«Принять вас у себя — большая честь для нас», — начинает Андре Глюксманн. Они с женой Фанфан стали хозяевами встречи.
«Вовсе нет, — прерывает его тот, кто целых десять лет был “железной маской” Путина, самым знаменитым и таинственным узником совести. — Это честь для меня. Вы и представить себе не можете, как приятно было узнать в этом аду, после постоянных голодовок, что где-то там далеко есть французские интеллектуалы, которые помнят о вас, поддерживают вас...»
Он не выглядит как человек, которому пришлось пройти через ад. Здоровый цвет кожи. Моложавая походка. Короткая стрижка, джинсы, тяжелые ботинки — он скорее напоминает вернувшегося из похода горца. Я вступаю в разговор.
— Знаете, всем уже давно не дает покоя один вопрос. Когда в декабре Путин отпустил вас на свободу, и вы появились в Берлине, вы вели себя до странного тихо и осторожно. Я сам...
— Да, я читал вашу статью. И охотно отвечу на ваш вопрос. Да, у меня действительно была сделка с Путиным. Но...
Мы с Андре ошарашенно смотрим на него.
— Но она истекает в августе!
Потом он продолжает, глядя на наши окончательно потерянные лица:
«Почему в августе? Потому что тогда ему в любом случае пришлось бы меня освободить. Поэтому обязательство держаться подальше от политики и заниматься детьми действует только на время досрочного освобождения. А потом...»
Его взгляд затуманивается. Я вижу в нем что-то похожее на страх или, по крайней мере, тревогу. Он внезапно начинает говорить, словно сам с собой:
«Этот режим в принципе никогда не вредит детям. Но потом, когда они вырастут...»
Фраза остается незаконченной. Мы с Андре по молчаливому согласию решаем сменить тему. На какую политическую роль он нацелен? Главы партии? Совести оппозиции? Каким он видит будущее?
«Нет. Я уже говорил, что ничего подобного не будет. Я не собираюсь напрямую заниматься политикой. Но!»
Он поднимает палец, обращаясь к нашей общей подруге Галине Аккерман, словно в поиске ее одобрения.
«Но есть и другая, самая важная борьба, в которой я собираюсь принять активное участие: это борьба за появление в России демократического сознания. Хочу задать вам вопрос: сколько, по-вашему, демократов в стране?»
Мы говорим о многочисленных демонстрантах, которые вышли на московские улицы с протестом против путинских преступлений на Украине.
«Хорошо, но возьмите даже самого радикального из них. И обсудите с ним этот режим, который все единогласно называют диктатурой, подчиненной воле одного единственного человека. В какой-то момент он все равно скажет вам: «Ладно, ладно, но если не Путин, то кто?»
Фанфан прерывает его.
— Ну, а вы сами... Вам приписывают странные заявления о Чечне...
— Не приписывают. Я на самом деле это сказал. Сказал, что готов сражаться за Северный Кавказ, что это наша земля.
Фанфан охватывает ярость.
«Даже если это оправдывает Путина за непростительное и самое кровавое из его преступлений?»
Он же, совершенно не смутившись, пускается в туманные рассуждения о том, что в первой и во второй жизни политзаключенного ему довелось повидать немало чеченских мошенников, воров и т.д. И все это сформировало у него не лучшее восприятие их борьбы.
Теперь уже я прерываю его.
«Как же так? Вы, новый Сахаров... Пример стойкости и отваги... Как вы можете опуститься до такого?»
Он качает головой с видом человека, который не хочет нам противоречить, но все равно останется при своем мнении. И мы переходим к Украине, откуда он только что вернулся и куда в скором времени отправится снова, причем, не исключено, что вместе с нами. Этим воскресным мартовским утром намерения Путина еще не ясны, и многие полагают, что он ограничится Крымом.
«Вы встречались со всеми кандидатами в президенты. Кто, по-вашему, сможет лучше всего дать отпор путинскому аншлюсу»?
Он опять уходит от ответа. Или, наоборот, сразу переходит к сути.
«Настоящий план Кремля в том, чтобы помешать проведению выборов или, по крайней мере, подорвать к ним доверие, найти или сфабриковать нарушения, очернить их. Поэтому...»
Он недобро улыбается.
«Поэтому единственный выход в том, чтобы все кандидаты были по-настоящему безупречны. А для этого есть только одно решение... Не знаю, как вам сказать... Вам, французам, это может показаться неполиткорректным...»
По настоянию Андре он продолжает:
«Мое предложение в том, чтобы установить наблюдение за всеми кандидатами и представителями власти. За всеми без исключения. Я знаю, о чем говорю. В бытность олигархом я сам наделал глупостей! Но если бы за мной с моего на то согласия следило какое-нибудь агентство вроде ФБР, я был бы гораздо внимательнее, и это изменило бы мою судьбу и, быть может, даже судьбу России».
За его улыбкой следует искренний смех. Таково его последнее слово.
Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
«Принять вас у себя — большая честь для нас», — начинает Глюксманн. «Вовсе нет, — прерывает его тот, кто целых десять лет был “железной маской” Путина, самым знаменитым узником совести. — Это честь для меня. Вы и представить себе не можете, как приятно было узнать в этом аду, после голодовок, что где-то там далеко есть французские интеллектуалы, которые помнят о вас, поддерживают вас...»
