Отход Китая от «коренизации» в нацстроительстве отражает не столько личные предпочтения Си Цзиньпина, сколько единодушное мнение партийной верхушки, интеллектуалов и китайского общества, что институциональная надстройка для нацменьшинств стала ненужной. Такой поворот говорит не о тотальном государственном шовинизме, а скорее о намерении подстегнуть добровольную интеграцию малых народностей в ханьский этнос. Впрочем, когда добровольная ассимиляция встречает препятствия, китайская госмашина реагирует безжалостно
В последние годы общим местом стали разговоры о том, что Китай пытается ассимилировать свои национальные меньшинства самыми жесткими методами, вплоть до обвинений в геноциде в Синьцзяне и Тибете. Часть этих претензий выглядит политизированной и не всегда подкрепляется фактами, но невозможно отрицать, что при Си Цзиньпине Пекин действительно заметно пересмотрел свою национальную политику, которая раньше основывалась на опыте СССР.
После волны межэтнического насилия в 2008-2009 годах в китайском обществе стали набирать популярность настроения, что власти слишком потакают «неблагодарным сепаратистам», а влиятельные интеллектуалы напоминали о крахе СССР и призывали отказаться от советского подхода. В ответ китайское руководство занялось поисками собственного пути в национальной политике — такого, чтобы позволил, с одной стороны, не повторить ошибок Советского Союза, а с другой — не отрицать, что власти делали в этой области до Си Цзиньпина.
Как в СССР
Система национально-территориальной автономии — один из базовых столпов институциональной архитектуры КНР. Корни у нее советские. Марксистско-ленинская теория приравнивала национальные меньшинства к угнетенным классам и призывала помочь им с развитием и обеспечить право на самоопределение.
Первыми, кто реализовал этот подход на практике, стали большевики. Они умело использовали лозунг о самоопределении, чтобы взять в союзники малые национализмы, а потом собрать отколовшиеся окраины бывшей Российской империи. СССР был образован как федерация советских республик с правом наций на свободный выход из его состава.
В Китае национальный вопрос не стоял так остро, как в Советской России, и большой необходимости в этнофедерализме там не было. В начале XX века нацменьшинства проживали на 60% территории страны, но составляли лишь 6% населения. Самыми заметными среди них были корейцы, маньчжуры, монголы, китайские мусульмане хуэйцы, а также горные народности Юго-Западного Китая, мяо и яо. Все они исторически жили в тесном контакте с этническими китайцами ханьцами и в значительной степени ассимилировались в ханьскую культуру. Исключением были только народы китайского «Дальнего Запада» — тибетцы и уйгуры.
Однако молодые китайские коммунисты тогда охотно заимствовали любые советские практики, в том числе и в национальном вопросе. Поэтому в Конституции Китайской Советской республики 1931 года появился тезис, что Китай должен стать федерацией национальных республик. После провозглашения КНР в 1949 году китайское правительство развернуло масштабную кампанию по идентификации национальностей. Социологи изучили 400 этнических общностей и классифицировали их как 55 национальных меньшинств, которые впоследствии официально признало государство. Сегодня их суммарная численность составляет 118 миллионов человек — 8% населения КНР.
Некоторые из признанных национальностей были созданы с минимальными историческими основаниями. Яркий пример — чжуаны, самое многочисленное (15 миллионов) нацменьшинство в Китае. До провозглашения КНР они не обладали коллективной идентичностью и скорее представляли конгломерат отдаленно родственных народностей, живших в высокогорьях южных провинций Гуанси, Гуандун, Юньнань, Гуйчжоу и Хунань.
Конституция и законодательство Китая закрепляют принцип национально-территориальной автономии для меньшинств во всех регионах их компактного проживания. Сегодня в КНР есть пять автономных районов, 30 автономных округов и более сотни автономных уездов, которые носят имя титульного нацменьшинства. Закон требует, чтобы высшие государственные посты там резервировались для представителей титульных национальностей. Например, в Тибете должность губернатора занимает этнический тибетец, а во Внутренней Монголии — монгол. Впрочем, на ключевых (то есть партийных) постах там всегда сидят ханьцы.
Десятилетиями генеральной линией нацполитики КНР оставалось продвижение социально-культурного самосознания нацменьшинств («коренизация») — исключением была только левацко-тоталитарная интерлюдия 1960-1970-х годов. Как в Советском Союзе, языки нацменьшинств стали официальными в автономиях и получили письменность, а для школ и университетов были разработаны программы двуязычного образования: в начальной школе уроки ведутся только на родном языке, а китайский начинают изучать уже в старших классах. Кроме того, власти часто поощряли национальную культуру: печатали книги на местных языках, снимали фильмы, популяризировали традиционные ритуалы.
Такой подход также предусматривал внушительную систему привилегий для нацменьшинств: налоговые льготы, более мягкие ограничения при планировании семьи, квоты при трудоустройстве и в образовании. Например, при сдаче важнейшего для каждого выпускника экзамена гаокао, аналог российского ЕГЭ) меньшинства получают бонусные баллы.
Еще одной многолетней практикой была рекомендация для судов обращаться с «неханьскими народностями» снисходительнее. Кроме того, центральное правительство направляет автономным районам миллиарды юаней для строительства инфраструктуры и коммуникаций. Такие субсидии обычно составляют не менее четверти доходов их провинциальных бюджетов, а в Тибете часто превышают и 90%.
Достижения и неудачи
Тем не менее все эти преимущества для нацменьшинств не исправили того, что представители неханьских народностей по-прежнему значительно отстают от этнических китайцев по многим социально-экономическим показателям. Это касается и доходов, и доступа к здравоохранению и образованию, не говоря уже о благах цифровой цивилизации.
Дело тут не в том, что меньшинства воспринимаются в Китае как «второсортные», а в том, что они преимущественно живут в горных (и часто труднодоступных) районах в глубине страны. Некоторые из таких регионов непригодны даже для элементарного сельского хозяйства.
Вообще, в Китае имущественный разрыв тесно связан с разделением Восток — Запад и город — деревня. Нищета характерна в основном для сельской местности и имеет четкую региональную структуру, причем самый высокий уровень бедности наблюдается в северо-западных и юго-западных регионах. Иными словами, в таких районах качество жизни условного ханьца с сельским хукоу (аналог советской прописки) ненамного лучше, чем у представителей нацменьшинств.
Говоря об отсталости неханьских народностей в Китае, не стоит воспринимать их как монолитное целое. Например, благосостояние меньшинств в южных провинциях за последние десятилетия улучшилось кардинально — это любят подчеркивать не только китайские социологи, но признают и западные эксперты. Еще в 1990-е годы уровень детской смертности и продолжительность жизни монголоязычных дауров, северной народности сибо и мусульманского меньшинства хуэйцев стали лучше, чем у этнических китайцев. А среди маньчжуров, монголов и корейцев — национальностей, наиболее интегрированных в ханьскую городскую среду, — показатели качества жизни уже давно не отстают от среднекитайских.
В то же время наиболее обособленные от Внутреннего Китая уйгуры и тибетцы считаются самыми проблемными меньшинствами. Когда в ходе рыночных реформ ханьцы хлынули в малоразвитые Тибетский и Синьцзян-Уйгурский автономные районы, то они принесли туда не только деньги, но и межэтническую напряженность.
В Синьцзяне китайцы заполонили города и из-за более высокой квалификации начали вытеснять местные народности с рынка труда. От этого на фоне общей либерализации 1980-х расцвел местный национализм, что в итоге вылилось в периодические вспышки стихийного насилия против ханьцев. Центрами протестно-экстремистской мобилизации в Тибете и Синьцзяне часто становились религиозные институты и общины.
Под шквалом критики
После тибетских волнений 2008 года и уйгурских погромов в Урумчи 2009 года китайцы обрушились с критикой на государство за растрату ресурсов на «неблагодарных сепаратистов», притом что у ханьцев хватает своих проблем. Многие стали пророчить Китаю судьбу Югославии и СССР, если «диких волков с пограничья не перестанут кормить в свинарнике».
Самый громкий призыв к переменам прозвучал в 2011 году, когда влиятельный политолог из университета Цинхуа Ху Анган и эксперт по терроризму Ху Ляньхэ опубликовали эссе «Второе поколение национальной политики: содействие национальной интеграции и процветанию». По их мнению, национальная политика в советском духе только укрепила межэтнические барьеры и подготовила почву для сепаратизма. Они призвали заменить архаичный курс на «коренизацию» нацменьшинств на модель «плавильного котла», как в США и Индии.
Эссе прямо призывало к слиянию всех народностей в единую китайскую нацию чжунхуа миньцзу. Для этого они предложили перестать консервировать культурные различия, продвигать китайский язык и заменить национальные привилегии адресной помощью только для обездоленных групп.
Первоначально эссе появилось в синьцзянском академическом журнале, однако вскоре его перепечатали многие партийные СМИ, и со временем оно получило широкую известность. Некоторые китаисты считают, что именно это эссе стало идейной основой для курса, принятого при Си Цзиньпине.
На пути к единству
Первые годы правления Си Цзиньпина омрачила череда громких терактов: осенью 2013 года в самом сердце Пекина на площади Тяньаньмэнь в толпу людей влетел джип, весной 2014 года в южном городе Кунмине террористы устроили кровавую резню на вокзале, а в мае уйгуры организовали взрывы и бойню в Урумчи прямо на следующий день после визита Си в Синьцзян. В общей сложности за те два года произошли 50 случаев массового межнационального насилия. Призывы покончить с системой нацавтономии зазвучали еще громче.
Однако, выступая на партконференции по национальному вопросу в 2014 году, Си Цзиньпин назвал генеральную линию в национальном вопросе верной. «Пагубные предложения» отказаться от национально-территориальной автономии он вообще отверг прямым текстом. Следует ли после таких очевидных заявлений с самого верха рассуждать о том, что в национальной политике Пекина что-то меняется?
Отмена территориальных нацавтономий стала бы слишком резким шагом, который выставил бы в дурном свете те меры, которые десятилетиями проводились властями КНР. В политической культуре китайской Компартии отрекаться от прошлого не принято, особенно если оно связано с ее священной революционной легитимностью. Более того, национальные институты давно обросли обширной сетью бюрократии: кадры из тысячи автономных органов власти, институтов, школ, издательств и музеев попросту остались бы без работы.
Гораздо удобнее было попытаться адаптировать устаревший курс к новым реалиям — не отказываясь от лозунгов предыдущих лет, превратить ненужные институты в спящие. Поэтому заявление Си Цзиньпина о приверженности старому курсу не помешало ЦК Компартии призвать к равенству всех национальностей перед законом. Неслучайно вскоре власти прекратили многолетнюю практику поблажек для меньшинств в судах, а отдельные провинции стали отменять бонусные баллы по национальному признаку на экзамене гаокао.
Си всегда подчеркивает, что повышение благосостояния меньшинств останется приоритетом национальной политики, но не должно восприниматься как панацея. В подтверждение своих слов он напомнил, что именно богатые республики Прибалтики первыми покинули Советский Союз. Поэтому в своих выступлениях он часто призывает «неустанно укреплять идею общности всех народностей с великой родиной, китайской нацией, китайской культурой, китайской Компартией и путем социализма с китайской спецификой».
Именно образование в последние годы стало передовым направлением работы по цементированию китайской нации. Учителям «национального единства» не рекомендуется много говорить о межнациональных различиях или религиях, которым следуют разные народности. Генсек Си призвал «сеять любовь к китайской нации чжунхуа миньцзу в душе каждого ребенка». Поэтому теперь на этих уроках больше времени отводится патриотическим ритуалам и разговорам в духе «китайская нация неделима и одна из самых древних на земле».
Большое внимание уделяется и языкам. Национальные регионы начали переходить с двуязычных программ к преподаванию только на нормативном китайском путунхуа, а языки местных народностей предполагается оставлять лишь как отдельные предметы для желающих.
Власти официально аргументируют это тем, что обязательное изучение китайского с ранних лет откроет для меньшинств большие горизонты и убережет от замыкания внутри своих общин. Например, молодежь бедной народности и часто не может найти работу за пределами своих горных уездов из-за слабых языковых навыков. Те же, у кого с китайским лучше, получают шанс уехать в другую провинцию на заработки или даже поступить в престижный университет в Шанхае или Пекине — таких историй много в китайских СМИ.
Реакция на эти перемены в образовании была смешанной. Где-то они вызвали возмущение — например, осенью 2020 года тысячи недовольных монгольских школьников во Внутренней Монголии бойкотировали занятия после новостей о языковой реформе в провинции. А где-то к похожим изменениям отнеслись, наоборот, спокойно — например, в Яньбянь-Корейском районе спрос на преподавателей корейского языка стабильно падает годами, потому что по практической пользе местный язык всегда проигрывает китайскому. Такая картина типична для многих национальных регионов.
Уйгурский вопрос
В Синьцзяне национальная политика «новой эпохи» приняла самые резкие, если не сказать тоталитарные, формы — хребет уйгурской идентичности попросту решили переломить силой.
Накал уйгурского вопроса в начале 2010-х совпал с периодом, когда партия переживала острый кризис легитимности из-за коррупционных скандалов. Волна экстремизма добавила тогда руководству КПК много лишней головной боли. Инструктируя синьцзянское руководство в 2014 году, Си приказал бороться с сепаратизмом «беспощадно» и с помощью «диктаторских методов».
За несколько лет штат сотрудников общественной безопасности в провинции увеличился в 13 раз. С 2014 года началось повсеместное внедрение систем тотальной слежки — только в одном Урумчи к 2016 году было установлено 160 тысяч камер, трансляцию с которых круглосуточно отсматривают тысячи полицейских.
Самой печально известной частью нового подхода стали «лагеря перевоспитания» (официально — «учебно-тренировочные центры профессиональной подготовки») для «зараженных экстремистской заразой». Под определение экстремизма может попасть любое проявление исламской набожности на публике. Можно прочитать человеку нотацию о том, что «из-за ругани матом и просмотра порнографии Аллах станет глух к его молитвам», и этого будет достаточно, чтобы оказаться в лагере за распространение экстремистских идей.
По оценкам ООН, кампания по «перевоспитанию» в Синьцзяне разворачивается в промышленных масштабах. Массовые репрессии затронули как минимум два миллиона человек, абсолютное большинство которых — уйгуры.
В лагерях «экстремистов» не убивают, но прогоняют через ассимиляционные фильтры: целый день учат китайскому языку и государственной идеологии, заставляют постигать профессию и принуждают отказаться от веры. Бывшие заключенные сообщают, что результаты там часто закрепляют с помощью пыток.
Китайские власти не отрицают, что главная цель «центров профессиональной подготовки» — профилактика экстремизма через обучение языку и профессии. Последняя Белая книга КНР по Синьцзяну подчеркивает, что это способствует интеграции уйгуров из сельских районов в общенациональный рынок труда. А в инструкции по работе лагерей говорится, что обязательное условие для освобождения — это способность заключенных «немедленно трудоустроиться в общественно полезном секторе».
По всей видимости, в качестве воспитательной меры китайские власти также отправляют уйгуров на подневольные работы. Австралийский институт ASPI оценивает, что количество уйгуров, вовлеченных в принудительный труд по всему Китаю, измеряется десятками тысяч.
Немецкий китаист Эдриан Зенц проанализировал местную демографическую статистику и пришел к выводу, что еще одним инструментом решения уйгурского вопроса стало ограничение рождаемости: уйгурок заставляют принимать контрацептивы или подвергают принудительной стерилизации. Сейчас города северного Синьцзяна заселены преимущественно китайцами, однако на аграрном юге по-прежнему сохраняется традиционно исламский уклад жизни, и 90% населения там составляют уйгуры.
Ученый считает, что через 20 лет ограничение рождаемости сократит их долю в населении как минимум на четверть. Китайские власти это полностью отрицают, однако в последнем издании демографической статистики по региону многих деталей о рождаемости найти уже нельзя.
Жесткие действия китайских властей в Синьцзяне вызывают резкое осуждение у западных стран. Из-за сообщений о принудительной стерилизации США объявили происходящее в регионе геноцидом и ввели несколько пакетов санкций против официальных лиц. При этом Китай на давление никак не реагирует. Сам Си Цзиньпин не раз называл подход к региону правильным, а это значит, что текущая политика форсированной ассимиляции в Синьцзяне не только не прекратится, но и может быть развернута в других проблемных регионах, типа Тибета.
Перспективы
Ассимиляция малых народностей в гомогенном государстве неизбежна. Китай с его ханьским супербольшинством не исключение — можно вспомнить, как в прошлом в ханьской культуре растворились императорские династии монголов и маньчжуров.
Когда коммунисты перенесли в Китай советскую модель автономии, было решено, что нацменьшинствам нужно помочь с развитием, чтобы при коммунизме они образовали единую бесклассовую общность. Однако на практике выстраивание идентичности у малых автохтонных народностей, наоборот, только затормозило этот процесс.
Сегодня благодаря объединяющим силам урбанизации стало очевидно, что культурное и языковое слияние национальностей в Китае нельзя остановить. Значительная часть молодых горожан из нацменьшинств уже давно не может говорить на своих языках так же бегло, как на китайском, а межнациональные различия сильно бросаются в глаза только в глубинке.
Так что отход от «коренизации» в нацстроительстве отражает не столько личные предпочтения Си Цзиньпина, сколько единодушное мнение среди партийной верхушки, интеллектуалов и китайского общества, что институциональная надстройка для нацменьшинств стала ненужной. Такой поворот говорит не о тотальном государственном шовинизме, а скорее о намерении подстегнуть добровольную интеграцию малых народностей в ханьский этнос.
Впрочем, когда добровольная ассимиляция встречает препятствия, китайская госмашина реагирует безжалостно. Курс на снос традиционного местного уклада в Синьцзяне на первый взгляд позволил Пекину снизить накал межнациональных проблем — за 5 лет в регионе не произошло ни одного теракта. Вполне вероятно, что через пару десятилетий от уйгуров, перемолотых в «лагерях перевоспитания», как от национальности не останется ничего, кроме колоритных номеров песен и плясок на телевидении.
Однако у такого подхода есть и неблагоприятные последствия. Строго говоря, даже на пике напряженности в начале 2010-х невозможно было представить отделение или «чеченизацию» Синьцзяна. Ведь в регионе полностью отсутствовала национальная элита, а вся толща бюрократии была насквозь пронизана системой ячеек Компартии.
Уйгурский экстремизм выплескивался наружу лишь эпизодически и представлял собой скорее реакцию на смесь имущественного неравенства с межнациональными трениями, чем реальное стремление к сепаратизму. На этом фоне жестокость Пекина в попытке «окончательно решить уйгурский вопрос» выглядит избыточной. Это может только укоренить ненависть к ханьцам среди уйгуров и сплотить их в рамках «мученической» идентичности.
Си Цзиньпин любит ссылаться на советский опыт. Проводя аналогии с Синьцзян-Уйгурским районом, он говорил, что республики Прибалтики вышли из состава СССР первыми, несмотря на относительно высокий уровень жизни. Однако из истории той же Прибалтики можно вспомнить, что даже спустя 80 лет после депортации и массовых чисток латыши, эстонцы и литовцы остаются одними из самых антироссийски настроенных народов Европы.