Игнат Солженицын: "Миссия моего отца была – стать памятью народа, который в прошлом был лишен голоса"

Игнат Солженицын родился в 1972 году, всего за несколько месяцев до появления важной книги в биографии его отца – "художественного исследования" "Архипелаг ГУЛАГ". Сегодня он признанный в мире дирижер и музыкант. Игнат Солженицын также вовлечен в популяризацию трудов своего отца – Александра Солженицына.

Figaro: В 1973 году вам не было еще и года, когда был опубликован "Архипелаг ГУЛАГ".

Игнат Солженицын: У меня была возможность наблюдать жизнь моего отца в течение важного периода его жизни. Когда отец умер, мне было 35 лет, так что получается, что мои воспоминания о нем протянулись от моего детства до очень взрослых лет. Были в этом нашем общении и интимные моменты, когда отец читал мне свои произведения у домашнего очага или во время наших ночных прогулок, когда он выводил меня в поля, чтобы рассказать о видных в это время созвездиях. И даже во время таких прогулок мы не переставали говорить о жизни и искусстве. Запомнились мне и его публичные выступления, как, например, его прощальная речь в Вермонте или его выступление в Москве, когда он приехал туда в 1994 году, после его длинного изгнания.

Figaro: Когда вы поняли, что ваш отец был крупным писателем, известным всему миру?

Игнат Солженицын: Для меня он всегда был прежде всего моим отцом, только так я его рассматривал. Но еще в самом нежном возрасте и моим братьям, и мне мама объяснила, что наша семья была необычной, что она всегда будет отличаться от других семей. И дело было не только в реноме моего отца, дело было прежде всего в его миссии. Мне это уже тогда стало ясно. Когда отец писал или говорил, он выступал как представитель народа, который в течение долгого периода своей истории был лишен голоса, возможности рассказать о себе.

Figaro: А когда вы открыли для себя книги отца?

Игнат Солженицын: Впервые я услышал их "с голоса" в возрасте 6-7 лет. А с восьми я начал читать их сам. Я как будто погрузился в мир "Архипелага ГУЛАГ" в возрасте 11 лет, и помню, что книга оставила по себе глубокое впечатление, которое осталось со мной надолго.

Figaro: Не могли бы вы описать бытовую жизнь в вашем вермонтском доме в ваши детские годы?

Игнат Солженицын: Годы в Вермонте для отца были временем исследования и писательства. Впервые в своей жизни он наслаждался благоприятными для творческой работы условиями. Пресловутая изоляция нашего дома нужна была только для того, чтобы ничто не мешало ему сконцентрироваться на великой задаче, которую он себе поставил. И неслучайно именно в Вермонте была написана основная часть "Красного колеса".

Но отец каждый день находил время, чтобы побыть с нами, его мальчиками, он преподавал нам сам математику, физику и историю. Он играл с нами в теннис и занимался плаванием. Все это он делал, делясь с нами своими мыслями, разговаривая в том числе о текущих событиях. И, конечно, он молился о наших друзьях, оставшихся в России. За будущее России молился.

Figaro: А каково было его отношение к вашему увлечению музыкой, ставшему вашей профессией? Он интересовался вашей карьерой дирижера и пианиста?

Игнат Солженицын: Мой отец очень любил музыку. Редки были случаи, чтобы я вошел в его рабочий кабинет, а там не звучала бы музыка – то по радио, то из колонок его проигрывателя с виниловыми пластинками. Не будучи музыкантом и не имея музыкального образования, он самоучкой выработал для себя широкий круг любимых композиторов – от Баха до Шостаковича. Среди его любимцев были Бетховен, Шуберт и Чайковский.

Сам я начал играть на фортепьяно случайно – просто когда мы переехали в дом в Вермонте, среди мебели, которую нам оставили прежние хозяева дома, осталось пианино. Родители сначала совсем не уделили ему внимания: у них не было никаких причин думать, что кто-либо из детей сделает выбор в пользу музыки.

Но потом я сам проявил интерес и стал играть на оставшемся нам от старых хозяев фортепьяно, а потом мой интерес возрос и я начал брать уроки. С того момента, как я добился каких-то успехов, родители мне ни разу не мешали – наоборот, они всячески поощряли мои занятия в выбранной области. И потом в течение всей моей жизни – и во время моей карьеры пианиста, и впоследствии, когда я выбрал дирижерскую стезю – они старались присутствовать на моих концертах. Причем и в больших залах, и на частных, камерных концертах дома.

Figaro: Через 50 лет после своего написания, какое наследие осталось человечеству от "Архипелага ГУЛАГ"? Что это: простое изложение событий давно прошедших дней? Или это живой текст, который несет уроки человечеству и сегодня?

Игнат Солженицын: Уроки "Архипелага" мрачны, но они относятся ко всем эпохам, а не только к конкретному [советскому] периоду. Они рассказывают всем поколениям в любой стране, что такое случается: человек в определенных условиях оказывается способен на бесчеловечность к себе подобным. Книга показывает нам страшные глубины жестокости и обесчеловечивания себе подобных, на которые, оказывается, способно человеческое сердце. "Архипелаг" показывает, какую страшную роль может сыграть в жизни общества фанатичная идеология, толкая людей на очень плохие поступки. Я цитирую приблизительно: Посмотрите на самых страшных злодеев у Шекспира – их кровожадности хватало только на десяток трупов. А все почему? У злодеев той эпохи не было идеологии, они не хотели менять мир и человека, их амбиции не простирались дальше захвата власти.

Но я бы не выделял в творчестве Солженицына только мрачную сторону. Есть в его творчестве и важный позитивный момент: в конечном счете его произведения воспевают победу человеческого духа, его способностей. Оказывается, человек и из тяжелейшего положения может найти выход, проявляя мужество и альтруизм.

Figaro: Что вы думаете о спорах, которые разгорелись после того, как книга была опубликована в Европе? Как вы думаете, в чем была проблема для некоторых кругов, которые ее не приняли? Не хотели смотреть правде в глаза?

Игнат Солженицын: Американский писатель Том Вулф в незабываемой манере описал реакцию некоторых интеллектуалов левого толка на "Архипелаг": "Эта книга была им как бельмо в глазу". Западные леваки не могли найти достойного оппонента слову истины, которое в книге исходит от 257 свидетелей жизни в "Архипелаге". Конечно, западные левые тогда постарались заткнуть себе уши, чтобы не слышать стенаний мира, а заодно и закрыть глаза, чтобы не видеть "бездну порочности", к которой сами приложили руку. Ведь это они, западные леваки, первыми стали мечтать о "земном рае прогресса", ради достижения которого была заплачена такая кровавая цена, но даже ее не хватило.

Figaro: Но какое послание миру посылает творчество вашего отца - сегодня, через 15 лет после его смерти? Что важно для потомства в сегодняшнем мире в его творческом наследии?

Игнат Солженицын: Главное послание моего отца, с моей точки зрения, состоит в том, что он увидел эту необыкновенную особенность человеческого сердца: оно может творить и зло, и благо. Между злом и благом идет вечная борьба, которая вершится в каждом сердце. И вот в этом и состоит великая драма человеческой жизни. И я, его сын, стараюсь продвигать и сегодня это его послание - на разных фронтах. В частности, я добиваюсь, чтобы в англоязычном мире выходили в свет по-настоящему высококачественные переводы Солженицына (а в этой сфере в последние несколько десятилетий англофоны подотстали от франкофонов).

Figaro: Разве в США и в Европе он не забыт молодыми поколениями?

Игнат Солженицын: Хотя имя Солженицына с некоторых пор исчезло с первых страниц газет, писателя продолжают изучать - и в школах, и в университетах. И в США, и в Евросоюзе, и в России. А изучают его не как политика, а прежде всего как писателя, вышедшего из великой традиции русской литературы.

Figaro: А вы не боитесь, что его попытается "отменить" движение woke?

Игнат Солженицын: Мне кажется, что "вокисты" сегодня слишком заняты борьбой с созданными их же воображением ветряными мельницами (намек на метафору из "Дон Кихота" Сервантеса - прим. ИноСМИ), чтобы тратить много сил на борьбу с Солженицыным. Но, конечно, он чужд им: любая идеология, которая отвергает важность исторического прошлого и не учитывает непостоянство человеческой натуры, стремясь свести ее к простым формулам, - любая такая идеология будет напрасно искать себе подспорье в его работах.

Figaro: Ваш отец в 1993 году приехал в Вандею, на двухсотлетие восстания этой "белой" провинции против правивших в Париже революционных якобинцев. Солженицын тогда принял участие в поминании жертв массовых убийств, совершенных революционерами при подавлении этого восстания. Каковы были связи вашего отца с Францией и с этой кровавой страницей в ее истории?

Игнат Солженицын: Я сейчас составляю на английском новый том публицистических выступлений Солженицына, и я собираюсь включить в этот том его короткое, но емкое выступление в Люк-сюр-Булонь, на открытии Вандейского мемориала. В этом выступлении отец указывает на родственную связь между Террором Робеспьера и "красным террором", который был официально объявлен в России при Ленине.

Figaro: А что вы думаете о той высокой дани почета, которая отдается вашему отцу на нынешней выставке в Вандее? Разве это просто формальное признание исторических фактов и способности Солженицына их изложить?

Игнат Солженицын: Конечно, это больше, чем формальное признание. Это выражение уважения великому писателю. А еще, надеюсь, это дань благодарности за мужество Солженицына: он имел смелость публично высказать некоторые мысли и выразить некоторые чувства, которые истинны, но и сегодня не очень-то приветствуются на публичных дебатах во Франции.

Figaro: Речь Солженицына в Гарвардском университете 1978-го года хорошо известна во Франции. Эту речь у нас читают со сцены и часто цитируют. А как вы смотрите на нее сегодня?

Игнат Солженицын: Гарвардская речь продолжает вызывать живые дискуссии. Вдруг оказалось, что взгляд моего отца, рассмотревшего слабости и "провалы в видении" царствующей ныне гуманистической религии, - этот взгляд сегодня еще более уместен и актуален, чем 45 лет назад, когда Солженицын выразил его в первый раз.