В берлинском театре Schaubühne 16 января состоится премьера спектакля о европейской солидарности «Сострадание. История пулемета» («Mitleid. Die Geschichte des Maschinengewehrs»). В интервью Deutsche Welle режиссер постановки Мило Рау (Milo Rau) рассказал о границах человеческого гуманизма и о том, почему в отношении него до сих пор действует запрет на въезд в Россию.
Deutsche Welle: Ваша новая постановка «Сострадание. История пулемета» сделана в форме двойного монолога: одна актриса, исполняющая роль сотрудницы некоммерческой организации, рассказывает о своей поездке в Африку, другая — о том, как она пережила геноцид в Бурунди 1993 года. Противоречат ли они друг другу?
Мило Рау: Да, сама концепция постановки подразумевает противоречие. Работница НКО, роль которой исполняет Урсина Ларди (Ursina Lardi), — самовлюбленная расистка, которая по маршруту беженцев отправляется в Африку, стремясь помочь людям. У нее были благие намерения, но в итоге она совершает дурные поступки. И в конце она осознает свою вину в том, что происходит, и понимает, что нет никакой Африки, а есть просто единый мир, в котором мы все живем.
Вторая участница спектакля Консолате Сипериус рассказывает о том, как она выжила при геноциде в Бурунди, как попала в Европу и с какими проявлениями расизма она здесь столкнулась, а также о том, как в итоге ей удалось стать актрисой. Я вывожу на сцену страдание и ставлю вопрос о том, почему и как люди испытывают сочувствие, какова в этом доля самолюбования и лжи.
— Одна из тем вашей постановки — границы человеческого сострадания. Как вы их определяете?
— Этим летом, когда в Европе остро встала проблема беженцев, все были шокированы, поднялась огромная волна сострадания по отношению к людям, пересекающим Средиземное море. Хотя ранее судьба жителей Центральной Африки или Сирии, где продолжается гражданская война, мало кого интересовала. Они как будто были для всех невидимыми, им начали сочувствовать только тогда, когда они оказались в Европе. Для меня это тоже стало шоком: мы живем в одном мире с глобализированной экономикой, но глобального сострадания не испытываем.
— Можно ли сказать, что постановка полностью основана на реальных событиях?
— Да, мир настолько абсурден, что в вымысле практически нет необходимости. Монолог Ларди, например, создан на основе моего общения с работниками НКО, на основе моих исследований, моего опыта, который я получил в ходе поездки по маршруту беженцев и в Центральную Африку.
— Вы используете документалистику для того, чтобы быть по возможности объективным?
— В этой постановке я не пытался сохранять объективность. Кроме того, я реалист, а не документалист: я перерабатываю много информации при подготовке своих спектаклей, но я не готов назвать их документальными. Например, я вряд ли стал бы ставить их в один ряд с постановками российского Театра.doc. В отличие от России, в Германии времена документального театра, к счастью, давно прошли. Сейчас скорее ведутся попытки найти новую драму, которая при этом в определенной степени была бы основана на реальных событиях.
— Каким вам представляется документальный театр в России?
— Мне кажется, он пользуется определенной независимостью и поэтому играет важную политическую роль. Театр.doc в своих постановках поднимает проблемы, о которых не говорят в российских медиа. По большей части это журналистские темы, но так как их невозможно освещать в газетах или на телевидении, ими занимается театр.
— Да, мне кажется, все три части этой постановки можно назвать успешными, участники вынуждены были прислушиваться друг к другу. По-моему, это был честный процесс, который завершился практически вничью, а дискуссия на эту тему после окончания действа еще какое-то время продолжалась.
— Тогда вы говорили, что остро встает проблема религии и это наиболее ярко и наглядно можно увидеть на примере России. Как вы оцениваете ситуацию в стране сейчас?
— По моим ощущениям, сейчас в России уже нельзя было бы поставить «Московские процессы» в том виде, в каком мне удалось сделать это два года назад. Мне кажется, что конфликт сторон сильно обострился, и осложнилась ситуация в стране в целом. Но это то, что я знаю от моих друзей. Я хотел поехать в Россию в декабре, но мне не дали визу: выяснилось, что я все еще нахожусь в списке тех лиц, которым запрещен въезд в страну. Организаторы театральной конференции в Санкт-Петербурге, куда я был приглашен, и мои московские друзья приложили все возможные усилия для того, чтобы меня пустили в Россию, но ничего не помогло.
— Вы пытались выяснить причину того, почему вы находитесь в этом списке?
— Ранее мне говорили, что это связано с «Московскими процессами» и с распространением утверждения о том, что я якобы являюсь русофобом. Я звонил в российскую миграционную службу, где мне как раз сообщили о том, что моя фамилия в этом списке. А на мой вопрос о том, почему это произошло, мне ответили, что я должен поискать ответ в интернете. С точки зрения политики я понимаю этот шаг, но это было неверным решением, я склонен объяснять его недопониманием.
Конечно, я придерживаюсь иного мнения, чем люди, которые должны дать мне визу, но это же не причина для отказа! Я с удовольствием поставил бы спектакль в России, например, по Чехову. Я ничего не имею против России. Но я не единственный, кому нельзя попасть в Россию, в списке — десятки фамилий. Сейчас надо просто сказать: пусть так. Россия вызывает у меня интерес, но я могу работать и работаю в других странах.
