Аналитик Каим: Германия поняла, что ей нужно обходиться без России и даже идти против нее

Неуверенности и колебаниям Германии перед началом российской спецоперации на Украине положило конец решение канцлера Олафа Шольца, который сообщил о больших инвестициях в армию и вооружение. Изменение немецкой внешней политики и политики в области безопасности стало одним из ключевых моментов прошедшего года вооруженного конфликта. О последствиях этого шага мы побеседовали с Маркусом Каимом из ведущего берлинского аналитического центра.

Маркус Каим: Именно это я и изучаю. Как вы правильно отметили, столько всего изменилось, что я даже не знаю, с чего начать. Немецкое перерождение началось с речи Олафа Шольца, в которой он сообщил о "zeitenwende", то есть в переводе о "переломной точке". Однако, на мой взгляд, это слишком узкое определение, так как перемены эпохальны.

Так мы вступили в новую эру, причем в самых разных областях. В частности, в области финансов, поскольку мы выделили сто миллионов евро на оборонные системы и взяли на себя обязательство достигнуть двух процентов ВВП на оборонные расходы. Это ядро "переломной точки". Раньше Германия еще никогда не поставляла оружие в зону боевых действий.

— Но это не единственная сфера, где перемены дали о себе знать. Большие изменения затронули нашу внешнеполитическую ориентацию. На протяжении как минимум 20 лет мы преследовали определенные цели, которые теперь изменились. Например, раньше мы считали, что обеспечить европейскую безопасность можно только при участии России, что Россия — одна из стран, которая об этом печется. Но как же далеки мы были от истины.

Германия изменила свою геополитическую ориентацию, была вынуждена адаптироваться к изменениям политической среды. Еще при бывшем канцлере Ангеле Меркель мы подчеркивали необходимость общей европейской политики. Но после начала российской спецоперации акцент переместился на трансатлантические связи, и теперь мы намного больше сосредоточены на Североатлантическом альянсе. Я бы сказал, что правительство Олафа Шольца можно охарактеризовать как наиболее протрансатлантически ориентированное за многие десятки лет.

Остается открытым вопрос, как это скажется на нашем будущем подходе? Нам придется подумать об этом. Данный шаг неизбежно должен отразится на институциональном уровне.

Но если бы конфликт закончился быстро, если бы поставки оружия и западная помощь сумели ускорить и удачно завершить вооруженный конфликт на Украине, то, как мне кажется, мы вернулись бы обратно к образу мыслей до 24 февраля. Не полностью, скажем, в вопросе энергетической независимости, но в отношениях с Россией точно. Уже сейчас мы отмечаем в обществе подобные настроения…

— Да. Я имею в виду в основном политических левых. Но и ультраправые говорят об особенных немецко-российских отношениях, которые берут начало в XIX веке. Они признают, что вооруженный конфликт был ошибкой, но при этом утверждают, что нам нельзя недооценивать важность России для немецкой внешней политики и европейской архитектуры безопасности.

Теперь придется менять этот ход мыслей. Нужно не только перенести "переломный момент" в активную внешнюю и оборонную политику, но и добиться того, чтобы так думала бóльшая часть политического руководства и, разумеется, общественность.

— Да, я бы сказал, что это одно из немецких качеств. Мы бездумно и отчаянно рвемся во всевозможные переговоры. Мы отвыкли от активного участия в военных действиях и не развивали нашу оборонную промышленность с 1945 года по причине, о которой, вероятно, сегодня нет смысла говорить.

Мы не привыкли к стадии военных действий. Поэтому у нас, быть может, в отличие от других западноевропейских стран, идет медленный и затянутый процесс споров и обсуждений. Думаю, что в Германии призывов к миру, которого мы все хотим, и требований провести переговоры больше, чем где-либо. Это закономерно отражается на оппозиции и выливается в неприятие военного пути.

— Я думаю, что главную роль тут сыграл угол зрения, который определял немецкую политику. Все изменилось 24 февраля, но именно Ангела Меркель, Франк-Вальтер Штайнмайер и многие другие воплощали собой это направление. По их заявлениям, они не видели, что исходит от России, и были страшно удивлены тем, что произошло 24 февраля.

Но я не верю этому их "мы не видели, что надвигается". Они могли читать доклады крупных немецких аналитических центров, которые еще с 2014 года писали о развитии российской внутренней политики, которая отражалась на внешнеполитических шагах России. Не оставалось сомнений, что что-то готовится. В берлинских кругах это не было секретом.

Также была заметна осторожность, с которой относились к России и почти некритический взгляд на нее. Кроме того, в Германии всегда процветало энергетическое лобби. С 70-х годов немецкая энергетика была очень тесно связана именно с Россией. Российский газ для нас был не только дешевым, но и надежным ресурсом.

— Безусловно. Я даже не могу передать, насколько это правда. Немецкое отношение полностью основывалось на этом, и если прибегнуть к цифрам, то я бы сказал, что на 70% отношение к России определялось этими энергетическими аспектами. Всего 30 оставшихся процентов касались других стратегических и внешнеполитических целей. На мой взгляд, по крайней мере последние 20 лет все так и было.

Это задавало рамки немецко-российских отношений, и первую скрипку играла энергетическая политика, а не соображения безопасности. После 24 февраля стало понятно, что пересмотра этого подхода не избежать, то есть мы перейдем в более осторожный режим и в области энергетики последуем примеру, например, прибалтийских стран, которые диверсифицировали свои источники.

— Несомненно. Правда, это касается не всех политиков и не всех граждан Германии, потому что многие из них по-прежнему удивлены повесткой обсуждений. Но я бы сказал, что большинство осознает необходимость пробуждения. Иногда от левых можно услышать старое мнение о том, что, возможно, нам не стоит тратить миллионы евро на оборону, а лучше потратить их на другие нужды. Но сторонников этого мнения мало.

Нынешний кабинет Шольца действовал очень решительно и быстро принимал решения. Они поняли, насколько важно заполнить пробелы и восполнить долг, который образовался у нас в отношении Североатлантического альянса, и они практически немедленно инвестировали в вооружения.

— Заявление, которое вы упомянули, о поставке пяти тысяч шлемов, на самом деле звучало жалко. Мне было стыдно слышать это. Тогда обороной занималась министр Кристин Ламбрехт, но больше она не занимает этот пост, поскольку она не смогла отреагировать на то, насколько изменилась обстановка в Европе и в мире вообще.

Российская спецоперация на Украине придала мощный импульс немецкой оборонной политике. Ключевой вопрос, с моей точки зрения, сколько это еще продлится? Мне любопытно, продлится ли это недели, месяцы, годы — в общем, закончится это или нет.

Наверное, в вашей стране происходит то же, и вы, как и мы, в каком-о смысле привыкли к вооруженному конфликту на Украине и даже успели от него устать. Я предвижу вероятные проблемы, связанные с тем, что правительство решило инвестировать миллионы евро на оборону вследствие буквально "тектонических изменений" во внешней политике. Но, с другой стороны, есть аспект, который непосредственно касается граждан, и я имею в виду, например, высокие цены на энергию и инфляцию.

Немецкое общество будет поддерживать решение Шольца столько, сколько властям удастся сохранять акцент на том, что произошло нечто экстраординарное, чему мы обязаны уделить внимание.

— Я допускаю, что возможна такая ситуация. Скажем, если через несколько недель президент России Владимир Путин заявит, что хочет заключить перемирие. Я вижу ту часть общества и политического спектра, которые в этот момент сказали бы: "Отлично, на Украине будет мир, но тогда зачем нам тратить миллионы евро на оборону?" Они будут добиваться, чтобы расходы перенаправили на другие нужды, скажем, на здравоохранение, социальную сферу.

В этой связи — только не поймите меня превратно — худшее для немецкой "переломной точки" это скорый мир на Украине. Потому что тогда точно остановятся трансформационные процессы, столь важные для немецкой внешней политики.

— Многие геополитики пользуются словосочетанием "ведущая страна" (leading nation— прим. авт.), но для самого Олафа Шольца оно нехарактерно. Ведь встают вопросы: а какие у нее признаки? Какой статус? Чего она ждет от других? С моей точки зрения, для Германии сейчас принципиальны обязательства в отношении Североатлантического альянса, то есть соблюдение правила о двух процентах ВВП на оборону.

Эта политика основана на двух предпосылках. Во-первых, наш подход к России должен быть единообразным, и нужно продлевать ее изоляцию. Во-вторых, нам нельзя прекращать помогать Украине. И то, и другое Олаф Шольц поддерживает, что подтвердила его речь на Мюнхенской конференции по безопасности. Поэтому я не жду никаких принципиальных изменений в области немецкой внешней политики.

Из-за российской спецоперации Германия переориентировалась на трансатлантические связи. Не то чтобы раньше мы не шли в этом направлении, но теперь акцент делается именно на него. Я бы сказал, что это один из важнейших аспектов, которые я отмечаю. Это ключевой урок, и после многих лет антиамериканизма, царившего в немецком обществе, пришло осознание, что США и НАТО — наши партнеры, которые помогут обеспечить европейскую безопасность. Также мы поняли, что внешнюю политику нельзя всегда выстраивать вместе с Россией. Напротив, как оказалось, нужно обходиться без России или даже идти против нее.