Имперский мотив появляется чаще в ответах на вопрос о разделах. Говоря о сентябре 1939 года, россияне преимущественно склоняются к версии о «гуманитарной помощи». Несмотря на то, что в целом они одобряют экспансионизм, приписать имперские притязания им было проще Российской империи, чем СССР. Возможно, дело в большей отдаленности событий или накрепко засевших в головах советских клише
«В те времена это было правильно»
Во многих ответах, как тех, в которых звучат отсылки к имперским мотивам или исторической необходимости, так и даже в тех, в которых опрошенные критикуют свое государство, появляется мысль о «требовании исторического этапа». Релятивизм предстает в разных формах: «это были дикие времена, каждый что-то у кого-то отнимал», «действовала иная этика и мораль, каждый присоединял, что мог», «такой была жизнь — побеждал сильнейший». Правда становится таким образом изменчивой величиной, зависящей от текущих обстоятельств, а историю (и исполнителей ее воли) предписывается не мерить современными мерками.
В этом релятивизме, который, по сути, служит в первую очередь тому, чтобы не подвергать оцениванию политику собственного государства, кроется зерно надежды. Раз многие россияне, даже безоговорочно одобряющие захват земель соседей, добавляли, что это было оправданно «в тех условиях», «соответствовало духу эпохи», возможно, они могли бы дать аналогичным событиям, происходящим в наши дни, иную оценку. Это, однако, лишь предположения, для подтверждения которых потребуются дополнительные исследования.
Выводы
Звучащие в ответах мотивы социал-дарвинизма, детерминизма, национализма, отсылки к социальной справедливости и гуманизму присутствуют в дискурсе, который продвигает Кремль. Российские власти утверждают, что экспансионистская внешняя политика свойственна большим державам. Исследования показывают, что большинство россиян разделяет это мнение. Отношения на международной площадке сводятся для них к игре больших государств, в которой другим странам отводится роль статистов. В мире Гоббса сила права утрачивает значение при столкновении с правом силы. Такая идея позволяла оправдывать политику российского государства в прошлом и позволяет это делать сейчас. Респондентов с подходом, который отражен во фразах «народы должны иметь право на самоопределение» или «нельзя захватывать земли другого государства», оказалось, к сожалению, гораздо меньше.
В этом тексте я лишь предпринял попытку в общих чертах обрисовать отношение россиян к международным отношениям, однако, эта тема требует более углубленного исследования. Уже сейчас, однако, видно, что даже уход элит, ментально связанных с наследием КГБ/ФСБ, не обязательно приведет к отказу российского общества от великодержавных мечтаний. Истеблишмент гипотетической демократической России столкнется с проблемой: ему придется учитывать в своих расчетах эти имперские настроения. Аннексия Крыма, несомненно, не послужит более успешному усвоению норм, давно принятых западными обществами.
Процесс деимпериализации нигде не бывал простым, но у большинства народов уже успели выработаться антитела против вируса империализма. В России государство быстро отказалось от лечения травмы, спровоцированной распадом империи. Более того, из тоски по империи она сделала предмет гордости, поскольку мечты о величии оказались удобными в политическом плане.
Обычно принято обращать внимание на эффективность и интенсивность пропаганды, воздействующей на граждан. Представленный в настоящей статье обзор высказываний свидетельствует, однако, о том, что мы имеем дело с явлением обратной реакции. Власть заметила существующую в обществе потребность в восстановлении империи, а ее аргументы нашли благодатную почву.
Эрнест Вычишкевич — главный редактор журнала «Новая Польша», директор Польско-российского центра диалога и согласия.