Новоумерщвленные от младонатовцев

Новейшая история русской политической речи ставит нас, ее носителей, испытателей и жертв, в трудное положение перед потомками. Что же, спросят эти потомки, должно было происходить в мозгах людей, которые на протяжении всего нескольких недель придумывали все новые разные слова для обозначения одних и тех же своих сограждан?

Сначала государство сообщает, что в рамках невесть чьей спецоперации молодые люди, неизвестно откуда приехавшие, решают некие неопределенные военно-политические задачи, не применяя оружия.

Сначала этих агентов, захвативших соседнюю страну, называют «вежливыми людьми», потом зовут «сторонниками федерализации» соседних областей только что обворованного государства, а еще через несколько дней назовут «сторонниками отделения» и «ополченцами». Саму это «отделяемую» часть соседнего государства зовут сначала «Донецкой народной республикой» и «Луганской народной республикой», а через некоторое время начинают с каждым днем все активнее пользоваться словом «Новороссия».

Эту самую «Новороссию» начинают противопоставлять остальной Украине, теперь все чаще называемой «Малороссией». Некоторые думают, что речь идет о возникновении на территории соседнего государства новых будущих частей Российской Федерации. Иначе говоря, «федерализация» была для официальной пропаганды инкубационным период «неорусификации», или нового включения Украины в состав России, как это уже бывало не раз в истории.

Как если бы кто-то в сегодняшней Германии заговорил о Восточной Пруссии, имея в виду вернуть в состав Федеративной Республики Калининградскую область Российской Федерации. Как некоторые в России норовят назвать Стамбул «Константинополем» или даже «Царьградом». Другой пример — «Прибалтика», к которой сегодня относится только территория российской Ленинградской области. Бывшая «Советская Прибалтика» больше так и не называется вовсе: Эстония, Латвия и Литва — это теперь страны Балтийского моря, или Балтии. Иначе говоря, «Новороссия» — это то, что должно было бы получиться, если бы Украина, по воле идеологов, уступила «ополченцам» и их сторонникам в руководстве РФ территорию и население нынешних Донецкой и Луганской областей Украины. Но Украина считает этих «ополченцев» сепаратистами, боевиками и террористами, заброшенными из соседнего государства. Примерно так, как Россия считает террористами северокавказских сепаратистов или религиозных экстремистов: список уничижительных или преувеличительных характеристик «коварного врага» может быть почти бесконечно длинным.

Вот и в случае с Украиной официальная российская топонимика строится на убеждении, что исправленное название быстро заставит людей по-новому понимать и содержание. В нашем случае речь у них идет о том, что никакой Украины не было и нет, а есть только карточный домик из Новороссии и Малороссии. Малороссия — Малая Россия, которая и отличается-то от Великороссии, т.е. Великой России, только своими размерами. А балакает и размовляет там народец на диалекте.

Все дело, объясняют нам, только в выборе правильной идеологии.

Тут возникает довольно интересная лингвоправовая коллизия, к которой россияне оказались совершенно не готовы. Дело в том, что действующая Конституция Российской Федерации запрещает не только эту, а вообще любую государственную идеологию.

Ведь что такое идеология? Это картина мира, которую человек должен увидеть, независимо от собственного и соседского практического опыта. Это — царство ключевых слов, подбираемых для общества, чтобы оно могло действовать как бы с завязанными глазами, не переспрашивая, уверенно и радостно.

Идеологи в Российской Федерации хотели бы убедить в правильности своей картины мира и своих соседей по бывшему СССР. Для этого самим этим соседям дают разные рабочие имена, которые пришлось даже частично позаимствовать из старых советских идеологических словарей времен Первой и Второй мировых войн, а частично и создавать заново. Ведь сердцу простого человека, даже оснащенного интернетом, все эти «бандеровцы» и «бендеровцы» мало что говорят. Поэтому и родились у языкотворца гораздо более простые слова, обогащающие так называемый язык вражды. Например, в сетевом обращении появились словечки «укропитеки» и «укропы» для обозначения граждан Украины. А рядом с ними не могли не возникнуть и «колорады» и «ватники» для обозначения граждан, тут хочется сказать — доменных зон РУ и УА, наоборот, не признающих существования Украины как самостоятельного государства. Идеолог предусмотрел и обиду собственных окормляемых: «Так вы, сволочи, нас, победителей фашизма, колорадами обзывать? Ватниками? Обагренными кровью и политыми потом? Да вас же теперь за это...» Мы остались верными советскими антинатовцами, а вы, гады, получается, младонатовцы!

Почти сбылась уже мечта идиота — превратить бывший Советский Союз в окруженную врагами крепость на острове.

Почему же придуманную реальность так трудно культурно обслужить? Потому что идеологическое противостояние и само по себе безразлично к живой реальности. Если реальность не соглашается на предписания идеологии, происходит сокращение численности населения. Идеология всегда стремится к разделению на своих и чужих, правильных и неправильных, на здоровые и отсекаемые части общества. От германских «арийцев» до корейской «чучхэ» идеологии не работают. Вот во избежание новых испытаний такого рода в постсоветской РФ законодатель с конца 1980-х гг. и постарался вычеркнуть из основного закона очаги идеологической заразы. Началось с удаления 6-й статьи Конституции, закреплявшей власть коммунистической партии, а потом появился и полный запрет на любую идеологию — как на опасную власть языка вражды и ненависти над обществом.

Ну хорошо, обогатили язык людей словами и символами из имперских могильников двух мировых войн. А дальше-то что? Чем опасны эти мертвые слова, если они и так — мертвые? А вот своим трупным ядом и опасны. Идеологи перекармливают свое общество теориями заговора, идеологией обиды за утраченное величие. Идеологи объявляют собственную страну жертвой катастрофы. Эта жертва одной ногой стоит в могиле, но может быть спасена гипнозом этой самой идеологии. Пусть ценой нескольких тысяч или миллионов новоумерщвленных, но уж зато на века. Как раз такой случай описал американский романтик Эдгар По в новелле «Истинное происшествие с господином Вальдемаром».

Вальдемар Эдгара По был очень серьезный человек. Его и звали Эрнест. Он знал, что скоро умрет, и решил провести эксперимент — согласился на сеанс предсмертного гипноза. Рассказ и ведется от имени гипнотизера. Незадолго до начала агонии гипнотизер, доктор П. (Да, на всякий случай: Эдгар По — современник Пушкина и Гоголя, и никаких намеков в именах его героев — мистера Вальдемара и доктора П. — на нашу с вами действительность искать не надо), так вот доктор П. буквально за несколько минут до агонии ввел мистера Вальдемара в транс. И тут случилось странное чудо. Умирающий — уснул. Не тем холодным сном могилы, о котором писал другой современник нашего автора. И не коматозным сном, когда человек жив, но не в состоянии взаимодействовать с окружающими. Мистер Вальдемар словно окаменел, а через некоторое время заговорил.

— Голос, — рассказывает об этом доктор П., — доносился до нас — по крайней мере, до меня — словно издалека или из глубокого подземелья. При этом он действовал на слух так, как на осязание действует прикосновение чего-то студенистого и липкого. Я говорю о «звуках» и «голосе». Этим я хочу сказать, что звуки были вполне — и даже пугающе — членораздельными. Мистер Вальдемар заговорил — явно в ответ на вопрос, заданный мною за несколько минут до того. Если читатель помнит, я спросил его, продолжает ли он спать. Он сказал:

— Да нет — я спал, а теперь — теперь я умер.

Именно этим голосом «словно издалека или из глубокого подземелья» и обращаются сейчас к людям через новейшие СМИ носители новой идеологии. Эстетика и лексика времен первой мировой войны, словно вытекшая из патриотического альбома «Великая война в образах и картинах», читается в словах не только Гиркина-Стрелкова, и не только Александра Дугина и Серея Кургиняна — идеологов нынешнего месмерического сеанса, но и вполне обыкновенных граждан, которым как раз и помогает сегодня понять себя новелла Эдгара По.

Итак, прошло семь месяцев. Доктор П. регулярно навещал своего пациента, но в один прекрасный день, когда из полузакрытых глаз мистера Вальдемара потекла какая-то отвратительная желтая жидкость, доктор все-таки решился прервать эксперимент.

— Мистер Вальдемар, можете ли вы сказать нам, что вы чувствуете или чего хотите?

На щеки мгновенно вернулись пятна чахоточного румянца; язык задрожал, вернее задергался, во рту (хотя челюсти и губы оставались окоченелыми), и тот же отвратительный голос из подземелья произнес:

— Ради бога! — скорее! — скорее! — усыпите меня, или нет — скорее! — разбудите! скорее! — Говорят вам, что я мертв!

Я был потрясен и несколько мгновений не знал, на что решиться. Сперва я попытался снова усыпить пациента, но, не сумев этого сделать из-за полного ослабления воли, я пошел в обратном направлении и столь же энергично принялся его будить. Скоро я увидел, что мне это удается — по крайней мере, я рассчитывал на полный успех, — и был уверен, что все присутствующие тоже ждали пробуждения пациента.

Но того, что произошло в действительности, не мог ожидать никто.

Пока я торопливо проделывал гипнотические пассы, а с языка страдальца рвались крики: «мертв!», «мертв!», все его тело — в течение минуты или даже быстрее — осело, расползлось, разложилось под моими руками. На постели пред нами оказалась полужидкая, отвратительная, гниющая масса.

Вот что бывает, когда для оживления общества его вводят в транс старой идеологии. И вот почему Конституция новой России запрещает этой стране иметь государственную идеологию.

А что для понимания пассов наших гипнотизеров мне понадобился американский писатель, то извиняйте, граждане: бес попутал.