Маршал Тито в Квинсе

Я – физиотерапевт по профессии, 31 года от роду, живу в квартале Астория нью-йоркского района Квинс, имею американское гражданство и больше склонен пересматривать сериал «Сейнфельд», чем требовать кровавой мести. Тем не менее, даже 20 лет спустя после начала войны в Боснии, из-за которой моей мусульманской семье пришлось покинуть родину, я каждый раз сомневался, покупать ли баранью пршуту (вяленое мясо, нарезанное тонкими ломтиками, популярное блюдо на Балканах – прим.пер.) у местного мясника-серба, пока не выяснил, что он живет тут уже 30 лет. Так что он никак не мог быть тем солдатом с «Калашниковым», который забрал моего отца и брата в концлагерь.

Я – один из более чем 10 тысяч бывших югославов, живущих в Квинсе. Стричься я хожу к своему старому земляку Гиги и ем чевапчичи (колбаски из рубленого мяса – прим.пер.) в таверне «Старый мост» (ее хозяин родом из Сараева, его, как и меня, зовут Кенан). Самое громкое место у нас в квартале, куда я частенько заходил, называлось «Маршал». Это был ресторан и бар с югославской тематикой, который должен был помочь моему поколению забыть межэтническую ненависть, разорвавшую на куски нашу страну. Гиги, который в придачу к парикмахерской заправляет еще и винным баром на районе, открыл «Маршал» в 2009 году. Когда я и мой брат Элдин зашли туда в декабре, это было все равно что оказаться дома, там, откуда нам пришлось бежать, когда мне было 13 лет. Диджей крутил песню «Былое Сараево» Дино Мерлина, знаменитого бошняцкого поп-певца. На стенах висели портреты югославской футбольной сборной.

Но нас это не впечатлило. Владелец – бошняк, официантки – сербки, по соседству хорватский бар: все вместе предвещало беду. Мы пожалели вышибалу-американца, который наверняка подумал, что ему досталось непыльное местечко, куда ходят только с виду вежливые белые посетители. Официантки, приносившие нам наши «Будвайзеры» по шесть долларов за бутылку, носили белые юбки и красные галстуки, как пионеры маршала Тито, умеренного диктатора, когда-то объединившего ненавистные друг другу этнические группы Югославии. На стойке бара стоял гранитный бюст Тито. Я повернулся к Элдину и сказал: «Как ты думаешь, это поможет нам забыть 250 тысяч погибших?»

Я родился в год, когда умер Тито, в городе Брчко. Когда мне было семь лет, я принес клятву перед своим классом и любимым  учителем Милютином, что буду отстаивать идеалы единства, за которые боролся Тито. Пять лет спустя, в первый месяц войны, я натолкнулся на Милютина, одетого в военную форму. «Эй, учитель!», позвал я его. Он выбил сумку с покупками из моей руки и рявкнул: «Балиям (балия – оскорбительное название боснийских мусульман – прим.пер.) хлеб не нужен». Он схватил меня за волосы и приставил к виску дуло своей винтовки. «Черт, заклинила», пожаловался он. Пока я убегал, я заметил, что он показывает мне вслед три пальца, жест сербских националистов, по форме напоминающий православный крест.

В тот год я стал отщепенцем. Мои партнеры по команде в карате-клубе потребовали, чтобы я вернул карточки с супергероем Хи-Меном, которые мы собирали вместе. Мои лучшие друзья перестали подвозить меня на футбол. Я смотрел, как они играют на поле , выглядывая из-за ставень моего окна, которые приходилось держать закрытыми, чтобы не залетела шальная пуля. Моя мать Адиса (она уже умерла) любила слушать поп-рок и подрезать свои цветы. Но солнечный свет сквозь закрытые ставни не проникал, а по радио целыми днями крутили только патриотические песни, так что все цветы один за другим завяли.

Два десятилетия спустя я и мой брат Элдин сидели в баре «Маршал» и слушали музыку группы «Грязный театр» (Prljavo Kazaliste), хорватскую версию Coldplay. Как отверженный любовник, залечивающий раны на разбитом сердце, я не мог не любоваться  на сербских красавиц с волнистыми волосами, разносивших напитки. Но их присутствие означало, что скоро нагрянут толпы молодых сербов.

Скоро бар начал балканизироваться (здесь игра слов: балканизация – это геополитический термин, означающий раздробление единого государства на более мелкие, часто враждующие между собой; он используется в более общем смысле, хотя и основан на конкретном историческом примере – прим.пер.). Боснийцы, хорваты, черногорцы и сербы сидели по разным углам. Как-то вечером, когда диджей поставил сербский турбофолк (популярный на Балканах жанр поп-музыки, что-то среднее между техно и народной музыкой – прим.пер.), моя фаршированная капуста за девять долларов оказалась со свининой. Потом диджей поставил песню «Тайная вечеря» сербской поп-певицы Цецы, которую я ненавидел с тех самых пор, когда она начала восхвалять своего погибшего мужа Аркана, международного военного преступника. Во время войны он был предводителем «Тигров Аркана», полувоенного отряда, занимавшегося в основном грабежом и убийствами мусульманского населения. Я чувствовал, что оказался в меньшинстве, вновь отверженный на своей собственной территории.

С тех пор мы сходили в этот бар лишь еще один раз. Когда из колонок опять зазвучала Цеца, я увидел, как один из посетителей показал три пальца – для меня это все равно что «зиг хайль» - и в моем мозгу что-то щелкнуло. Я вспомнил, как мою семью остановили на КПП, и боец вооруженного отряда щелкнул затвором своей винтовки у меня за спиной. Солдаты рассмеялись от гордости за то, что им удалось запугать 12-летнего мальчишку.  Я тогда мечтал, что как только мне исполнится 18, я стану солдатом и отомщу. Но, повзрослев, я даже ни разу не использовал свой кулак из боязни того, что я могу им натворить.

Чтобы обратить на себя внимание того парня, я смял салфетку и кинул в него. Бумажный шарик попал ему в голову. Весь его стол посмотрел в мою сторону, и я глупо ухмыльнулся. Я любил стоять на берегу речушки в Брчко, кидал камни и смотрел, как на поверхности воды расходятся круги. Я погрозил ему пальцем, предупреждая, чтобы он не вздумал повторить свой жест. Мы были вдвоем против шести, но они даже представить себе не могли, сколько в нас накопилось злости. Я и сам не понимал до этого самого момента. К счастью, сербы остались в своем углу, ограничившись бормотанием проклятий в нашу сторону.

В конце концов в «Маршале» разразилась драка. В прошлом апреле нам рассказали, как группа черногорцев увидела, как кто-то показал тот же самый жест, и разгромила бар. На улице кого-то пырнули ножом в спину, еще кому-то порезали руку. Самой юной жертве был 21 год. Когда началась война, он был младенцем.

Мои американские приятели защищали свободу слова, которой пользовался тот юноша. Но они не следили за Трибуналом по расследованию международных преступлений. Они не знали, что виновные в зверствах наверняка умрут в комфортабельной камере, больше похожей на загородный клуб, а на родине их похоронят с почестями, как героев – как похоронили Слободана Милошевича. Они представить себе не могли, что значит потерять свою страну, свою семью.

Мне повезло. Летом 1992 года Элдина и моего отца отправили в Луку, концлагерь в нашем городе. Но как только Красный крест собрался выпустить доклад о преступлениях в этом регионе, они волшебным образом оказались на свободе, и мы бежали в Америку. Коменданта лагеря впоследствии осудили за преступления против человечности.

После той драки «Маршал» закрылся. Сейчас на его месте итальянский ресторан. Гиги совершил благородную попытку. Но боснийцы вроде меня забыть не могут. Хотя кошмары войны прошли 20 лет назад, боль так и не утихла. На той неделе мы выпивали в винном баре Гиги, и я заметил статуэтку маршала Тито. Он прятался на дальней полке за бутылкой боснийской косорыловки.