В 1983 году я услышал, как во время своей лекции в университете Мэриленда выдающийся историк греческого православия Аристидис Пападакис (Aristeides Papadakis) между делом отметил, что самые первые христиане были «коммунистами». В те дни на культурном ландшафте все еще лежала огромная мрачная тень холодной войны, поэтому по аудитории прокатился заметный шепот недоумения. Профессор Пападакис, который всегда стремился к предельной точности, счел нужным объяснить, что он имел ввиду самые непосредственные проявления коммунизма: первые христиане жили в коммунах и пользовались общим имуществом. Шепот утих, однако тревожные мысли все же остались.
Дело не в том, что многих это должно было удивить. Если коммунизм апостольской церкви — это для кого-то секрет, то раскрыть его на удивление просто. Более расплывчатые термины, такие как «коммунализм» или «коммунитаризм», могут сделать факты более благозвучными и удобоваримыми, но не могут их изменить. Книга Нового Завета «Деяния святых апостолов» рассказывает нам о том, что первые люди, уверовавшие в воскресшего Христа, подтверждали свою веру, селясь в общем жилище, продавая свое имущество, распределяя нажитое «по потребностям» и владея вещами совместно. В конечном счете, такой порядок установил сам Иисус: «Так всякий из вас, кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником» (Евангелие от Луки, 14:33).
Это всегда было проблемой для христиан, живших в более поздние века, по крайней мере, для тех, кто обращал на это внимание. А в современной Америке с ее странным благоговением перед свободой предпринимательства и частной собственностью невозможно даже представить, чтобы кто-то вдруг начал придерживаться такой крамольной и возмутительной позиции. В прошлом христианская культура в основном игнорировала самые провокационные черты ранней христианской церкви или же воплощала их в жизнь в крохотных специализированных сообществах (в частности в монастырях). Даже тогда, когда эти черты признавались, их обычно трактовали как некую несущественную составляющую евангельского учения — как разумный способ распоряжаться ресурсами в условиях враждебно настроенного мира на протяжении короткого периода времени — способ, который, однако, не имеет тесной связи с самой верой и тем более не представляет собой последовательной политической философии.
Разумеется, ранняя христианская церковь не была политическим движением в современном его понимании. Сама идея была бы бессмысленной. В древнем мире не было никаких политических идеологий, никаких абстрактных программ по перестройке общества. Но, хотя церковь и не была политическим движением, она все же была своего рода политией, и та форма жизни, которую она выбрала, представляла собой не столько практическую стратегию, обеспечивавшую выживание, сколько воплощение ее высочайших духовных идеалов. И ее «коммунизм» вряд ли можно считать случайным элементом веры.
Радикализм ранней христианской церкви — если его вообще можно так называть — постоянно привлекал к себе мое внимание в последние несколько лет, пока я работал над собственным переводом Нового Завета для издательства Yale University Press. Когда мой редактор предложил мне этот проект, я посчитал, что это будет довольно простое задание — не потому, что текст простой, а потому, что я довольно часто «исправлял» то, что казалось мне неадекватным толкованием множества его отрывков, как для своих студентов, так и для самого себя. Я счел, что давнее знакомство с текстом подготовило меня к тому, чтобы без каких-либо усилий превратить греческий вариант в английский.
Я стал постоянно испытывать сомнения, особенно в случаях с конструкциями, имеющими отношение к понятию «koinon» («общий», «причастный»), и с недвусмысленным акцентом на понятии «koinonia» («общность», «сопричастность»). Это слово чаще всего переводится как «братство», «совместность» или (немного лучше) «общность». Но разве его значение ограничивается этим?
В конце концов, в Новом Завете мы постоянно встречаем резкую критику личного богатства: Евангелие от Матфея 6:19-20 («Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут»), Евангелие от Луки 6:24-25 (Напротив, горе вам, богатые! Ибо вы уже получили свое утешение»). Хотя всегда были священнослужители и теологи, настаивавшие на том, что Новый Завет осуждает не богатство, а злоупотребление им, ни один его стих (если трактовать их верно) не подтверждает их слова.
Я пришел к выводу, что термин «koinonia» зачастую обозначает конкретный набор практик внутри общин первых христиан, особый социальный уклад — описанный в Деяниях апостолов — который представлял собой неотъемлемую часть новой жизни во Христе. Когда, к примеру, Послание к евреям учит верующих не пренебрегать «koinonia» или когда Первое послание к Тимофею призывает их стать «koinonikoi», это не просто рекомендация и призыв к щедрости, но и указание на вполне конкретную форму жизни в общине.
Насколько нам известно, местные церкви в римском мире апостольской эпохи представляли собой в основном маленькие коммуны, вполне самодостаточные, но при этом способные делиться ресурсами друг с другом, если возникала такая необходимость. Эта сеть коммун была своего рода контримперией внутри империи, контримперией, которая была основана на милосердии, а не на силе — царством из иного мира, но существующим в нашем мире и подразумевающим совершенно другое понимание общества и собственности.
Нет никаких сомнений в том, что для первых христиан все было намного проще благодаря их пренебрежению к частной собственности. Они считали себя временными жителями в стремительно исчезающем мире, беженцами, которые с легкостью шествуют через чужую историю. Но когда первоначальный энтузиазм и ожидания Евангелия сошли на нет и когда в этом удручающе живучем мире сформировались новые уклады жизни, характерные для первых христиан практики уступили место общим практикам существующего порядка.
Но этот переход был не таким резким, как многим может показаться. Примерно в середине второго века нашей эры сатирик Лукиан из Самосаты писал, что христиане с презрением относятся к собственности и владеют всем имуществом сообща. И христианские писатели времен Лукиана в основном подтверждают это: Иустин Философ, Тертуллиан, а также анонимный трактат, известный как Дидахе, указывают на то, что христиане должны владеть имуществом сообща, отвергать частную собственность и отдавать свое богатство бедным. Даже Климент Александрийский — первый влиятельный теолог, заявивший о том, что богатые могут спастись, если разовьют в себе «духовную бедность», — настаивал, что в идеале всем имуществом необходимо владеть сообща.
В конце 4 и начале 5 века такие влиятельные епископы и теологи, как Василий Великий, Григорий Нисский, Амвросий Миланский, Августин и Кирилл Александрийский осуждали частное богатство и накопленные состояния, считая их формой кражи ресурсов у бедных. Великий Иоанн Златоуст часто делал такие заявления касательно богатства и бедности, рядом с которыми учения Карла Маркса и Михаила Бакунина кажутся лепетом застенчивых консерваторов. По мнению Златоуста, любое имущество принадлежит сразу всем людям, а те, кто забирает себе больше, чем того требуют самые базовые потребности, — это разбойники и еретики, отказавшиеся от истинно христианского принципа милосердия. Став Архиепископом Константинопольским, он часто делал подобные заявления.
Но тот факт, что подобные заявления все еще делались в самом сердце христианской цивилизации, указывает на то, что они уже утратили большую часть своей силы. Власти были готовы в определенной мере с ними мириться — как с гиперболой, присущей признанной религиозной риторике, которая воспринималась скорее как идиома, чем как императив. Христианство постепенно теряло очертания апокалиптического возвещения о наступлении чего-то беспрецедентного и приобретало статус религиозной системы, обладающей собственной культурой и предлагающей все те утешения и гарантии, которых люди ожидают от религиозных институтов. Время шло, и провокации ранней церкви время от времени возникали в форме эфемерных «пуристских» движений — францисканцы-спиритуалы, русские нестяжатели, католические работные дома — но в целом приверженность христианству превратилась в религию, в способ поддержать жизнь в этом мире, утратив черты радикально иной модели того, как нужно жить.
Это было неизбежно. Ни одно общество не может заложить в свою основу отрицание главного механизма обеспечения жизни этого общества, а именно отрицание собственности. И все великие религии добиваются исторического успеха, постепенно умеряя свои самые радикальные требования. Поэтому мы не можем извлечь простую мораль из радикализма ранней церкви.
Но тем из нас, для кого Новый Завет — это не просто исторический документ, а еще и своеобразный вызов настоящему, стоит время от времени спрашивать себя, действительно ли дистанция, отделяющая христианство апостольской эпохи от гораздо более комфортных христианских течений более поздних времен — и особенно от течений современного развитого мира — является только лишь временной и пространственной.
