После шести месяцев нахождения у власти администрация Байдена, похоже, склонна принять утопическое видение продвижения демократии в качестве руководящего принципа глобальной стратегии США. Эта доктрина или, если хотите, убеждение, гласит, что Америка должна, насколько это возможно, «нагибать» мир в соответствии с предпочтениями Соединенных Штатов и их преимущественно европейских союзников. К счастью, президент Джо Байден — человек опытный и от природы прагматичный. Какими бы ни были его побуждения, он до сих пор старался не сжигать мосты Америки и, наоборот, предпринимал шаги для улучшения отношений с ключевыми европейскими союзниками, возобновления диалога с Россией и некоторого снижения остроты конфронтации с Китаем. Однако такая его тактическая гибкость не меняет фундаментального направления внешней политики США, которая временами напоминает оруэлловскую тенденцию подражать внешнеполитическим подходам бывшего Советского Союза. Владимир Ленин и Лев Троцкий считали, что СССР ради собственной безопасности не мог мириться с существованием так называемого «капиталистического окружения». Они полагали, что капиталисты никогда не согласится мирно сосуществовать с новым коммунистическим государством, и поэтому отвергали так называемый «статус-кво» как нереалистичный. Сегодня США наряду с Европейским Союзом заняли позицию, согласно которой их миссия — продвигать демократию во всем мире. Лидеры в Вашингтоне регулярно утверждают, что, если им не удастся выполнить эту миссию, авторитарные правительства воспользуются американской сдержанностью и объединят свои силы — не только для того, чтобы подорвать американскую мощь, но и для того, чтобы разрушить саму демократию, лишив Соединенные Штаты их заветных свобод.
Примечательно, что эта концепция стала ключевым постулатом американской внешней политики без каких-либо серьезных дебатов в Конгрессе, в средствах массовой информации или во внешнеполитическом сообществе. В основе этого подхода лежит уверенность в том, что демократия по своей природе превосходит другие формы правления как с моральной точки зрения, так и с точки зрения ее способности обеспечивать процветание и безопасность. Считается, что продвижение демократии является давней частью внешнеполитической традиции США, и радикально отходить от нее нельзя. Администрация Байдена говорит так, как будто весь мир — за исключением злых тиранов — приветствует ее стремление к демократии и признает самоочевидную праведность Америки и Европейского Союза, и не окажет им мощное сопротивление, которое может нанести ущерб интересам безопасности Америки, американским свободам и американскому образу жизни.
Но факт остается фактом: демократия на протяжении всей своей истории не имеет такого уж звездного прошлого. Лучшее, что можно сказать о ней, как однажды заметил Уинстон Черчилль, — это то, что в большинстве случаев она остается лучше других испытанных форм правления. Но для того, чтобы это было правдой, демократия должна быть действительно либеральной, основанной на законе и включающей в себя надежную защиту прав меньшинств. Однако такие гарантии в демократиях зачастую как раз и отсутствуют. С самого начала демократия была омрачена первородным грехом рабства. Древние Афины, самая ранняя из известных демократий, не только терпели рабство, но и фактически основывались на нем. Граждане и рабы составляли две стороны афинской политической системы. Как пишет историк Полин Исмард, «рабство было платой за прямую демократию». Именно рабы давали гражданам возможность не работать и напрямую участвовать в управлении государством, посещать общественные собрания и занимать государственные должности.
В Соединенных Штатах отцы-основатели также терпели рабство, скрытно инкорпорировав его в Конституцию США. Конституционная концепция отношений между штатами предполагала существование рабства, и для освобождения рабов Авраамом Линкольном в 1863 году даже потребовалась гражданская война. Российская империя весьма примечательным образом — и без кровопролития — полностью отменила крепостное право в 1861 году в отличие от Америки, где рабство было в силу «политической целесообразности» разрешено в некоторых штатах Союза вплоть до конца Гражданской войны. Даже после этого американская демократия в течение еще многих десятилетий продолжала лишать женщин и афроамериканцев права голоса. Совсем неочевидно, что демократия, ограничивающая слой обладателей политическими правами лишь меньшинством белых мужчин, по своей природе настолько уж превосходит даже «добропорядочные» авторитарные государства, которые обладают некоторыми элементарными законами и поддерживает концепцию равной защиты своих граждан. Примеры из новой истории включают в себя Россию при Александре II, правовые реформы которого впервые в России реализовали концепцию равенства всех перед законом, или Германию при Отто фон Бисмарке, который создал первое современное государство всеобщего благоденствия, предложив медицинское страхование и социальное обеспечение для рабочего класса. Ближе к нашему времени просвещенный авторитаризм сингапурца Ли Куан Ю помог миллионам людей выбраться из нищеты и обеспечил расовую и социальную гармонию в многонациональной стране.
До окончания холодной войны продвижение демократии не было неотъемлемым составным элементом внешней политики США — термин «демократия» даже не фигурирует в американской Конституции. Соединенные Штаты не вели войны ради продвижения демократии, даже в своей собственной сфере влияния. Альянс НАТО, с самого его создания в 1949 году, был направлен только против советской геополитической угрозы и охотно поддерживал входившие в него авторитарные режимы, такие, как Португалия под руководством Антониу де Оливейра Салазара, которую многие считали фашистской. Другими союзниками Америки в начале холодной войны были Южная Корея и Тайвань — и ни одна из них в то время не была демократическим государством. Почему Соединенные Штаты обеспечивали защиту этих недемократических стран? Это было сделано для того, чтобы защитить их от захвата противниками США. При этом эта политика позволяла американским союзникам иметь свободу выбора — демократического или какого-то иного. Сама Америка после Второй мировой войны уже начала позиционировать себя истинным лидером свободного мира, правда, позволяя странам с разными интересами, системами правления и традициями самим определять свою судьбу.
Нынешнее американское кредо продвижения демократии, напротив, сводится уже к совершенно иному. Оно выходит далеко за рамки защиты международного статус-кво и выступает за открыто ревизионистскую политику, направленную не просто на сдерживание других ведущих недемократических наций, но и на изменение в них существующих систем правления. Когда дело касается крупных держав, такие глубокие преобразования обычно возникают только в результате драматических внутренних изменений или полного военного поражения. Экономическое и дипломатическое давление на них обычно не дает в этом плане серьезных результатов — если, конечно, как в случае с Японией до Перл-Харбора, оно не приводит к войне с заведомо известными победителями и побежденными. Администрация Байдена не говорит о сменах режимов, но ее слова и действия вызывают подозрения как в Пекине, так и в Москве, что результатом уступки американскому давлению будет именно смена режима. В то время, когда общественность Соединенных Штатов глубоко поляризована — и не только в отношении приоритетов внешней политики, но и в отношении национальных фундаментальных ценностей, проведение такой амбициозной, подверженной неудачам внешней политики при одновременном осуществлении глубокой трансформации внутренней повестки дня безрассудно.
Самое главное заключается в том, что в продвижении демократии нет никакой необходимости (по крайней мере, по геополитическим соображениям), потому что существует мало доказательств того, что Китай и Россия, даже предоставленные самим себе, будут стремиться к созданию глобального авторитарного альянса. Ни одна из этих держав не проявляет особой склонности рассматривать геополитику или геоэкономику в первую очередь через призму воображаемого принципиального противоречия между демократией и автократией. Китай, похоже, полностью готов установить тесные экономические связи с Европейским Союзом и, таким образом, пусть косвенно — даже с Соединенными Штатами. Стратегические цели Китая выглядят вполне традиционными — получение влияния, расширение рядов друзей и клиентов, без особой заботы об их стандартах свободы. В отличие от Советского Союза 1920-х и 1930-х годов, Китай не поддерживает международную сеть коммунистических движений. Когда дело доходит до запугивания соседей, особенно в Южно-Китайском море и за его пределами, Пекин делает мало различий между относительно демократическими странами, такими как Филиппины, и автократическими режимами, такими как Вьетнам. Несмотря на общий вызов, с которым они сталкиваются со стороны Соединенных Штатов, Пекин и Москва по-прежнему не хотят заключать формальный политический или военный союз. Их фактическое военное сотрудничество мало выходит за рамки символических военных маневров и ограниченного обмена военной информацией. Обе страны подчеркивают, что они совместно настроены против Соединенных Штатов и, в некоторой степени, Европейского Союза, но они пока не сформировали какого-либо значимого союза. Китай, например, не признал аннексию Крыма Россией и даже стал торговым партнером номер один для противника России — Украины. Россия тоже редко отказывается продавать современную военную технику Индии — главному сопернику Китая. Поэтому в фундаментальных интересах Америки остается не давать реализовываться широко разошедшемуся и живущему своей жизнью пророчеству о том, что мировая ситуация, якобы, сближает Китай и Россию.
Даже в относительно стабильной политической системе США — где институциональные гарантии обычно срабатывали в самых сложных обстоятельствах, от Уотергейта до смены власти Трампа администрацией Байдена — широко признано, что иностранное вмешательство в дела других государств неприемлемо. Почему же тогда официальные лица и политики США ожидают, что Китай и Россия, якобы не обладающие демократической легитимностью и не имеющие юридических гарантий защиты своих элит в случае поражения, готовы согласиться с иностранным вмешательством в свои основополагающие внутренние механизмы?
Китай и Россия вряд ли являются естественными союзниками, но этот факт не означает, что создание напористого «альянса демократий» не сближает не особенно стремящихся к объединению Си Цзиньпина и Путина. Ощущение надвигающейся общей угрозы может заставить обоих лидеров прийти к выводу, что независимо от их различий в тактике, политической культуре и долгосрочных интересах, по крайней мере, в краткосрочной перспективе, они должны действовать вместе, чтобы противостоять опасности демократической гегемонии. Если Си Цзиньпин и Владимир Путин придут к такому выводу, им будет все труднее говорить с Соединенными Штатами разными голосами — даже по вопросам, в которых это было бы совершенно логично с точки зрения их базовых интересов.
Совершенно естественно, что сегодня Соединенные Штаты рассматривают Китай и Россию как своих противников, но у них мало желания исследовать корни американских разногласий с ними. Если оставить в стороне раздражение США авторитарной практикой Китая и России, то во внешней политике этого треугольника демократия вряд ли является ключевым вопросом. Фактически, после распада Советского Союза Москва никогда не применяла военную силу против какой-либо страны для подавления демократии. В 2008 году Россия вторглась в Грузию, но только после того, как грузинские войска напали на Южную Осетию, которую защищали российские миротворцы. В 2014 году Россия применила силу, чтобы аннексировать Крым и поддержать сепаратистов в Донбассе, но только после прозападного путча в Киеве, отстранившего от власти коррумпированного, но законно избранного президента Виктора Януковича. В каждом случае — и с президентом Михаилом Саакашвили в Грузии, и с новым украинским правительством — Россия сталкивалась с враждебными силами, стремившимися вступить в НАТО и намеренными использовать свое членство в альянсе в качестве защитного щита против Москвы. Эта борьба возникла из территориальных споров и претензий по поводу советского наследия. При этом собственно демократия играла в лучшем случае второстепенную роль, за исключением одного очень важного момента. Как справедливо предупреждал Джордж Ф. Кеннан в 1997 году, расширение НАТО на бывшие советские республики грозило «разжечь националистические, антизападные и милитаристские тенденции в российском общественном мнении» и «оказать негативное влияние на развитие российской демократии». Конечно, Россия сама должна нести главную ответственность за свой отход от демократии и движение в автократическом направлении. Но то, как НАТО и Европейский союз обращались с Россией в 1990-е годы, во многом способствовало ее последующему разочарованию в демократии. Нетрудно было понять, что углубление конфронтации с Россией не сделает ее более толерантной или плюралистической, а, наоборот, дискредитирует существующие в ней прозападные элементы и предоставит больше полномочий силам безопасности. Политика широких санкций Запада дала Путину патриотическое оправдание для консолидации политического контроля в стране и привлечения в его лагерь многих образованных и успешных людей — людей, которые в противном случае стремились бы к большей политической и экономической свободе.
В случае с Китаем также сложно вспомнить какой-либо случай, когда Пекин напал на соседа, чтобы свергнуть демократию. Правда, Гонконг, в котором Великобритания вернула китайское правление в 1997 году, является в этом заметным исключением. Но даже здесь массовые репрессии начались только после затяжных общественных беспорядков. Конечно, Китай проявлял определенную жесткость по отношению к некоторым своим соседям, но такие его действия никогда не были связаны с демократией. Они возникли из-за споров по поводу территорий, полезных ископаемых и энергетических ресурсов, а также из желания ограничить американское господство в регионе. Как и в случае с Россией, в период после Мао китайские военные интервенции были редкостью — всего один раз в 1979 году, когда коммунистический Вьетнам вторгся в коммунистическую Камбоджу.
Такая история опровергает утверждения о том, что глобальный авторитарный вызов исходит сейчас от Китая и России. Скорее, это Соединенные Штаты и Европейский Союз стремятся сделать мир «безопасным для демократии» до такой степени, что даже такие великие державы, как Китай и Россия, должны будут отказаться от выбранных ими политических систем.
Разумная сдержанность не равносильна умиротворению противника или сдаче ему; как раз наоборот, она должна стать центральным элементом глобальной стратегии США, если Америка надеется и дальше играть ведущую роль в мире. Ведущая роль не требует гегемонии или подходов типа «либо наш путь, либо другая дорога», оскорбляющих достоинство бесчисленного множества других стран, даже тех, которые являются вполне демократическими. Вместо этого эта ведущая роль требует, чтобы Соединенные Штаты сохраняли свое военное превосходство, укрепляли свои союзы и избегали ненужных споров с союзниками, при этом всегда помня о том, что альянсы являются инструментами внешней политики США, а не самоцелью. Но укрепление союзов не должно становиться первостепенной задачей внешней политики, которая идет в ущерб более широким стратегическим интересам США, таким как, например, сдерживание китайско-российских отношений от излишней близости. Никакая помощь со стороны Украины или Грузии не может компенсировать опасность столкновение Америки с новым, наиболее опасным союзом, господствующим в Евразии. Но и Китаю, и России также следует настоятельно напоминать об обязательствах Америки перед своими союзниками, особенно перед членами НАТО, защищенными статьей 5, и перед Тайванем. Что касается торговли, то совершенно законно решительно защищать американские интересы и при необходимости сопротивляться невыгодным моментам там, где они возникают. Китайцы, кстати, понимают, что подобный отпор — нормальная часть ведения глобального бизнеса. И здесь они, в отличие от сферы продвижения Америкой демократии, готовы заключать сделки. Пекин и Москва, безусловно, предпочли бы что-то лучшее, чем холодный мир с Вашингтоном, но, учитывая демократическую систему Америки, уместно ясно напоминать им, что их жестокость у себя дома несовместима с дружбой с Соединенными Штатами. В большинстве случаев этот позитивный рычаг может быть более эффективным, чем санкции.
В то же время американцы в своем стремлении к «демократической гегемонии» имеют склонность к тому, чтобы забывать о том, что многие правительства во всем мире имеют собственные претензии к Вашингтону и не обязательно примут сторону США в конфронтации с Китаем или Россией. Подводя итоги неудач в продвижении демократии на Ближнем Востоке, Брент Скоукрофт однажды метко заметил: «Мне никогда не казалась явной идея о том, что в каждом человеческом существе побеждает некий первобытный демократический инстинкт». Вопреки американскому «демократическому триумфализму», в истории не существует железного закона, который предполагал бы, что демократии всегда должны преобладать над своими автократическими оппонентами. Афины Перикла усвоили это на собственном горьком опыте, когда вели войны против Спарты и ее союзников, и в процессе них утратили свое региональное господство и собственное демократическое правление. Погоня за чем-то ненужным, даже пусть и привлекательным, и триумф за счет утраты фундаментальных интересов нации обречены на провал.
____________________________________________________________________________________
Дмитрий Саймс — президент Центра The National Interest, издатель и генеральный директор медиа-ресурса The National Interest.