В середине 1860-х годов Россия переживала настоящее криминальное помешательство. Среди радикальных реформ царя Александра II, включая, в первую очередь, отмену крепостного права, были пересмотр и модернизация системы уголовного правосудия и расширение свободы прессы. Введение системы присяжных заседателей и открытие судов для публики превратили уголовные процессы в новую разновидность театра, и газеты — внезапно появившиеся в изобилии — охотно комментировали эти шоу. Россияне, интересовавшиеся тем, как будет вершиться правосудие в эту новую эпоху, покупали такие газеты, как «Гласный суд», и читали записи судебных стенографисток, словно это были строки из пьесы. В ежедневных газетах регулярными стали такие разделы, как «Криминальная хроника», которые знакомили публику с новыми социальными типами, такими, как способный творить чудеса харизматичный адвокат. Один издатель зашел так далеко, что заявил, что судебные заседания «превосходят романы» в том, что касается предоставления возможности понять человеческую природу. Читающей публике не надо было выбирать, детективная литература и криминальный роман стремительно вырвались из вихря наводящих ужас репортажей. В 1860-е годы перелистывать страницы периодического издания в России означало, что вы, скорее всего, испачкаете руки кровью.

Мало кто поглощал эти рассказы с большей жадностью, чем писатель (и бывший заключенный) Федор Достоевский. В сентябре 1865 года он остановился в немецком курортном и игорном городе Висбаден, где проиграл в рулетку почти все свои деньги. Он не мог оплатить счет за гостиницу, и персоналу столовой было приказано больше не приносить ему ужин. Чтобы сдержать голод, Достоевский решил ограничить количество расходуемой физической энергии. Однажды, сидя в своей комнате, он прочитал историю о человеке, который убил кухарку и прачку, забив их до смерти топором. В газете было написано, что он был раскольником, отвергавшим западные реформы Русской православной церкви. Вскоре после этого Достоевский отправил записку в Санкт-Петербург своему редактору Михаилу Каткову, в которой сообщил, что у него есть идея для сюжета:

Этому молодому человеку, студенту университета, осмысливавшему свой эгоизм с помощью «незаконченных идей» (западных концепций, которые не нравились националисту Достоевскому), автор дал фамилию Раскольников. И произведение, которое Достоевский сначала задумал как повесть объемом в 90 страниц, в конечном итоге превратилось в целый роман. События в нем разворачиваются вокруг старухи-процентщицы и ее сестры, которым раскроили черепа топором. Детали договора могут быть проработаны позже, писал Достоевский своему редактору. А пока ему срочно нужны были 300 рублей, чтобы заплатить за гостиницу.

Рассказывая историю о том, как Достоевский впервые «познакомился» со злодеем Ласнером, Бирмингем помещает автора в культурную среду, наполненную рассказами о преступных кознях, махинациях и моральных прегрешениях. Кое-что из этих рассказов Достоевский услышал за время своего пребывания в сибирской тюрьме, но со многими легендами он познакомился как ненасытный «потребитель» печатных материалов, которые мы теперь могли бы назвать криминальной документалистикой. Таким образом, книга Бирмингема читается в основном как биография Достоевского со времен его юности до написания романа. В ней прослеживается процесс формирования взглядов писателя на преступность в период между его пребыванием в тюрьме, где он сидел за участие в заговоре, и последующим освобождением с выходом на новую литературную сцену, которая, по его оценке, опасным образом эстетизировала преступников, которых он видел вблизи и в зеркале.

Преступление способствовало продажам. Мертвое тело, сексуальная непристойность (а в идеале — и то, и другое) «оживляли» печатные издания, благодаря чему они хорошо продавались. То, что редактор Достоевского заказал «Преступление и наказание» после такого малопонятного предложения, вне всякого сомнения, можно было объяснить отчасти тем, что читатели были помешаны на всех преступлениях. «Набирала обороты первая волна российской криминальной литературы», — пишет Бирмингем, и «публика жаждала рассказов о зловещих преступлениях». Достоевский уверял Каткова, что «сюжет мой вовсе не эксцентричен», указав на подобные случаи, произошедшие недавно. «Он писал Каткову, — отмечает Бирмингем, — что слышал о студенте, исключенном из Московского университета, который „решился убить почтальона″, и упомянул других преступников, о которых он читал в газетах, таких как „тот семинарист, который убил девушку… в сарае″, и так далее».

Кстати, как раз перед публикацией первых глав «Преступления и наказания» в газетах появились сообщения с подробностями поразительно похожего дела об убийстве. Бирмингем рассказывает, что в Москве «студент юридического факультета по имени Данилов убил процентщика в его квартире…. Когда он обыскивал дом, неожиданно появилась служанка процентщика, и ее он тоже убил». В романе Достоевский помещает Раскольникова (как писателя, так и читателя) в медийный ландшафт той эпохи. Следователь, расследующий убийство старухи-процентщицы, расспрашивает Раскольникова о статье под названием «О преступлении», которую тот опубликовал в студенческом журнале за несколько месяцев до убийства. В ней Раскольников утверждает, что есть определенные «необыкновенные» — великие люди, которые выше морали и которые «имеют право,… то есть имеют право самим разрешить себе» совершить убийство. В другом месте романа Достоевский заставляет Раскольникова броситься в трактир в поисках последней газеты, он взволнован возможностью прочитать о своей работе в «Хронике преступлений». Но ему требуется некоторое время, чтобы, наконец, найти эту статью. Оказывается, на той неделе криминальный мир Санкт-Петербурга был «весь в делах».

По мнению Достоевского, даже среди изобилия кровавых историй бесчинства Ласнера выделялись из общего ряда. Впервые он встретил фамилию Ласнер в 1861 году, когда искал рассказы о преступлениях для использования в публикациях в издаваемом им литературном журнале «Время». Листая французскую подборку биографий преступников, он увидел иллюстрацию печально известного двойного убийства мужчины и его матери, совершенного Ласнером. На снимке изящно одетый Ласнер размахивает ножом для льда, стоя перед пожилой женщиной, изображенной, как описывает Бирмингем, «съежившейся в ночном белье и смотрящей вверх широко раскрытыми глазами». Годом позже Достоевский снова «встретился» с Ласнером — на этот раз на страницах вышедшего в 1862 году романа Виктора Гюго (Victor-Marie Hugo) «Отверженные», в котором Ласнер упоминается по имени (и многие считали, что образ Монпарнаса, несомненно, был создан под впечатлением от этого благородного убийцы). Достоевский начал строить планы, собираясь написать статью «Об инстинктах и Ласнере», но работа так ничем и не закончилась. Ласнер с его не совсем оформившимися, в общих чертах республиканскими политическими взглядами и принципами, которые, казалось, существовали в качестве своего рода постфактумного оправдания его преступлений, принадлежал к типу людей, который, как полагал Достоевский, зарождался среди российской молодежи: к студентам-террористам.

Говорят, что основы современного терроризма — небольшие изолированные ячейки, в которые входили бунтовщики-боевики, использовавшие насилие в качестве пропаганды, — появились в России в 1860-х годах. К концу столетия во всем мире люди, включая Карла Маркса, называли терроризм просто «русским методом». «Опорными пунктами» радикальных организаций были университеты. Среди недовольной молодежи были те, кто считал, что реформы Александра II не особо помогали бороться с нищетой и вопиющим социальным неравенством, и чтобы страна изменилась, ей необходимо потрясение. Они считали, что нужна «кровавая и беспощадная революция, революция, которая должна изменить все до самых корней», говорилось в брошюре, которая оказалась под дверью Достоевского. Многих вдохновлял писатель и редактор журнала Николай Чернышевский. Радикальные приверженцы его идей, считали роман Чернышевского «Что делать?», вышедший в 1863 году, своего рода библией. Роман идеализировал жизнь самоотверженных революционеров, которые благодаря готовности принять мученическую смерть стали романтическими героями. Как отмечает Бирмингем, примером такого героя стал и Дмитрий Каракозов, студент университета из бедной провинциальной семьи, который в 1866 году выстрелил из пистолета в Александра II, когда тот прогуливался по Летнему саду в Санкт-Петербурге. Покушение на убийство царя, первое подобное нападение в России, возможно, и закончилось неудачей, но — что более важно — эта история попала в газеты. Каракозов хотел, как объясняет Бирмингем, «перезагрузить всю политическую машину России одним актом насилия, заставляющим содрогнуться, и манифестом, распространенным средствами массовой информации».

Способность прессы превращать преступников в известных деятелей видел и Достоевский. И действительно, она присутствует в психологии Раскольникова после убийства. Политические преступники, чьи проступки могли изменить устои общества, станут главной темой более поздних художественных произведений Достоевского, а именно его романа «Бесы» (1872), в котором автор попытается, как и в «Преступлении и наказании», разоблачить то, что он считал ошибочными и эгоистичными мотивами, лежащими в основе нового радикализма.

Говорил ли он, исходя из собственного опыта? Достоевский был арестован в 1849 году за участие в подпольном кружке, участники которого читали запрещенные книги и обсуждали французский утопический социализм. Следующие четыре года он провел в тюрьме, где сменил политические взгляды, отказавшись от радикализма, которым увлекался в юности, и став во многих вопросах консерватором. И все же, Достоевского больше всего возмущало в Чернышевском его слепая вера в научные объяснения человеческого поведения. Чернышевский стал известен благодаря теории, которую он назвал рациональным эгоизмом. Вдохновленный Джереми Бентамом (Jeremy Bentham) и английским утилитаризмом Чернышевский утверждал, что человеческое поведение рационально в том смысле, что человек в своих действиях руководствуется личными интересами. Он полагал, что если бы бедность была ликвидирована, практически не стало бы и преступности.

Дело Ласнера было полнейшим опровержением теории Чернышевского, потому что его преступления не поддавались никакому логическому объяснению. Люди, сидевшие в зале суда, не могли понять, что заставило этого хорошо воспитанного и высокоинтеллектуального молодого человека ударить пожилую женщину ножом в лицо, в то время как его сообщник раскроил топором череп ее сыну. Непосредственным мотивом, конечно же, были деньги. «Но это, — пишет Бирмингем, — не оправдывало его безжалостного безразличия или того, почему он намеревался убивать людей, когда было бы достаточно и грабежа». Ласнер привел ряд объяснений, после которых его поведение показалось еще менее логичным. Он утверждал, что им овладела «навязчивая идея сопротивляться», но в своих воспоминаниях (которые были опубликованы перед казнью) он написал: «Я пришел проповедовать богатым религию страха, потому что религия любви над их сердцами не властвует».

Французская пресса ухватилась за политические тенденции и настроения, не высказанные в заявлениях Ласнера. Его отвращение к власти и правящим классам использовалось для нагнетания страха перед революционными элементами во французском обществе. «Если за свою страну можно убить короля, то почему бы не убить банкира?». Как кратко излагает эту риторику Бирмингем, «волна преступлений Ласнера была захватывающей, потому что казалось, что она станет следующим рациональным шагом революции». Это был преувеличением. Связывая преступления Ласнера с политикой, пресса навязывала незамысловатую интерпретацию того, что Достоевский счел бы хаосом человеческого эго и загадочностью наших действий.

В «Преступлении и наказании» Достоевский использовал интерес публики к криминальным историям в качестве этакого троянского коня, способа начать полемику под видом приятного возбуждения. Достоевский лишает Раскольникова романтического ореола мученика и вместо этого изображает его сердитым и растерянным молодым человеком, униженным нищетой и действующим из чувства стыда. Или, во всяком случае, он считал, что так делает. И в качестве некоего поворота сюжета после успеха «Преступления и наказания» адвокаты в России XIX века начали сравнивать своих подзащитных с Раскольниковым, пытаясь заручиться сочувствием присяжных.

Раскольников и его преступления продолжают проникать в реальную жизнь. Однажды, когда я была на учебе в Санкт-Петербурге, моя преподавательница посоветовала мне сходить на пешеходную экскурсию «Преступление и наказание». Одной из достопримечательностей, как объяснила она, был многоквартирный дом, где Раскольников убивает старуху-процентщицу. Эта экскурсия была и остается очень популярной, но я была сбита с толку — «ведь ничего такого на самом деле не было», — подумала я. Вместо этого я пошла и перекусила.

Меня никогда особо не привлекали книги, обещающие раскрыть «настоящие истории», вдохновившие писателей на создание великих художественных произведений. Во всяком случае, меня больше завораживают моменты, когда вымысел начинает влиять на реальность, когда персонажи, о которых мы читаем на страницах книг, начинают влиять на то, чего мы ожидаем друг от друга. Я думаю, что Бирмингем согласился бы. Роль Ласнера в создании его легенды гораздо меньше, чем можно было бы ожидать. Зато автор показывает нам, что Достоевский является одновременно и «грешником», и «святым», раскаявшимся политическим преступником, который хотел, чтобы его персонажи внушали не воодушевление и одержимость, а страх перед самыми дурными из наших инстинктов.