Порядочный человек: жизнь в период застоя, войны и мира в Грузии

Георгий Ломсадзе (Giorgi Lomsadze )

Я слышал эту историю, наверное, тысячу раз. Одним сентябрьским днем мой папа сел в самолет, который унес его из Тбилиси в Ленинград (ныне Санкт-Петербург) навстречу новой жизни. Друзья отца призывали его следовать зову сердца и отправиться за своим счастьем, которое ждало его за Кавказскими горами. "Если ты ее так любишь, то просто поезжай туда и поговори с ней, Ленинград – это не Америка", – говорили они.

И вот Гурам Ломсадзе прибыл в культурную столицу находившейся в стагнации империи. В то время Советский Союз погряз в коррупции, бюрократии и продовольственном дефиците – и все это страна переживала под затуманенным взором дряхлеющего вождя с кустистыми бровями.

Несмотря на то, что ему полагалась комната в общежитии для молодых ученых и аспирантов, получить он ее не смог. Комендант сказал, что сможет найти комнату, если папа раздобудет бутылку грузинского коньяка. Тогда он попытал счастья в гостинице и сумел очаровать администратора – одну из тех суровых русских женщин, которые одновременно выполняли роль вышибалы и стукача.

"Вы производите впечатление порядочного человека, но в следующий раз учтите, что девушке здесь небольшой сувенир [коньяк] из Грузии будет не лишним", – невозмутимо сказала она, вручая ему ключ от номера.

На следующий день он отправился в Государственный технологический институт, где мама оттачивала свои исследовательские навыки. Он тайком изучал ее распорядок дня и готовился сделать решающий шаг. Но первым делом нужно было пройтись по магазинам.

Папу нельзя было назвать пижоном, но, во-первых, это был важный день, а, во-вторых, на дворе стояли 1970-е годы. Поэтому он отправился в Гостиный двор и позволил кокетливым продавщицам подобрать ему рубашку с орнаментом "индийский огурец", облегающий черный пиджак с острыми лацканами и брюки-клеш. "Она будет сражена наповал, – заверили его хихикающие девушки. – Если нет, ты знаешь, где нас найти, красавчик".

И вот он на месте, мерит шагами коридор, сверяясь с часами и мысленно репетируя их якобы случайную встречу. Вначале он было струсил, когда увидел мою маму. Звонко цокая каблуками босоножек, Медея Асатиани-Чагунава спускалась по лестнице в струящемся сарафане с цветочным принтом, стянутым пояском на талии; ее каштановые волосы мягкими волнами спадали на плечи (я всегда представлял эту сцену в замедленном режиме). И вновь он почувствовал, что совершенно не подходит ей. "У нее фигура Бриджит Бардо, а мозги Марии Кюри", – любил он говаривать.

Она заметила его, и пути назад уже не было. Все тщательно отрепетированные реплики вырвались наружу потоком невнятно прозвучавших слов. "Это ли не чудо, что мы оба оказались в Ленинграде? Бывает же такое. Раз уж мы оба здесь, не могли бы вы оказать мне огромную услугу? Мне нужно купить пальто для дочери моего друга, но я очень плохо в этом разбираюсь. Не могли бы вы пойти со мной в магазин и помочь мне с выбором? Я буду вам бесконечно благодарен...".

Мама, вежливо улыбаясь, дождалась окончания этого сумбурного монолога. Затем она любезно отказалась. Наблюдая за тем, как она уходит, он чувствовал себя крайне глупо, стоя в толпе, весь расфуфыренный и выбритый до блеска. Старательно спланированная поездка потерпела полное фиаско.

Медея, стуча каблуками, шла по улице Горького и думала: "Только не это и только не здесь". Отчасти она переехала в Ленинград, чтобы спастись от ухажеров, которые преследовали ее в Тбилиси. Сватовство было популярным занятием в унылых, отделанных деревянными панелями коридорах академии, где ее считали завидной невестой: в юном возрасте она защитила диссертацию по химии, происходила из старой профессорской семьи и выглядела скорее как модель, нежели как ученый.

Время от времени в лабораторию заходил заведующий соседним отделением, подталкивал смущенного сына у столов с пробирками и склянками к моей маме и предлагал им вместе поэкспериментировать с хлоридом аммония.

Или по возвращении домой она оказывалась в ловушке, расставленной ее родственниками. "Мы просто были по соседству. Помнишь Сандро [или Мишу, или Георгия, или Давида]", – говорила тетя Тина, кивая в сторону угла, откуда на нее смотрело очередное мужское улыбающееся лицо. "Ну же, просто закрой глаза, зажми нос и выйди замуж за одного из них, – шептала Тина. – Когда тебе исполнится 30, будет уже поздно".

Моя мать ценила мужское внимание, но больше интересовалась сферой своей профессиональной деятельности – органической химией. Она была убеждена, что все мужчины, кроме ее горячо любимого покойного отца, обладали тяжелым и скверным характером, а она не хотела связывать с таким свою жизнь.

В Ленинграде она нашла спасение от этого давления. Это был серьезный шаг: переехать из маленького солнечного Тбилиси, где друг друга знали, в большой холодный город, где она могла затеряться в толпе. Ей нравилась ее жизнь, здесь она смогла сосредоточиться на своих исследованиях. Моя бабушка приезжала в гости, и они гуляли по торговым галереям, ходили в театры, заглядывали в Эрмитаж.

Но в тот день, возвращаясь домой, она призналась себе, что в добродушной улыбке этого чудаковатого, франтовато одетого парня было что-то очень обаятельное. "Он выглядел очень порядочным человеком", – говорила она мне. Конечно, девушка откажет с первого раза, – говорили ему друзья отца, когда он вернулся в Тбилиси, – нужно как минимум раза три попробовать. Поэтому он записался на профессиональные курсы и вернулся в Ленинград. Встретившись во второй раз, они поговорили чуть дольше, а на третьей встрече он проводил ее до дома и нарвался на гнев Натальи Сергеевны – сварливой хозяйки квартиры, в которой снимала комнату моя мама.

Овдовевшая и бездетная Наталья Сергеевна по-матерински опекала свою воспитанную квартиросъемщицу и считала своим долгом поставить на место любого непрошеного кавалера. Увидев вечером приближающуюся пару, эта охочая до чужих дел дамочка бросила свой наблюдательный пост у окна и сбежала вниз в халате и бигудях. Опасаясь скандала, мама поспешно попрощалась с отцом и побежала наверх. К ее удивлению, Наталья Сергеевна появилась через несколько минут со счастливой улыбкой на лице. "Я ему устроила настоящий ад, но он был очень вежлив и поцеловал мне руку, – сообщила она маме, кокетливо хихикая. – Он, кажется, очень порядочный человек".

Мама все еще сомневалась, но у отца теперь был мощный союзник. Наталья Сергеевна, взволнованная тем, что оказалась в центре зарождающегося романа, взяла на себя роль посредницы в этой истории любви. "Медея, если ты выстроишь в один ряд всех мужчин в этом городе и столкнешь их в Неву, нам всем будет лучше, – сказала она моей маме. – Но время от времени попадается алмаз, и когда ты его находишь, то нужно его крепко держать".

Она достала для них два билета в оперу, где она многие годы работала дублершей. Мама и папа с трудом слышали, как она исполняла партию Маддалены в "Риголетто", но основной работой Натальи Сергеевны в театре (по ее собственному признанию) было слушать, а не петь, а затем докладывать обо всем услышанном "куда следует".

Собственно говоря, после года совместной жизни в маленькой квартире Наталья Сергеевна стала делиться больше, чем мама готова была услышать. "Так вот, моя соседка сверху шила и перешивала одежду, и постоянно раздающийся звук ее проклятой швейной машинки не давал мне спать по ночам, – сказала однажды Наталья Сергеевна, смывая боевой раскрас, который она называла макияжем. – Я сообщила сами знаете куда, что она работает нелегально, и ее выгнали из квартиры. Она может считать, что ей повезло: в прежние времена она работала бы на этой швейной машинке в трудовом лагере".

Со временем мама полюбила кагэбэшную доносчицу с угасающим меццо-сопрано, несмотря на ее леденящие душу истории и периодические оскорбления, облеченные в форму комплементов. ("Вы прекрасно говорите по-русски, я не думала, что грузины могут говорить как нормальные люди; вы такая красивая и у вас нет волос на лице, хотя вы грузинка").

Однажды Наталья Сергеевна попросила маму сходить с ней в церковь. Родившись в семье ученых, мама не питала особого интереса к религии, но все же согласилась. Она была поражена, увидев, как Наталья Сергеевна истово молится в церкви, а по ее щекам катятся слезы.

"Я плохо поступала с людьми, девочка моя. Надеюсь, Бог простит меня за это, когда я умру, – сказала она моей маме. – Медея, обещай мне, что ты будешь плакать обо мне, когда я умру. Пожалуйста, Медея, мне нужно знать, что кто-то будет оплакивать меня".

Тем временем прогулки мамы и папы по Невскому проспекту участились. Каждый раз по возвращении домой сияющая Наталья Сергеевна уговаривала папу остаться на чай с блинами. Затем наступало время страданий: мама садилась за рояль, а Наталья Сергеевна, завывая, исполняла партию графини из "Пиковой дамы": "jecrains de lui parle la nuit...".

Слухи о прогулках у Невы в конце концов добрались до Тбилиси. Коллеги мамы и родственники, у которых были на примете свои кандидаты в женихи, начали лихорадочно звонить моей бабушке.

"Галина Михайловна, не совершите ошибки. Этот парень еще даже до должности не дослужился. Они с мамой ютятся в одной из этих новых квартир с низкими потолками". (Страсть советских градостроителей к тесным бетонным коробкам, куда они втискивали граждан, приводила тбилисских старожилов в ужас). "Мальчик, о котором я вам рассказываю, – сын профессора такого то. К ней будут относиться как к королеве".

Но мама твердо стояла на своем. Она вернулась в Грузию и заявила, что либо мой отец, либо никто. И вот однажды в большой светлой тбилисской квартире с роскошным потолком и огромным плакатом с периодической таблицей Менделеева на стене появился улыбающийся отец. Он протянул пакет с шоколадными конфетами "Мишка", которые привез из Ленинграда, и попросил руки дочери у прослезившейся Галины Михайловны. Своей фирменной открытой улыбкой и изысканными манерами он с легкостью разоружил членов семьи, собравшихся в квартире для последней битвы. "Он действительно очень порядочный человек", – с удивлением прошептала тетя Тина.

Для пущей убедительности папа позже вернулся со своими друзьями, чтобы установить звонок на дверь Галины Михайловны, что должно было помочь ей справиться со страхом внезапного стука в дверь – страх, который появился у нее во время Большого террора 1930-х годов, когда она видела, как ее друзья и коллеги исчезали один за другим после рокового ночного стука в дверь.

Вернувшись в свою собственную квартиру, папа разрывался между двумя женщинами, соперничавшими за его внимание, – между моей мамой и своей, причем последняя была прикована к постели и с каждым днем становилась все слабее и требовательнее. "Когда он приходит домой, он просто обязан сначала зайти в ту комнату и проверить, как там миссис Рочестер", – жаловалась мама подругам, сравнивая свекровь с героиней из романа "Джейн Эйр".

Не считая этого, молодожены ездили на троллейбусе в свои институты, ходили на устраиваемые факультетами пикники и гуляли в лесу. Дверь в их дом всегда была открыта для друзей и родственников. К ним частенько приезжали коллеги из Украины и России.

Они сидели за столом, обмениваясь любезностями и неприятными слухами о том, что кто-то из коллег выпрашивает у студентов взятки или стал (какой позор!) предпринимателем – уничижительное обозначение, которое в то время ассоциировалось не только с меркантильностью, но и с мелкой преступностью.

Мама была прекрасной рассказчицей, поэтому немудрено, что она всегда оказывалась в центре внимания, за исключением тех случаев, когда разговор заходил о доменных печах на металлургических заводах на Украине и в Грузии – единственная тема, которая приводила отца в настоящий восторг. В остальных случаях он был счастлив позволить своей Медее играть первую скрипку практически во всем. Она сделала перестановку в квартире, убрала с глаз долой керамические статуэтки пастуха и пастушки, которые им постоянно дарили, и принесла бежевые обои, потому что бежевый – это единственный цвет, который предпочитают люди, обладающие хорошим вкусом.

Папа тем временем виновато улыбался, выслушивая критику Галины Михайловны; жалобы своей мамы; гневную тираду, которую моя мама обрушила на него после мучительных родов. ("Зачем ты приехал за мной в Ленинград?! Я была довольна своей жизнью. Я этого не хотела!").

Он с упоением хлопотал над новорожденным, пока мама лежала в постели и пыталась изобразить радость по поводу появления еще одного мужчины в ее жизни. Вся эта суета вокруг уродливого, кричащего комочка слизи не имела для нее никакого смысла, и она просто не могла оправиться после пережитого потрясения, оказавшего на ее организм разрушающее действие. Натянув улыбку ради гостей, она мысленно поклялась никогда больше не проходить через это, но не сдержала обещания – я тому живое свидетельство.

Затем один за другим стали умирать стареющие советские вожди (Леонид Брежнев, Юрий Андропов, Константин Черненко). А в Тбилиси папа неизменно спешил домой с широкой улыбкой на лице, держа в руках маленький велосипед или чешский игрушечный электропоезд, за которые он немало заплатил. Пока он играл в хорошего полицейского, мама неустанно прививала нам с братом культуру, манеры и чувство вины.

Она заставляла нас слушать уроки английского языка на виниловых пластинках. Она сидела рядом с нами, когда мы неуклюже проигрывали арпеджио на фортепиано и требовала расслабить запястья. Наблюдая, как мы часами мучаемся над математическими задачами, она в конце концов теряла терпение и решала их за доли секунды. Потом нам наконец разрешали смотреть советские мультфильмы с меланхоличными песнями и печальными жизненными уроками.

После школы мы с братом шли к бабушке. Пользуясь моментом, Галина Михайловна с воодушевлением рассказывала своей не слишком восторженной аудитории о свойствах угарного газа и серной кислоты. Но мы оказывались полностью в ее власти, когда слушали рассказы о ее волшебном детстве, о жизни принцессы, которой она жила до октябрьской революции, о страшных стуках в дверь, о том, как осенью 1945 года она бежала по окутанному облаками пара вокзалу, чтобы встретить вернувшегося солдата (да, моего деда).

В канун нового года мы все собирались вокруг уродливой пластиковой елки (в империи, которая пропагандировала атеистический образ жизни, елка и Дед Мороз являлись атрибутами Нового года, а не Рождества), пары ширпотребных пластиковых фигурок Деда Мороза и Снегурочки и пропитанных майонезом русских салатов, соседствующих, к счастью, с колоритными грузинскими блюдами. Ровно в полночь отец поднимал тост – всегда за то, чтобы новый год был лучше предыдущего. Мы соблюдали эту традицию на протяжении десятилетий, собираясь всей семьей за праздничным столом.

Устав от череды смертей старых вождей, в Москве наконец решили поставить во главе страны кого-то помоложе. Этот полный энтузиазма новый товарищ главнокомандующий, которого все называли "меченый" за его незабываемое родимое пятно, вызвал к себе лидера советской Грузии Эдуарда Шеварднадзе, чтобы тот помог реформировать изживший себя СССР.

Пока Шеварднадзе или "старый лис", как его называли, претворял в жизнь внешнеполитический курс страны, его преемник в Тбилиси провел чистку, создав в Грузии свою собственную сеть влияния. Джумбер Патиашвили убрал всех преданных его предшественникам людей. Полетели головы даже в Политехническом институте: заведующий папиной кафедрой был вынужден уйти в отставку.

В поисках достойной замены, не замеченной в политических дрязгах, руководство института обратилось к моему отцу. "Мы решили рискнуть и хоть раз поставить во главе института порядочного человека", – сказал папе ректор с ноткой насмешки в голосе.

"Порядочный" было единственным определением, которое я постоянно слышал в отношении моего отца – оно произносилось либо с почтением, либо с насмешкой. Хотя для меня его главным качеством было терпение. Для всех остальных, однако, быть порядочным человеком было самым большим подвигом или глупостью в стране, где быть таковым крайне сложно. Он настойчиво придерживался правил, когда вокруг все обманывали и воровали у системы, которая была создана для того, чтобы ее обманывали и обворовывали.

Учительница математики в моей школе однажды сказала классу, что она совсем не против того, чтобы ей иногда выражали благодарность. Поняв намек, родители некоторых моих одноклассников стали приносить в ее кабинет шикарные торты и духи. В обмен на это она ставила отдельным ученикам высокие оценки. Хотя мне тогда было, наверное, девять лет, я интуитивно понимал, что в этом взаимовыгодном обмене есть что-то неправильное, поэтому я не стал говорить родителям и просто начал копить мелочь, которую мне выдавали для поездок в школу на троллейбусе. Потом я пошел в школьный буфет и купил целую кучу "бубликов" – дешевых, похожих на крендельки булочек.

Оказалось, что моя учительница математики не разделяла моего восторга по поводу бубликов. Она покраснела от гнева, когда я появился в ее кабинете с широкой улыбкой и связками бубликов на шее и в руках. "Это все, что может сделать ваша семья, или это твоя шутка, Ломсадзе?" – сказала она, залепив мне такую пощечину, что в голове раздался звон. С большим усилием я затолкал бублики в мусорный бак в коридоре и спустился вниз, чтобы встретить папу, который приехал за мной. Пропустив часть про пощечину, я признался, что, возможно, смертельно обидел свою любимую учительницу.

Он побледнел, сел передо мной на корточки и сказал, что его сын никогда не должен брать или давать взятки и что мужчина должен жить честно. Несмотря на мои возражения, он направился в кабинет учительницы, потащив меня за собой. Это был первый раз, когда я услышал, как он повысил голос.

Из-за своей непримиримости друзей у папы в институте было немного, но новая должность имела свои плюсы. Наконец-то ему стали платить больше, чем маме (целых 360 рублей в месяц – вот так-то, Галина Михайловна!). Пока по всему Союзу осуществлялись реформы, папа проводил собственную маленькую перестройку на своем факультете. Несмотря на свою занятость, он не забывал о своих ежедневных обязанностях сиделки для своей мамы, которая к тому времени нуждалась в круглосуточном уходе.

Однажды он взял меня с собой на работу, где проводилась презентация компьютера IBM – сверкающей новой американской игрушки, которая должна была изменить все, но никто на факультете не знал, что с ней делать.

Пожалуй, самым большим плюсом новой должности отца было то, что его продвинули вперед в многолетней очереди на получение участка под дачу – иметь загородный дом было самым большим достижением советской интеллигенции. В один прекрасный летний день он завел свой постоянно глохнувший грязно-оранжевый "Москвич" и повез сомневающихся нас на скалистый участок, который никому не был нужен. По дороге он пообещал, что построит там для нас маленький домик и разобьет прекрасный сад.

Дом был едва достроен, когда в апреле 1989 года советские войска вошли в Тбилиси, который все чаще открыто проявлял неповиновение. Последовавшая за этим кровавая ночь стала одним из первых гвоздей, вбитых в гроб империи. Советский Союз распался в тот же год, когда умерла Наталья Сергеевна. Моя мама с грустью вспоминала о своей соседке, но радовалась избавлению от Союза. Как и все остальные, она с нетерпением ждала нового рассвета.

Вскоре по Тбилиси на танках разъезжали вооруженные люди с бородами и в банданах. Все стреляли во всех в городе, где все знали друг друга. После отключения электричества и отопления страна погрузилась во тьму. Мои родители стояли в очереди за хлебом – растерянные и беспомощные в толпе злых, отчаявшихся людей, выхватывающих друг у друга буханки. "Извините, будьте любезны", – безуспешно повторяли они, прежде чем вернуться с пустыми руками в темный, холодный дом. Изысканные манеры и знания, на приобретение которых они потратили свою жизнь, в одночасье оказались бесполезными.

Они продали свои обручальные кольца. Затем золотые медали, полученные за успехи в учебе. Одна за другой тьма забрала все семейные реликвии.

Страна также распродавала свои активы и воспоминания. Распродавали железнодорожные пути, линии электропередач, ирригационные трубы. Любимая доменная печь моего отца, "сердце" крупнейшего в Грузии сталелитейного завода, была продана на металлолом. Дом на скале неоднократно грабили и в конце концов обнесли до голых стен. В научно-исследовательских институтах поселились беженцы. Пьяный российский президент танцевал по телевизору.

Стоя в окружении старых друзей на кладбище на пронизывающем ветру, отец корил себя за то, что не смог поставить даже скромный камень на могиле матери. Прикованная к постели столетняя женщина не дожила до нового века. Не замечая "тектонических изменений", происходивших за пределами ее комнаты, она провела свои последние годы, разговаривая с призраками из прошлого.

В отличие от нее, вечно укутанная в шаль Галина Михайловна до самого конца сохраняла ясный ум и рассказывала удивительные истории. Ей также было 100 лет, когда она тихо ушла (без шума, как и хотела), напоследок завещав нам быть добрыми к людям и цветам.

Когда тьма отступила, отец был уже старым человеком с седыми волосами и сутулой спиной. В то время в Грузии людям не выплачивали зарплаты месяцами, но он упрямо шел в университет, чтобы преподавать в полуразрушенных аудиториях. В последующие годы они с мамой постепенно поменялись ролями. Теперь она нянчилась с ним, напоминала о приеме таблеток и готовила низкокалорийные обеды.

Вскоре в покрытом шрамами Тбилиси появились симпатичные витрины магазинов, и хлынули туристы. Город, где когда-то все знали друг друга, становился все больше, выше и оживленнее. Отцу стало сложно выходить из дома, поэтому мама сама ходила по окрестным магазинам. Неизменно вежливая, она улыбалась в ответ, когда молодые люди стали называть ее "бабушкой" в городе, который она уже не могла узнать и в котором неформальный язык общения получал все большее распространение среди молодых людей.

Последние несколько лет они в основном сидели в одной залитой солнцем комнате, смотрели телевизор и ужасались бесчинствам, которые творил российский президент. Когда мир вокруг стремительно менялся, они сидели в этой комнате, потягивали чай, угадывали мысли друг друга без слов и старались никому не мешать. Даже когда в предрассветные часы 3 января приехала скорая помощь, они все время извинялись перед врачами за беспокойство, которое они доставили в такую несусветную рань.

За три дня до этого мой отец в последний раз поздравил нас с новым годом, когда мы, не изменяя традиции, собрались всей семьей. Он рассказал нам несколько из своих многочисленных историй и с поразительной точностью описал устройство завода "Азовсталь".

4 января я сидел в большой комнате и в недоумении смотрел на гроб. Друзья и родственники заходили, чтобы напомнить мне о многочисленных ритуалах, которые необходимо было соблюсти (в Грузии похороны очень долгий и сложный процесс). Кто-то передал мне семейный альбом, чтобы я мог отобрать фотографии отца для похорон. Альбом позволил мне отвлечься от мыслей о маме и о том, как пусто будет в этой залитой солнцем комнате, которую она делила с любовью всей своей жизни почти полвека.

Перелистывая альбом, я прокручивал в голове истории людей, которые улыбались мне с черно-белых фотографий. Это были люди, которых я знал, или мне казалось, что знал, поскольку о них мне очень живо рассказывали; люди, которые были одержимы идеей быть порядочными, вежливыми и добрыми при любых обстоятельствах; люди, которые являются моими личными "Унесенными ветром". Я понял, что единственное, что я могу сделать для них, – это рассказать их истории.