После Чернобыльской аварии прошло тридцать лет, но ее тень по-прежнему нависает над Белоруссией. Она пострадала, как ни одна другая страна: 70% радиоактивных осадков выпали над белорусской территорией, каждый пятый житель вдруг оказался на отравленной земле. Целые деревни зарывали в землю, чтобы не дать людям вернуться туда. Катастрофа уничтожила крестьянскую культуру.
Надо искать яблони. Где яблони — там были дома. Теперь они похоронены под толщей земли, они поросли орешником и недавно высаженными соснами. Единственное, что еще стоит прямо в этой бывшей деревне — покрашенный серебристой краской памятник советскому солдату, несущий караул на въезде, как абсурдный символ того прошлого, что ныне покоится под сухими прошлогодними листьями и молодыми сосенками.
Иногда видны небольшие холмы. Это захороненные остатки домов, или, как их называют в здешних местах, хуторов — белорусских крестьянских изб с просторным крыльцом, разбитыми лестницами и резными оконными рамами.
Пытаюсь представить себе, как все это выглядело прежде. Избы, амбары, скотные дворы. Песчаная деревенская дорога, которая приводит на кладбище в отдалении. Могилы никуда не делись, и жители Старинки по-прежнему собираются на кладбище каждый год в начале мая, чтобы отпраздновать Радуницу, православный праздник, когда люди чествуют умерших близких трапезой у могил. Иногда даже поют и пляшут. Бывают и драки. В этом краю отношение к предкам и их земле прямолинейно и недвусмысленно. Считается, что и у земли, и у деревьев есть душа. Бросить их — все равно что бросить человека. Не говоря о том, чтобы захоронить.
«Хочу рассказать, как прощалась с нашим домом моя бабушка. Она поклонилась сараю. Обошла и поклонилась каждой яблоньке. А дедушка, когда мы уходили, снял шапку…» (Светлана Алексиевич, «Чернобыльская молитва»).
В сотнях белорусских деревень старое крестьянское общество сохранялось вплоть до 1980-х годов, несмотря на насильственную коллективизацию. Многие никогда не покидали родного дома, а среди стариков нередко встречались неграмотные. 26 апреля 1986 года это архаичное общество швырнули в атомную эпоху, когда в 200 километрах отсюда взорвалась Чернобыльская АЭС. Дул северный ветер, и 70% радиоактивных осадков выпали над Белоруссией, страной, в которой живут немногим более десяти миллионов человек. Осадки затронули более двух миллионов жителей, а более 20% территории страны оказались заражены. Никакая страна не пострадала от Чернобыльской аварии так, как Белоруссия.
Мы находимся в захороненной деревне Старинка, оборудование — так называемые дозиметры — показывает 3,2 микрозиверт в час. Для сравнения, в Японии после Фукусимской аварии люди эвакуировались из всех областей, где радиация достигала 3,8 микрозиверт в час. В Швеции нормальным радиационным фоном считаются 0,1-0,3 микрозиверт в час. В Белоруссии обычный уровень — 0,2-0,4 микрозиверт, согласно путеводителю.
Старинка находится в так называемой «зоне», то есть 600-километровой области, попавшей в радиус радиоактивных осадков после Чернобыльской катастрофы. Большая часть зоны находится на территории Белоруссии. Всего захоронены 70 деревень.
Область поделена, в свою очередь, на несколько зон, которые на карте выглядят, как лоскутное одеяло. В той ее части, что закрашена красным, вообще нельзя находиться из-за очень высокого радиационного фона. В средней части фон достаточно высок, чтобы там не рекомендовалось жить, но многие все равно вернулись. Третью зону власти объявили безопасной, несмотря на то, что радиационный фон и там повышен. Считается, что специальные учреждения следят за ситуацией. В четвертой и самой дальней зоне показатели радиоактивности превышены лишь слегка.
«В войну погиб каждый четвертый белорус, сегодня каждый пятый живет на зараженной земле» (Светлана Алексиевич, «Чернобыльская молитва»).
Вскоре после катастрофы тысячи эвакуированных предпочли вернуться в зону. Они просто не могли бросить свои дома и деревни. Среди тех, кто с самого начала отказался уезжать — 63-летняя Нина Перевалова, с которой мы встретились в покинутой деревне Дубна. Как и многие другие пожилые люди, оставшиеся в опустевших деревнях, она считает, что в эвакуации не было необходимости.
«Все, кто уехал из этих краев, умерли. Им пообещали компенсацию, и они уехали с большим шумом. Для них это был способ заработать. Но они не стали счастливее в своих новых домах, теперь большинство умерли. А мы остались, мы все еще живем».
Нина Перевалова бегает от дома к курятнику, свинарнику, овчарне. Она одета в практичные галоши, шерстяную кофту и зеленую рабочую куртку. Юбка в красную клетку, фиолетовый платок на голове. Собственно говоря, у нее нет времени на разговоры, у нее много дел, поэтому она заглядывает в избу и отправляет к нам мужа.
«Коля! Выходи, у нас гости»
Николаю Никитенко 58 лет, он бывший тракторист, а ныне безработный. Иногда подрабатывает на стройке, но по большей части живет тем, что дают сад, скотина и пенсия жены. Но и он не жалеет, что остался, хотя все остальные жители деревни уезжали.
«До аварии здесь жили семей пятьдесят. У нас был магазин, а поблизости располагался колхоз, где работала большая часть жителей. Вон там проходила дорога… А там был соседский сад», — говорит Никитенко, показывая на заросшее поле.
Из пятидесяти хозяйств остались всего три. Четыре-пять строений стоят еще крепко, остальные медленно, но верно приходят в упадок. Серые накренившиеся остовы высятся по обе стороны деревенской дороги, как старики, опирающиеся на палки. Бревна посерели от старости, у многих домов нет крыш. Некоторые уже рухнули и беспомощно лежат на земле, потихоньку превращаясь в кучи досок, пригодных лишь на дрова.
Крыши уцелевших домов покрыты жестью, которая спускается почти до земли. Они выглядят древними, как естественная часть пейзажа. Коричневые или серые, с резными оконными рамами, крашенными в ярко-зеленый или небесно-голубой цвет. Дом Нины Переваловой и Николая Никитенко очень простой и бедный, но идеально ухоженный. В избе, курятнике, овчарне и свинарнике царит порядок, каждая вещь на своем месте.
Слышится пение птиц. Покачиваются крупные зеленые листья орешника. На телефонном столбе пара аистов свила гнездо. Весна, поздняя весна. Вокруг одного из рухнувших домов скачут маленькие серые и белые козлята, они запрыгивают на остатки бревенчатой стены. Нина Перевалова с ними болтает. Она постоянно разговаривает со всеми животными, каждого называет по имени: поросенка зовут Васька, бесстрашную серую курицу — Сивка, а любимого козленка — Горка.
«Вот мой любимец Горка, мой маленький, мой хорошенький», — приговаривает Нина Перевалова и чешет козленка за ухом.
Смотрит на меня.
«Я пью козье молоко, собираю грибы и ягоды в лесу, выращиваю овощи и травы в саду. У нас куры и свиньи. У нас все хорошо. Конечно, ноги болят. Может, и из-за Чернобыля, откуда мне знать? Было лучше, все были счастливее, когда не знали об этой радиации!»
Она приглашает нас на крыльцо и наливает козьего молока в жестяную кружку. Отпиваю глоток, молоко вкусное. Отставляю кружку на стол. В этой деревне оборудование показало нормальный радиационный фон, но я не могу заставить себя допить. Я читала, как местным жителям надоели чужаки с их мерами предосторожности, и мне стыдно перед Ниной Переваловой, но она ничего не говорит. Похоже, она привыкла.
«Когда в последний раз приезжали и измеряли радиацию у нас в организме, норма у меня была превышена. Но у мужа уровень был совершенно обычный. Он пьет горилку (самогон). Говорят, хорошо от облучения».
«Я бы хотела уехать. Но мой муж лесоруб, и он отказывается»
В десятке километров от Дубны находится деревня Сычин. Ее жителей тоже эвакуировали после катастрофы. Через некоторое время люди стали возвращаться, за пару лет деревня снова ожила. Потом опустела во второй раз — люди уезжали из-за безработицы. Сейчас все дома брошены, кроме одного — с кобальтово-синим фасадом и березовыми перилами. Там живет безработный почтальон Наталья Кривошеева, ей 40 лет.
«Мне было десять, когда нас эвакуировали в соседний поселок Максимовский. Но мы там не прижились. Хуже всего были даже не гадкие сырые квартиры, а то, что местные нас избегали. Звали нас „чернобыльцами“ и считали, что мы угрожаем их здоровью. Не хотели с нами разговаривать. У нас в Белоруссии тогда был дефицит продуктов, и они были в ярости от того, что приходилось делить хлеб с пришельцами. Никогда не забуду их презрения», — рассказывает Наталья Кривошеева, смахивая слезу.
Через восемь лет после эвакуации она вышла замуж и вернулась в Сычин. Голый каменный фундамент — вот все, что осталось от дома ее семьи.
«Мы только построили тот дом, он был дорогой. Его попросту украли, разобрали по частям. Так что мы вселились в пустую библиотеку, и я устроилась работать почтальоном в соседнюю деревню. Но сейчас меня сократили, и мы последняя семья в этой деревне. Печально, когда молодому человеку не с кем поговорить! Я бы хотела уехать. Но мой муж лесоруб, и он отказывается», — жалуется Наталья.
Она злится на себя, что они с мужем так долго тянули с отъездом.
«Все остальные возвращенцы уехали из нашей деревни. Сюда больше не ходят автобусы, маршрут совсем перестал окупаться. У нас нет денег на машину, даже на поросенка нет денег, его же надо кормить! Нет электричества и воды, я стираю вручную. Смотрите на мои руки!» — говорит Наталья и вытягивает свои грубые, шелушащиеся рабочие руки.
Но и Наталья не слишком задумывается о радиации. Они с мужем живут огородом и натуральным хозяйством, как почти все в зоне. Рядом с домом дозиметр показывает нормальный фон, но уже через пару километров уровень радиации подскакивает. Районы, где разрешено проживание, вплотную граничат с зараженными землями.
«Нам сказали, что можно пить молоко от наших коров и есть наши овощи. Три года мы так и делали. А потом нам внезапно сообщили, что нельзя ничего есть и пить»
Примерно в 60 километрах лежит маленький населенный пункт с оптимистичным названием Майск — «майская деревня». Дома сильно отличаются от старинных белорусских изб. Белые современные двухэтажные дома выстроились по линейке, вокруг — квадратные, обнесенные заборчиками сады. Майск — одна из деревень, которые были отстроены заново в так называемых безопасных районах. Жители только фыркают, услышав эти слова.
«Видите огонь на другой стороне поля? Там зараженный участок, туда ходить нельзя. Но каждую весну и каждое лето там пожары, и радиация распространяется. Нельзя ходить в лес и собирать грибы и ягоды. Все опасно. Мы окружены радиоактивными землями, мы будто на острове. Что это за жизнь?» — взрывается Ольга, учитель рисования немного за тридцать. Она сгребает листья в саду.
Ее мать смотрит на нас с негодованием.
«Нам приказали не говорить с журналистами! Держать рот на замке. После катастрофы я четыре года работала в колхозе. Сеяла на поле, в пыли, вдыхала все, что поднималось с земли. А потом оказалось, что там один из самых загрязненных районов, и мы переехали сюда. Компенсация? Нет. Мы же теперь живем в безопасном районе!»
Вне себя, Ольга отбрасывает грабли и торопится к картофельным грядкам за домом.
Все жители Майска прибыли из деревни Чудяны, которую советские власти сначала признали безопасной. После первой эвакуации людей отправили по домам, а через четыре года снова эвакуировали в свежеотстроенный городок Майск, который оказался окружен радиоактивными территориями.
«Нам сказали, что можно пить молоко от наших коров и есть наши овощи. Три года мы так и делали. А потом нам внезапно сообщили, что нельзя ничего есть и пить. Многие были возмущены, но что тут сделаешь? А теперь мы живем в на редкость плохо выбранном месте, и что мы можем? Куда нам уезжать? Чернобыль разрушил наши жизни», — констатирует Ольга тем же измученным тоном, какой я слышала у многих здесь.
Люди даже не жалеют о случившемся, просто констатируют факт.
Ольга рассказывает, что у нее не все хорошо со здоровьем, ее мучает боль в суставах. Этот симптом типичен для жителей зоны и соседних областей.
«Но связь с Чернобылем никак не докажешь. Мои дети учатся в местной школе, им там дают йод в таблетках и бесплатные путевки в санаторий два раза в год. Вот наша единственная компенсация за жизнь рядом с чернобыльской зоной», — говорит Ольга.
Она не хочет фотографироваться и не называет своего настоящего имени.
На другой стороне поля высится памятник с небольшой табличкой: «Здесь была деревня Чудяны, в ней жили 137 семей, всего 323 человека. Захоронена в 1999 году».
«Наш институт совершенно не заинтересован в том, чтобы скрывать происхождение рака, наоборот. Нам нужны все возможные ресурсы»
Число случаев рака щитовидной железы в Белоруссии резко увеличилось после Чернобыльской аварии. По мнению Павла Моисеева, директора государственного Института онкологии и радиологии в Минске, цифры говорят сами за себя. В 1990 году рак щитовидной железы встречался в 1,2 случаях на 100 тысяч человек, в 2014 году — в 18,3 случаях. В зоне риска находятся дети, особенно девочки.
«После катастрофы в атмосферу попали большие объемы радиоактивного йода. Он влияет на щитовидную железу. Почему-то эта железа более восприимчива к радиации у девочек и женщин. Мы не нашли этому никаких объяснений. Хорошая новость в том, что рак щитовидной железы поддается лечению, если его вовремя обнаружить», — говорит Павел Моисеев.
Он приглашает нас в белорусский национальный центр исследования рака в Лесном — зеленом пригороде Минска. Там находится крупнейшая в стране онкологическая больница со стационаром на 832 места. Когда мы приезжаем в центр, все койки заняты. В Белоруссии растет распространение не только рака щитовидной железы, но и всех остальных видов онкологических заболеваний. Павел Моисеев говорит, что связь с Чернобылем научно не доказана, за исключением рака щитовидной железы, который считается особым случаем.
Моисеев в курсе, что в вопросе Чернобыля многие белорусы перестали верить властям. Он вскидывает руки.
«Представьте себе, я слышу об этом постоянно. Но я говорю лишь о том, чему мы можем дать научное объяснение! Наш институт совершенно не заинтересован в том, чтобы скрывать происхождение рака, наоборот. Нам нужны все возможные ресурсы. В Белоруссии экономический кризис, но мы только что построили два новых исследовательских центра и возводим клинику. И она будет достроена, хотя у государства сейчас намного меньше средств. Сегодня мы получаем ресурсы по-другому, нежели прежде. Наш научно-исследовательский институт — лучший из того, что есть во всех бывших советских республиках».
При этом Моисеев признает, что еще не известны все болезни, возникающие в результате Чернобыля. Тридцать лет — слишком малый срок для таких металлов, как цезий и стронций.
«Высвободились огромные объемы радиоактивного йода, цезия и стронция. Мы все еще не знаем всех последствий, которые, вероятно, возникнут через 20, 30 или 50 лет. Время покажет»
Юрий Бандажевский посвятил всю свою жизнь исследованию последствий Чернобыля. В 1989 году он основал первый в стране Чернобыльский институт в Гомеле. Гомель — один из крупнейших городов вблизи так называемой зоны заражения. Бандажевский критиковал власти за их легкомысленное отношение к последствиям аварии и в 2001 году попал в тюрьму по обвинению во взяточничестве. Amnesty International сочла обвинение сфабрикованным и назвала Бандажевского узником совести.
Его выпустили через четыре года, после чего Бандажевский получил временное убежище во Франции. Сегодня он ведет исследовательскую работу на Украине. Я беседую с ним по скайпу.
«С 2014 года мы обследуем детей в двух районах под Киевом, где выпадали радиоактивные осадки — в Ивановском и Полесском. Каждый год обследуем четыре тысячи детей в возрасте от 3 до 17 лет. В целом их здоровье плохое, у 80% разного рода проблемы с сердцем. Смертность от сердечных заболеваний и рака очень высока в этих районах, в особенности среди молодых трудоспособных людей», — рассказывает Бандажевский.
Он не хочет комментировать ситуацию в Белоруссии, поскольку больше не может там работать. Зато он подчеркивает, что Евросоюз, который, само собой, финансирует его научный проект, также отнесся к последствиям аварии на Чернобыльской АЭС с легкомыслием. У Украины недостаточно ресурсов для проведения исследований, а Белоруссия — диктатура, в которой ученые, критикующие власти, могут столкнуться с серьезными проблемами.
«Надо выделять средства на исследования в каждом отдельном регионе, а не вываливать все в одной куче. Собственно говоря, в тех районах вообще не должны жить дети. Мы можем только предполагать, каково будет долгосрочное влияние на их здоровье. Необходимо расширить научную работу, а это, в свою очередь, потребует больше ресурсов, чтобы индивидуально обследовать каждого ребенка и понять, какие факторы с чем связаны», — поясняет Юрий Бондажевский.
Как именно соотносятся разные факторы, — над этой темой много размышляли жертвы Чернобыльской катастрофы в последние тридцать лет. Сперва они верили государству, но оказалось, что власти систематически лгут. Потом они начали делать собственные выводы, что приводило к распространению истерических слухов.
Сегодня многие жертвы по-прежнему чувствуют, что их обвели вокруг пальца
Никто еще точно не знает, насколько заражена земля и насколько в действительности ухудшилось здоровье. Есть только подозрения и догадки.
Николаю Расюку было тридцать лет, когда он проехал по дороге, которую сейчас зовут «Дорогой смерти». Эта дорога ведет прочь из образцового советского города Припяти рядом с Чернобыльской АЭС. Он ехал мимо атомной станции в огне, над которой плыло малиновое облако. Люди распахивали окна, выглядывали, восхищались.
«Когда мы подъехали к парому, то увидели множество рыб, которые не могли плыть, и их вынесло на берег. Люди собирали рыбу голыми руками… никто не понимал, насколько это опасно. Мы поехали дальше, на дачу, и тут у меня резко заболела голова. Я вышел из машины, меня стошнило, а когда мы приехали, я выпил литр водки. Так что я жив. Но многие мои родственники и знакомые заболели или умерли», — рассказывает Николай Расюк.
Его жена Валентина Расюк работала на фабрике радиоприемников в Припяти. Сам Николай был электриком. Город Припять построили вплотную к новой с иголочки АЭС, которую возвели в 1977 году и считали самой безопасной в мире. Когда случилась авария, очень немногие понимали, что теперь весь район стал опасным для жизни.
«Я беспокоилась о моих родственниках и друзьях, которые работали на атомной станции, боялась, что их ранило. Но ни на секунду не задумалась о радиации. Только приехав к родственникам в Киев, мы поняли, о чем шла речь. Они сказали, что мы должны принимать йод — прежде мы ничего такого не слышали. Нас даже не предупредили, что нельзя выпускать детей играть на улице!» — говорит Валентина Расюк.
Семья Расюк решила переехать из Украины на прежнюю родину — в Белоруссию.
«Мы приехали в Могилев, и нам там говорили, что нам осталось жить лет пять. Как мы должны были к этому отнестись? В основном, я думала о детях, я так хотела, чтобы они выросли», — рассказывает Валентина.
Дети выжили. Супруги Расюк прожили в Могилеве более двадцати лет. Но родители обоих остались в так называемой «зоне» и быстро умерли.
«В каждую годовщину Чернобыля городские власти говорят памятные речи. Всегда одно и то же — о героях, которые спасли нас от опасности. Никогда не упоминают о множестве людей, которые заболели или чьи жизни были разрушены. Я несколько раз пытался взять слово, раздавал „Чернобыльскую молитву“ Светланы Алексиевич, но они применяли силу против меня и теперь вообще не допускают на памятные мероприятия», — говорит Николай Расюк.
Институт исследования рака в Минске утверждает, что нельзя определить научную связь между аварией на Чернобыльской АЭС и какими-либо формами рака, помимо рака щитовидной железы. Расюк скептически хмыкает.
«У нас, людей из зоны, своя статистика. Каждый год на Радуницу мы едем в наш родной город, чтобы вспомнить предков. Встречаемся, едим и пьем вместе, делимся воспоминаниями. Считаем, сколько нас умерло и сколько осталось. Мы и так видим, что происходит».
В конце нашего интервью Расюк наливает в маленькие хрустальные рюмки белорусский бальзам на травах. Поднимает свою рюмку.
«За нас, кто все еще жив».
