15 апреля 2002 года. Я представляю, что не по вине казахского правительства в 1999 году сгорел международный терминал аэропорта города Алма-Ата. Но, я все-таки думаю, что по прошествии 3 лет они могли бы постараться ввести в эксплуатацию хотя бы часть этого терминала. Вместо этого всех заставляют протискиваться через крохотный, обветшалый внутренний терминал, куда в 6 часов утра в понедельник 8 апреля меня доставил ночной рейс из Москвы. Я встаю в длинную очередь за получением багажа, который проверяют на единственном работоспособном рентгеновском аппарате служащие казахской таможни.
Дурацкая дезорганизованность такого рода заставляет меня малость разозлиться, но я воспринимаю ее тоже как приветственную дозу местных реалий перед тем, как в последующие 36 часов я растворюсь в роскошном отеле. Я впервые оказался в Казахстане и также в первый раз участвую в конференции Всемирного экономического форума, этом "экономическом саммите Евразии", как именуют его люди Давоса. Это, конечно, оправдывает мою поездку, но только отчасти.
Одна из опасностей организации конференции в Алма-Ате заключается в том, что все вокруг оказывается забитым казахскими чиновниками средней руки, которые способны говорить только о своем Казахстане, и то очень осторожно. Я не вижу выступающих из Туркменистана, никого нет из Афганистана, всего двое-трое из Узбекистана и пять или шесть из Киргизстана. В составе киргизской делегации - президент Аскар Акаев, который в понедельник после обеда выступил с написанной по газетным материалам речью, исключительно продолжительной и утомительной, в которую он включил даже - если к тому времени я уже не клевал носом - прошлогоднюю статистику по производству электроэнергии.
Председательствующий на заседании делает вид, что удовлетворен. Но выслушивать выступления глав государств, если из них невозможно извлечь пользы - сомнительная честь. И эта терпимость отражает вторую опасность созыва саммита Средней Азии в Казахстане: иностранцы против своей воли пытаются играть роль уважаемых гостей.
Глава Всемирного банка Джеймс Вулфенсон (James Wolfensohn) умудряется сказать что-то положительное даже относительно просочившейся за несколько дней до того в средства массовой информации (СМИ) новости, что в 1996 году казахский президент взял из общественных фондов 1 млрд. долл. США и положил эти деньги на свой счет в швейцарском банке. То, что эти деньги были взяты - плохая новость, но хорошая новость в том, что правительство теперь это признает, думает г-н Вулфенсон. Это может породить "общественные дебаты".
Общественные дебаты? В Казахстане? Где обрубают кабели частной телевизионной компании, чтобы помешать ей передавать сообщения о деятельности крайне малочисленного оппозиционного движения? Ну-ну, г-н Вулфенсон.
И все же, утверждают "старички", суть подобной конференции не в том, что говорится на официальных заседаниях; самое важное - это контакты, которые происходят вне этих заседаний. И в самом деле, у меня было несколько весьма продуктивных встреч, включая длительную беседу с Энтони Рихтером (Anthony Richter) из Института открытого общества (Open Society Institute). Он доказывает, что многие россияне склонны к еще более грубым и снисходительным взглядам на исламскую и восточную культуры, чем проповедуют многие американцы и западные европейцы, и он приписывает это различие отчасти влиянию трудов Эдварда Саида (Edward Said) по западной образованности.
Это заставляет меня начать думать о президенте Владимире Путине и его собственных воззрениях на ислам. Меня давно озадачивают эмоции, которые охватывают его, когда его вызывают на разговор о Чечне, где Россия ведет войну против исламских сепаратистов. В разговорах по любому другому вопросу г-н Путин спокоен и собран. Однако же тема Чечни заставляет его взрываться и со злостью доказывать необходимость войны, которую, как считает почти каждый, кроме него самого, России никогда не выиграть, которая мешает военным реформам, которая съедает огромные суммы из бюджета, которая разрушает имидж России за рубежом, которая утратила популярность внутри страны и которая уже давно превзошла любой оправдываемый уровень по числу жертв среди гражданского населения. Почему?
В прошлом я обыкновенно задавался вопросом, а не подозревает ли сам г-н Путин, что российские спецслужбы приложили руку к печально известным взрывам московских жилых домов в 1999 году, вину за которые возложили на чеченских террористов, и которые способствовали возникновению негодования общественности, помогшего ему стать президентом. Я вполне могу себе представить, что подозрения такого рода наполняют его противоречивыми эмоциями, которые он в себе подавляет, ибо они делают его неспособным столь же бесстрастно относиться к теме Чечни, как к любой другой теме.
Теперь я склонен к иной точке зрения, которую косвенно спровоцировали замечания Энтони Рихтера, а также беседа, состоявшаяся у меня с одним российским политиком за неделю до того. Мой российский знакомый сказал, что г-н Путин в сентябре прошлого года не мог заснуть две ночи подряд: нет, не после событий 11 сентября, когда авиалайнеры протаранили Всемирный торговый центр, но после 9 сентября, когда в Афганистане был убит лидер антиталибского движения Ахмад Шах Массуд (Ahmad Shah Massood). Г-н Путин чувствовал, что там назревает что-то ужасное, но не знал, что именно. Когда выяснилось, что объектом атаки были Соединенные Штаты, а не Россия, он сразу же выразил соболезнования и предложил поддержку, которые оповестили о его повороте во внешней политике в сторону Запада.
Все это сводится к мнению, что г-н Путин жертвует своей внутренней политикой, чтобы иметь возможность вести войну против исламских сепаратистов в Чечне, и переписывает свою внешнюю политику, чтобы поддержать войну против исламских террористов в Средней Азии. Иными словами, общий страх перед радикальным исламом, как представляется, занимает огромное место в его мировоззрении, куда большее, чем я считал ранее, даже принимая во внимание его частые публичные предостережения на эту тему.
Если это так, тогда, как бы мне лично ни нравилась путинская прозападная внешняя политика - я хочу сказать, что мне нравится Россия и мне нравится Запад, а потому я хочу, чтобы они дружили - меня одолевают сомнения, а не страх ли перед радикальным исламизмом стал настоящей основой для этого альянса. Нам нужен альянс, основывающийся на принятии Россией западной системы ценностей. Но мы рискуем получить альянс, основанный на мнении России, что "враг моего врага - мой друг", пока сохраняется данная ситуация.
