Полковник ВСУ Межевикин: военные не вытянут, если будут воевать в таком же темпе

Евгений Межевикин — легендарный танкист. "Золотую звезду" Героя он получил еще в 2015-м — за оборону Донецкого аэропорта. А с 2022-го побывал почти в каждой горячей точке полномасштабной войны. Его называют Адам — за то, что везде всегда первый. С 2023-го он руководил большой тактической группой более десяти тысяч человек. А с этого года Адам отвечает за подготовку Сил обороны в Генштабе — в должности заместителя начальника Главного управления доктрин и подготовки.

Hromadske: Вы — кадровый танкист, боевой командир нескольких тактических групп, были на самых горячих направлениях: освобождали Киевскую область, побывали на бахмутском направлении, участвовали в Харьковской и других операциях. Как вам в Генштабе, не скучаете ли по полевой работе?

Евгений Межевикин: Конечно, перестроиться очень сложно, и всегда хочется вернуться в более удобную и понятную стихию, где есть задачи, которые ты должен выполнить, где гораздо проще. Где больше простых людей, связанных идеей, воюющих друг за друга и пытающихся выполнить то, что от них зависит, чтобы сохранить жизнь людей рядом.

— Как вы можете описать нынешнюю ситуацию на фронте, на каком этапе мы сейчас находимся? Потому что россияне продвигаются так стремительно, что чуть ли не каждый день мы теряем село за селом, город за городом.

— Сейчас очень сложная ситуация. И я бы не хотел ее подкрашивать какими-то цветами. Чтобы все — от мала до велика — понимали, что нельзя опускать руки, думать, что кто-то за кого-то что-то сделает.

Сложно, потому что, во-первых, приходят новые люди в армию. Многие даже не понимают, что происходит и как вести себя в новой среде — за период базовой подготовки трудно передать человеку знания, приобретенные за месяцы, годы службы в Вооруженных силах.

По собственному опыту скажу, что никогда вообще не будет такого, что 100% личного состава, которые пополнили воинскую часть, сразу смогут воевать.

— Об обучении новобранцев: удается ли что-то менять, в частности в учебных центрах? У нас был материал о том, что проблем много, новобранцы жалуются на низкое качество подготовки, нехватку инструкторов, в том числе с боевым опытом, на советскую систему нормативов, на то, что их привлекают к разным работам. Удается что-то здесь сдвинуть?

— Конечно, удается. Попытки и шаги предпринимаются всегда для улучшения.

Прежде всего, должны быть обращения людей, которые проходят базовую подготовку, их фидбеки о качестве выучки, о том, чего им не хватает и наоборот. Обращаться можно напрямую в Министерство обороны, Генштаб, через сайты доверия.

— Но разве это работает?

— Да, работает. К нам приходит очень много обращений, мы отвечаем, разбираемся, почему возникла эта проблема.

А относительно того, что вы сказали… Начнем с недостаточного количества инструкторов.

Мы не можем забрать людей из воинской части, пока не придет достаточное количество на замену и не будет определенная "процентовка". Командиры не хотят отпускать опытный личный состав, который является костяком любого подразделения — взвод это, рота или батальон.

Но этот процесс частично происходит — предложена процедура набирать в учебный центр личный состав, который имеет боевой опыт, но получил ранения и не может выполнять боевые задачи.

Вы говорите, что набрали инструкторско-преподавательский состав из гражданских или тех, кто воевал в 2014 году. Опять же, есть проблема, и многие жалуются на отсутствие у них боевого опыта. И сразу же эти люди отправляются на получение боевого опыта в воинские части не менее чем на 3 месяца. Но тогда снова уменьшается количество инструкторского состава, потому что происходит постоянное движение.

— А сколько сейчас инструкторов на 100 новобранцев?

— В каждом учебном центре по-разному. Когда был пик мобилизации, мы вынуждены были увеличить количество локаций. И один инструктор был на 10–12, иногда на 15 человек, хотя это много.

— Когда, кстати, был пик мобилизации — после принятого мобилизационного закона?

— Да.

— Этот пик был практически несколько месяцев?

— Да. И тогда мы увеличили локации, создали новые, чтобы не концентрировать личный состав в одном месте. Потому что разведка противника действует очень хорошо. Есть представители, скажем так, общества, которые по опрометчивости или за деньги или из-за своих идейных убеждений сливают информацию врагу.

А вообще-то идеально, чтобы был один инструктор на отделение. Это 7 человек.

— Когда вы презентовали изменения в учения новобранцев, то сказали, что базовая военная подготовка увеличивается с месяца до полутора. Но позволит ли это улучшить качество подготовки? Или пока Генштаб не может позволить себе больше?

— Однозначно, увеличение срока улучшит качество подготовки личного состава. Но на это качество влияет также инструкторский состав и обеспеченность учебных центров.

Сейчас уже есть больше времени на подготовку личного состава. Это позволяет ввести новые темы и направления занятий, разгрузить программу. То есть вместо того, чтобы заниматься с утра до ночи без отдыха и на следующий день снова, есть возможность развести количество часов по дням. Если нужно (это уже зависит от педагогических навыков инструкторов), будет распределено время самостоятельной подготовки. Инструктор должен относиться к воспитанникам уже не как к переменному составу, а как к своему подразделению.

— Достаточно ли обеспечены сейчас учебные центры?

— Конечно же нет. Если бы они были обеспечены, то у нас бы не возникали проблемы с логистикой, с просьбами командиров выделить дополнительные средства на закупку средств, которые улучшают учебно-материальную базу. Это все нужно увеличивать и масштабировать.

Но здесь есть улучшение — проблему видят и пытаются ее решить. На следующий год уже закладывается вдвое больше средств на подготовку: если на этот год было 400 миллионов, то на 2025-й — почти 900 миллионов гривен.

Дополнительно на конец года прорабатываются вопросы для всех учебных центров, центров подготовки, батальонов резервов. Речь идет о закупке имущества по разным направлениям: "старлинки", радиостанции, "мавики", FPV (комплексы), компьютеры, ноутбуки, программное обеспечение, ночные приборы.

Есть содействие от государства, оказывают помощь партнеры, общественные организации, фонды. Но все равно скажу, что этого мало.

Курс адаптации в бригадах должен быть 15 суток.

— Сколько времени проходит от обучения до отправки мобилизованных на фронт? Полтора месяца идет базовая подготовка, а затем, вы говорили, должен быть курс адаптации в бригадах. Действительно ли это происходит? Мы знаем многие историй, когда неподготовленных бойцов отправляют на первую линию. Реально ли, чтобы этот адаптивный период для новобранцев был обеспечен во всех бригадах?

— Все возможно выполнить, и воинская часть может самостоятельно увеличивать этот курс или уменьшать в зависимости от ситуации.

Здесь очень тяжело принимать любое решение. Но максимально то, что зависит от Вооруженных сил, ну и от нас, это обеспечение подготовки. От командующих и командиров — это адаптация личного состава, пришедшего в воинские части.

Теперь после увеличения программы базовой общевойсковой подготовки изменилась программа адаптации. Ее утвердили недавно. В ней более подробно, что конкретно должна предусматривать адаптация и что нужно делать командиру воинской части.

— Как вы думаете, что делать с большим количеством СОЧ (самовольное оставление части) в армии? По словам наших собеседников, это около 100 тысяч.

—Это за весь конфликт, вы имеете в виду. У меня такого количества нет, поэтому я не могу вам сказать, большое ли это количество или огромное. У нас Вооруженные силы — около миллиона.

Часть военных по разным причинам оказываются в СОЧ. Но треть из них сама приходит и готова и дальше выполнять задачи, только в другом подразделении. Есть ряд причин, влияющих на их решения, это больше на эмоциях.

— То есть перевод обеспечивается?

— Да. Я знаю, что созданы специальные учебные подразделения, куда возвращают людей, самовольно покинувших воинские части и затем их распределяют.

— А как вы относитесь к СОЧ как к публичному шагу, которым привлекается внимание, в частности, к четким срокам службы? Должны ли Минобороны и Генштаб коммуницировать эту историю? Потому что четкие сроки все-таки обещали после принятого мобилизационного закона, но сейчас об этом молчат. Должен ли сказать Генштаб честно, что сейчас речь не идет о четких сроках, зато мы, например, обеспечиваем лучшие ротации?

— У меня к вам вопрос: вы думаете, эта работа не ведется?

— Я думаю, что ведется, но об этом никто не знает. То есть отсутствует коммуникация с обществом.

— Коммуникация с обществом — не мое направление, но я знаю, что эта работа ведется. И не только в Вооруженных силах, но и на политическом уровне, на уровне государства. Это однозначно прорабатывается, и есть очень много вариантов. Те, кто этим занимается, могут лучше рассказать, какие есть преграды.

Но я знаю и уверяю, что работа ведется, и не безразлично военным руководителям, что происходит с людьми, которые воюют уже год, два, три.

А как я отношусь к публичному шагу СОЧ… Я вообще говорю, что оставление позиций и воинских частей — это предательство. Предательство прежде всего своих людей, воюющих рядом с тобой. То есть "свою жизнь я сохраню, а за меня пусть гибнет другой".

Если человек покинул позицию, то он создал условия, чтобы противник зашел на эти позиции, продвинулся в глубину и тем самым уничтожил наших людей, стоящих на позициях слева/справа. Соответственно, последовал провал и волна потерь позиций, территорий, населенных пунктов.

И если кто-то думает, что "вот, я сейчас покажу своим примером, заявлю свой протест", то этим он оказывает медвежью услугу всем и прежде всего помогает русским.

— Согласны ли вы с оценками, что фронт сейчас фактически посыпался? И в чем тогда ключевая проблема — опять же, в нехватке людей, ресурсов или системе управления?

— Если бы "фронт фактически посыпался", тогда в Киеве и Днепре стало бы меньше людей, из Запорожья и Харькова жители убежали бы.

Я сказал, что ситуация сложная, она очень сложная. И вы спрашиваете, достаточные или недостаточные решения. Я еще раз говорю: все зависит от общества в целом.

— Как меняются военные действия, противник? И успеваем ли мы за этими изменениями?

— Конфликт меняется постоянно. Успеваем ли мы, если сами эти изменения в большинстве своем внедряем? Большинство того, что сейчас начал применять враг (приемы и способы ведения боевых действий), он научился у нас. Но у него преимущество в том, что он это гораздо быстрее внедряет и масштабирует.

— А какую роль в этой войне играет бронетехника? Вы, кстати, в предыдущем интервью говорили, что немногие хотят учиться на танкиста. Это потому, что сейчас война дронов?

— Роль бронетехники была и остается большой. Без нее невозможно осуществить эвакуацию, подвоз личного состава, штурм позиций. Если мы берем маленькие, локальные улучшения тактического положения, тактические действия, штурмовые или оборонительные, то там можно работать с помощью дронов. Но железо как было важным при ведении боевых действий, так и остается.

Единственное, что постоянно нужно улучшать, — защита этих машин. И не просто от средств поражения, но и от средств наблюдения, другого воздействия на эти железяки.

Кстати, демонстрируя уничтожение техники дронами-камикадзе для того, чтобы люди заинтересовались, начали осваивать эти средства или донатили, мы одновременно показали, как легко этими средствами уничтожить боевые машины.

А никто же не показывает, что благодаря комплексному воздействию средств радиоэлектронной разведки, радиоэлектронной борьбы и противовоздушной обороны повышается живучесть всех боевых бронированных машин. Потому что это неинтересно. Там нет бабахов, взрывов, физического результата работы. А радиоэлектронная война тоже делает невозможным работу тех же дронов, разведки, поражения и повышает живучесть. То есть это большой комплекс, здесь борьба действий и противодействий.

— Насколько нам помогли в свое время западные "леопарды" и "бредли", на которые возлагали большие надежды? Или их идеализировали?

— Любая бронированная машина помогла выполнить очень много задач и сохранить жизни. Зарубежная техника на голову выше по своим показателям от советских образцов.

Поэтому, конечно, эта помощь очень ощутима. Но, как вы говорите, нельзя ничего идеализировать. То есть если есть большой комплекс средств, которые имеет воинская часть, они работают не в интересах действия, а в интересах задачи. И все это должно работать в комплексе, во взаимодействии друг с другом, обеспечивая, прикрывая силы и средства, которые уничтожают врага.

— Напоследок спрошу, верите ли вы в скорое окончание конфликта?

— Я верил в скорое окончание конфликта в самом его начале. Сейчас понимаю, что даже если и дальше будем так воевать, или даже если примут решение об отводе (пофантазируем) рашистских войск обратно к своим границам или за них — все равно конфликт и их планы не изменятся, пока их общество не поймет, что оно натворило. Не политики, не Путин со своей безумной командой — это натворили именно россияне.

Если они этого не поймут, через 5 лет, через 10 оно будет тлеть, они будут нагнетать ситуацию, продолжать какие-то локальные действия, а затем, восстановив силы, снова начнут брать реванш.

— Мне откликнулось, как недавно написал Виталий Дейнега: "Мы уже давно перешли к войне не за победу, а на выживание. И чем быстрее мы изменим под это нашу стратегию, тем больше у нас шансов не умереть". Вы с этим согласны?

— Да, действительно. Это уже война на выживание. Если мы проигрываем, украинцев однозначно будут преследовать.

Русским не нужен украинский язык, идея. Им не нужны украинские патриоты, те люди, которые воевали за Украину, активно показывают, проявляют и отстаивают свою позицию. Это будет просто уничтожение нации.

Но боремся и поборем. Главное — не опускать руки. Трудно, больно, но делать это нужно. И делать вместе. Победа за нами.