В течение всего последнего года мы можем наблюдать самую масштабную панику вокруг российского вмешательства в американскую политику со времен холодной войны. Скандалы вокруг взлома компьютеров Национального комитета Демократической партии во время президентской кампании и связей окружения Трампа с российскими чиновниками не утихают. Демократы хватаются за идею о том, что победа Трампа стала результатом российских махинаций, хотя никто так и не доказал, что взлом коренным образом повлиял на выборы. Вместо того чтобы пересмотреть свою платформу и попытаться привлечь современный рабочий класс, они с удовольствием обвиняют старого знакомого врага. Вместо того чтобы прислушаться к собственным избирателям — апеллируют к спецслужбам.
Обвинять Россию очень удобно — отчасти потому, что американский нарратив о ней (или, точнее, о Советском Союзе) всем давно знаком и привычен. В памяти стареющего политического класса по-прежнему свежа риторика холодной войны, а новое поколение политологов и журналистов охотно ее воспроизводит. Постсоветскую Россию — с ее олигархическим капитализмом — часто называют «советской» или «коммунистической». Прошлой осенью, во время предвыборной кампании, ведущая MSNBC Джой-Энн Рид (Joy-Ann Reid) заявила в «Твиттере»: «Большинство американцев возмущает, что кандидат в президенты Америки в открытую расхваливает авторитарную коммунистическую Россию». Находятся даже любители определять глубинную сущность русского национального характера. В мае бывший директор Национальной разведки Джеймс Клэппер (James Clapper) заявил NBC, что русские «традиционно, почти на генетическом уровне, склонны привлекать на свою сторону, просачиваться, втираться в доверие и так далее».
Идея о том, что русские фундаментальным образом отличаются от западных людей, бытовала в Европе не одну сотню лет и достигла своего апофеоза у нацистов, объявивших славян унтерменшами. В своих воспоминаниях германский генерал Ф. В. Меллентин писал:
«Русский солдат отличается абсолютным презрением к жизни и к смерти, которое неспособен понять западный человек. Русскому ничего не стоит идти вперед по трупам сотен своих товарищей по оружию, с тем же равнодушием он хоронит мертвых соратников, и столь же безразлично встречает собственную смерть. Жизнь для него не имеет особой ценности, и он с легкостью от нее отказывается».
Разумеется, сами русские видят себя совсем по-другому. Подробно рассматривают этот вопрос две недавно вышедшие книги: «Россия: история войны» («Russia: The Story of War») Грегори Карлтона (Gregory Carleton) и «Ближнее зарубежье: Путин, Запад и конфликт из-за Украины и Кавказа» («Near Abroad: Putin, the West and the Contest Over Ukraine and the Caucasus») Джерарда Тоала (Gerard Toal). Благодаря этим работам, мы можем ознакомиться и с контекстом в целом, и с некоторыми нюансами, что крайне необходимо на фоне торжествующей истерии и теорий заговора. Карлтон прослеживает на протяжении восьми веков эпический сюжет о войне и искуплении — и о России, которой постоянно угрожают варварское вторжение и гибель, но которая снова и снова спасает как себя, так и своих соседей. Тоал, в свою очередь, показывает, насколько российская национальная мифология напоминает американскую: обе страны считают, что их предназначение — спасать западную цивилизацию, и обе оправдывают этим свои агрессивные действия.
За последние 20 лет российские и американские нарративы не раз вступали в конфликт. Тоал, специалист по политической географии, пытается вернуть обсуждению того, как Россия обходится со своими соседями, географический аспект. Когда Соединенные Штаты проникли в российское «Ближнее зарубежье» — страны, традиционно составляющие сферу влияния России, — они пробудили в русских давний страх перед вторжением. Вместе «Россия: история войны» и «Ближнее зарубежье» хорошо объясняют, почему американская политика в отношении Грузии и Украины так возмущает Россию. Причины этого возникли задолго до прихода Владимира Путина к власти.
Слабозаселенная и обладающая обширной территорией Россия постоянно страдала от вторжений извне. В XIII веке постоянно соперничавшие между собой восточнославянские княжества были завоеваны монголами, которые утопили эти земли в крови и подчинили себе православных славян больше чем на 200 лет. Согласно российской версии истории, европейские соседи не только отказались помогать своим братьям-христианам, но и пошли на предательство: шведы и Тевтонский орден напали на Новгород — северо-западную славянскую землю, оказавшуюся в числе немногих территорий, которые не пострадали от монголов.
Однако именно это предательство подарило России одного из первых героев в ее военном пантеоне. В 1240 году князь Александр Невский победил шведов, а в 1242 году он разбил тевтонских рыцарей на льду Чудского озера. Именно об этой битве Сергей Эйзенштейн снял свой знаменитый фильм «Александр Невский». В 1380 году еще один герой из этого пантеона — князь Дмитрий Донской — разгромил монгольскую армию на расположенном к югу от Москвы Куликовом поле. От монгольского ига русские избавились только через сто лет после этого, однако для героического мифа непосредственные последствия — далеко не главное. Он способен превратить в победы любые поражения, если в итоге наступила окончательная победа.
В 1552 году Иван Грозный захватил Казань — столицу мусульманского государства, которое было преемником монгольского ханства. «Казанская история», написанная через десять лет после взятия города, повествует, как христианское воинство сражалось с городом и его жителями. Битва была настолько жестокой, что река семь дней наполнялась кровью и трупами. Как отмечает Карлтон, этот текст, подобно многим позднейшим историям о русских военных подвигах, превращает акт российской агрессии в акт самообороны, совершаемой по Божьей воле. Казань, согласно повести, была последним прибежищем неверных, которые веками преследовали христиан. Взятие Казани помогло обезопасить и православную веру, и русскую землю. Лучшая оборона — это нападение.
Через 260 лет Россия разгромила вторгшуюся армию Наполеона, этого Антихриста Просвещения, доказав, что иногда только она способна спасти Европу от наступающей тьмы. Однако величайшим триумфом за всю российскую историю стала победа над Германией в 1945 году. Советский Союз избавил Европу от фашизма, совершив беспрецедентный акт самопожертвования. Чудовищное количество жертв этой войны —изрядная часть которых погибла из-за некомпетентности или жестокости советских руководителей — воспринимается как неотъемлемая и неизбежная часть победы. Одна из самых популярных в России библейских цитат, это 13-й стих 15-й главы Евангелия от Иоанна: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». Во времена Первой мировой эти слова включали в солдатские молитвенники. В 1941 году, когда Германия неожиданно напала, глава Русской православной церкви повторял их как заклинание. В 2004 году патриарх Алексий II сделал ее чем-то вроде неофициального девиза российских вооруженных сил. Для истории российских войн важен не только постоянный страх перед вторжениями. Ключевую роль в ней играют вера в важность стойкости, опоры на собственные силы и самопожертвования — в том числе самопожертвования за Родину и за «друзей своих».
Нельзя сказать, что Европа была очень благодарна России за ее самоотверженность. Каждый год 9 мая, в День победы, русские жалуются на нежелание Запада признавать, что во Второй мировой войне победила Россия. Особенно оскорбляет их американское бахвальство, потому что на американской земле не пролилось ни капли крови. Это еще одна важная и характерная черта российской национальной идеи: Россия всегда спасает мир и никогда не получает за это благодарности. Каждый раз ее ждет только очередное предательство.
Путин особенно подчеркивает значение войны как центрального элемента российской идентичности в прошлом и в настоящем, торжественно отмечая годовщины победы во Второй мировой войне и прочих военных подвигов. Уроки российского военного мифа продолжают использоваться на практике. В работе по военной истории, опубликованной в 2003 году российским министерством обороны, Невский учит не доверять западным соседям, Донской демонстрирует важность национального единства перед лицом врага, а взятие Казани показывает, что завоевание помогает избавиться от внешней угрозы.
Исторические клише о России и войне также играли важную роль в российской риторике об аннексии Крыма в 2014 году и о поддержке сепаратистов на Восточной Украине. Именно в Крыму, как считается, принял христианство киевский князь Владимир, с чего и началась христианизация Руси, средневековой предшественницы российского государства. В Крыму, позднее захваченном монголами и вновь присоединенном при Екатерине Второй, происходило множество значимых для российской истории сражений. В 2014 году российские власти и пресса старательно распространяли слухи о том, что украинские «фашисты» собираются устроить геноцид русскоязычного населения Украины, и доказывали, что это население необходимо защищать. Как и в случае с взятием Казани, акт агрессии переосмыслялся как акт защиты русского народа.
«Ближнее зарубежье» Тоала рассматривает намного меньший промежуток времени, чем «Россия: история войны». Вместо восьми столетий оно фокусируется на 17-летнем правлении Владимира Путина. При этом Тоала, как и Карлтона, интересуют в первую очередь эмоциональные и мифологические аспекты политики России в отношении соседей и соперников. Он демонстрирует, как представления нации о самой себе и попытки предъявить эти представления миру могут влиять на внешнюю политику страны — даже в тех случаях, когда национальная идея явно конфликтует с более конкретными стратегическими интересами. Тоал также пишет об американском нарративе о роли Америки в мире, подчеркивая, что обе сверхдержавы рассказывают о себе до странности похожие истории —и могли бы сами это заметить, если бы только остановились и задумались.
В конце своего второго срока Джордж Буш-младший с фирменным протестантским пылом стремился расширить НАТО и продвинуть альянс на юг и восток, по бывшей советской территории. Его планы встречали определенное сопротивление — в частности со стороны Кондолизы Райс (Condoleezza Rice), Роберта Гейтса (Robert Gates) и Ангелы Меркель. Россия задолго до этого дала понять, что, предложив членство Грузии и Украине, НАТО пересечет «красную черту». Однако ее мнение не помешало организации объявить 3 апреля 2008 года, что «договоренности заключены» и «эти две страны вступят в альянс». Бухарестская декларация сильно подействовала на Россию, уже тысячу лет постоянно опасающуюся, что ее возьмут в кольцо, что в нее вторгнутся и что ее завоюют враги, в числе которых успели побывать и Германия, и Швеция, и Франция, и Турция. Соединенные Штаты, находящиеся на другой стороне мира, напирали на границы ослабленной России, посягая на страны, которые обладали почти неразрывными историческими, и экономическими и культурными связями с ней.
Зачем это было нужно Америке? Грузия и Украина вряд ли были способны представлять для нее стратегический интерес. По мнению Тоала, вовлеченность Америки в эти конфликты объясняется исключительно представлениями США о собственной миссии и существованием некоей специфической сети личных связей. В частности, он весьма убедительно объясняет, как развивался конфликт в Грузии. В конце 1980-х годов советский министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе наладил хорошие отношения с госсекретарем США Джеймсом Бейкером (James Baker) и канцлером Германии Гельмутом Колем (Helmut Kohl). Оба они были ему благодарны за то, что он, как они считали, помог мирно закончить холодную войну и воссоединить Германию. Когда Шеварднадзе стал в 1992 году спикером грузинского парламента, а в 1995 году — президентом Грузии, Америка и Германия охотно предоставили его молодому государству финансовую и политическую поддержку. При этом они предпочли закрыть глаза на жестокое подавление сепаратистов в Южной Осетии и Абхазии, где в начале 1990-х годов разгорелись гражданские войны.
Столкнувшись с перспективой потерять оба эти региона, которые тяготели к российской сфере влияния, Шеварднадзе разработал, по выражению Тоала, «рекламную стратегию для Грузии», ориентированную на мировое сообщество —и в первую очередь на Соединенные Штаты. Как воздействовать на чувства Америки, понять было не сложно. Грузия — маленькая, красивая страна с вкусной кухней и древней христианской культурой — изображала себя свободолюбивым Давидом, противостоящим дряхлому русскому Голиафу. Одновременно Шеварднадзе старательно доказывал, что Грузия стратегически важна для Европы и США как точка доступа к нефтегазовым ресурсам Центральной Азии. Такой подход сработал: к 2001 году Грузия стала третьим по величине получателем американской помощи. Впрочем, большая часть этой помощи просто разворовывалась.
Вторжения США в Афганистан и в Ирак повысили стратегическую значимость Грузии и подарили этой стране новые политические рычаги. Америка поставляла Грузии оружие и проводила подготовку ее военных, что должно было помочь Тбилиси вернуть контроль над спорными территориями — в том числе над регионом, который Россия хотела атаковать в ходе своей войны в Чечне. Военная тема позволяла Шеварднадзе отвлекать внимание от его неспособности реформировать Грузию и превратить ее хотя бы в подобие либеральной демократии. В итоге Грузия при нем присоединилась к «коалиции добровольцев» в Ираке, обеспечив себе еще больше американских симпатий.
Следующий президент Грузии Михаил Саакашвили пришел к власти в 2003 году благодаря «Революции роз». Саакашвили учился в Университете Джорджа Вашингтона и в Колумбийском университете и пользовался поддержкой Международного республиканского института — полугосударственной организации, официальная цель которой заключается в «распространении свободы по всему миру». В 1995 году на одном из мероприятий МРИ будущий грузинский президент познакомился с главой совета директоров института Джоном Маккейном (John McCain) и произвел на него хорошее впечатление. Американским политикам — таким, как Маккейн, — очень нравились идеи «Революции роз», тем более что возглавлял ее молодой и энергичный выпускник американских образовательных программ. Саакашвили, свободно владеющий английским, казался «своим парнем», борющимся с престарелым советским бюрократом (то есть с тем самым Шеварднадзе, которого Америка много лет усердно поддерживала).
Одним из самых мощных инструментов в грузинском арсенале была способность предъявлять американцам крайне лестное отражение их собственных предполагаемых ценностей. В ходе своей встречи с Джорджем Бушем-младшим Саакашвили завоевал симпатию американского президента, процитировав его последнее послание к Конгрессу. «Я впечатлен этим лидером, — заявил журналистам очарованный Буш. — Я впечатлен его идеями — и я впечатлен его отвагой». Когда у грузинских властей кончились деньги, американское правительство решило их поддержать и стало платить в Грузии пенсии и зарплаты.
Несмотря на свой имидж реформатора, новый президент фактически продолжил курс Шеварднадзе. Он ловко добивался американской поддержки с помощью высокопарной риторики о «демократических ценностях», проводя при этом внутри страны политику, слабо совместимую с демократическими принципами. Воспользовавшись своими расширенными властными полномочиями, Саакашвили протолкнул свою хваленую антикоррупционную программу, но при этом он допускал бесчисленные нарушения прав человека. В частности при нем проходила печально известная кампания, в рамках которой любого могли остановить на улице, заставить пройти быстрый (и потенциально неточный) тест на наркотики и — в случае положительного результата — отправить за решетку вплоть до выплаты заоблачно высокого штрафа. Одновременно Саакашвили продолжал активно доказывать свою лояльность Соединенным Штатам, предложив оказать военную поддержку операциям НАТО в Афганистане и направив больше грузинских солдат в Ирак. Однако Буш, хоть он и ценил Грузию как пример эффективности своей «Программы свободы», конфиденциально предупреждал Саакашвили, что Соединенные Штаты не станут спасать его страну, если она затеет драку с Россией из-за Южной Осетии и Абхазии.
Тем не менее, Саакашвили предпочел поверить публичной риторике, а не конфиденциальным предупреждениям и в 2008 году развязал войну с Россией за Южную Осетию. Он сумел застать Москву врасплох, но она быстро мобилизовала свои силы и его разгромила. Грузия тщетно молила Америку о помощи. «Дело уже не в Грузии, — говорил в Вашингтоне Саакашвили. — Дело в основополагающих ценностях человечества, в американских ценностях, в которые мы всегда верили». «Если мир не остановит Россию сейчас, — предупреждал один из грузинских политиков, — русские танки и русские десантники могут появиться в любой из европейских столиц».
Однако значимость российских стратегических интересов в регионе явно превосходила готовность Америки ввязываться в очередной конфликт в далекой стране, геополитическая полезность которого была далеко не очевидна. В целом, Соединенные Штаты определенно не хотели воевать с Россией из-за Южной Осетии, какие бы красивые слова ни говорил им грузинский президент.
Проиграв выборы в 2012 году, Саакашвили обратил свое внимание на Украину, где разворачивался очередной громкий конфликт за российское ближнее зарубежье. В 2014 году, после массовых протестов в Киеве и бегства президента Украины Виктора Януковича, на Украине разгорелась война между новым руководством страны и сепаратистами, которых скрытно поддерживала Россия. В этой ситуации Саакашвили стал помогать новому украинскому президенту Петру Порошенко и премьер-министру Арсению Яценюку добиваться американской поддержки. «Это война между прошлым и будущим, — заявлял Яценюк (в точности как раньше Саакашвили), — между тьмой и светом, между свободой и диктатурой». Конфронтацию на Украине они пытались представить передовой линией великой борьбы между Западом и Востоком, между цивилизованными европейцами и монгольскими ордами. Утверждалось, что украинские события — лишь начало реализации российских планов по захвату контроля над всем бывшим советским блоком.
Однако на сей раз сценарий сработал еще хуже. В 2008 году Маккейн пытался использовать войну в Грузии против демократов в ходе своей предвыборной кампании. Он доказывал, что Барак Обама, не реагируя на кризис, «подводит наших демократических союзников и странным образом играет на руку Москве». Обаме пришлось прервать отпуск и сделать заявление, осуждавшее российскую агрессию. Он не мог позволить себе выглядеть попустительствующим России. Однако к 2014 году Обама признал, что Украина — как и Грузия — намного важнее для российских национальных интересов, чем для американских. Мессианские проекты США в Ираке и в Афганистане не привели ни к чему хорошему, а для слепого следования логике холодной войны Обама был слишком молод. Поэтому он просто подчеркнул в своем заявлении, что российская агрессия на Украине — не признак силы, а свидетельство слабости и провал российской мягкой силы. Хотя из обеих партий звучали призывы вооружить Украину и усилить накал конфликта, Обама, к его чести, им не последовал.
Но потом пришел Трамп. Избирался он под лозунгом «Америка прежде всего» и сперва выступал против вмешательства Америки в дела других стран и против НАТО, однако быстро отказался от изоляционистской риторики. Подобная стремительная смена позиций не только подчеркивает эксцентричность президента и отсутствие у него четких взглядов, но и демонстрирует, насколько глубоко военный интервенционизм укоренен в американской политической и экономической системе — и в американском представлении о роли США в мире. Многие из тех, кого возмущали отношение Трампа к женщинам и его антииммигрантские высказывания, спокойно восприняли его удар «Томагавками» по Сирии и применение им «матери всех бомб» в Афганистане. Некоторые даже обрадовались, что США, наконец, воспрепятствуют варварским действиям России, поддерживающей режим Асада.
Сравнение двух нарративов о войне — российского и американского — показывает, насколько сильно национальные мифы сбивают страны с толку. Мы осуждаем лицемерие России, считающей, что она воюет из гуманитарных соображений, но делаем вид, что, нападая на Ирак, Ливию, или Сирию, распространяем демократию и права человека. Мы высмеиваем российский параноидальный страх перед иностранными агрессорами — и устраиваем панику из-за слухов о том, что Россия якобы мошеннически повлияла на наши президентские выборы. Мы возмущаемся размером российской армии, забывая о том, что наша армия на порядок больше. Представлять, как Россия видит себя, нужно не только для того, чтобы лучше понимать российское поведение. Это также помогает нам развеивать наши тщательно выпестованные иллюзии о нас самих.
