Приходит Дмитрий к Мнишеку. С проф. Янушем Тазбиром (Janusz Tazbir) о поляках в Кремле беседует Анджей Бжезецкий (Andrzej Brzeziecki)
Анджей Бжезецкий: Когда в 1603 г. в Речи Посполитой появился человек, выдававший себя за Дмитрия — сына Ивана Грозного, мало кто поверил в то, что это настоящий наследник трона, а все-таки было решено его поддержать. Финал оказался трагическим — 'Дмитрий' погиб, а его польские товарищи были если не перебиты, то взяты в плен. Однако, когда в 1607 г. появился очередной Лжедмитрий, поляки вновь встали на его сторону, а вскоре и сам король подключился к интервенции в Россию.
Януш Тазбир: Еще канцлер Ян Замойский, осуждая первую димитриаду, назвал ее Плавтовой комедией. О псевдосыновьях Ивана Грозного, появлявшихся друг за другом, говорили тогда: мошенник и вор. Польские магнаты, которые их поддерживали, знали, что дело это сомнительное. Ну а появление второго Лжедмитрия было интригой, шитой совсем грубыми нитками. Так что было ясно, что это дипломатическая игра, в которой 'Дмитрий' служит лишь прикрытием. Но и через несколько веков историк Сергей Платонов писал, что только неразумное государство не воспользовалось бы таким шансом и не вмешалось бы в российскую заваруху.
- Действия поляков ничем не выделялись на фоне Европы и эпохи?
— Такие истории происходили повсеместно. Почти при всех дворах время от времени появлялись какие-то 'спасшиеся' королевичи и претенденты на чужие троны: похоже, и Владислав Варненчик был одним из 'спасшихся'. Их поддерживали, поскольку это было шансом повлиять на ситуацию в соседних странах, воспользоваться их слабостью, держать их в постоянном страхе.
В деле Дмитрия Самозванца самое активное участие принял сандомирский воевода Ежи Мнишек, который выдал за него свою дочь Марину. На что он рассчитывал?
— Он был беднеющим магнатом, а на рубеже XVI и XVII веков начался упадок многих родов. Сделать дочь женой царя было большим соблазном.
Марина не сопротивлялась?
— Она была амбициозна. А, с другой стороны, какая у нее была альтернатива? Она могла выйти убого замуж или сидеть в старых девах. Тогда поступали и хуже: когда было много сыновей, наследников имущества — а у Мнишека их было немало — дочь отправляли в монастырь. Так что я не удивляюсь тому, что она не сопротивлялась. По этим же самым причинам во втором Лжедмитрии она 'признала' первого мужа.
Кажется, второй был некрасив.
— Чего не сделаешь, чтобы стать царицей.
Собираясь в Москву, чтобы воссесть на престоле рядом с первым 'Дмитрием', она расписалась в книге Краковской Академии как 'царица'. Тогда Речь Посполитая не признавала титул царя. Ее поведение было озорством или сознательной провокацией?
— В голову ей кое-что ударило. Ее окружала свора льстецов, желавших сделать карьеру. Некоторым это удалось — если они вышли живыми из московской авантюры.
Акцию на Востоке горячо поддерживала [Католическая] Церковь. Действительно ли Рим и иезуиты считали, что она имела шанс на успех?
— Еще как! Ведь вплоть до Иоанна Павла II Церковь надеялась на то, что удастся ликвидировать восточную схизму. Иезуиты видели в этом возможность компенсировать ущерб, нанесенный Реформацией. В те времена верили, например, в то, что испанский конкистадор Эрнан Кортес потому родился в одно время с Лютером, что Бог хотел покорением Америки восполнить католикам урон, причиненный Реформацией. Поэтому Рим относился ко всему этому совершенно серьезно. Помощь иезуитов была конкретной. Они оставались в ближайшем окружении 'Дмитрия', вели агитацию среди магнатов и при дворе короля за то, чтобы экспедиция на Восток получила военную поддержку.
На кого действовала эта агитация?
— Амбиции магнатов переплетались с аппетитами голодной шляхты, рассчитывавшей на трофеи и — после 1607 г. — с обманутыми надеждами бунтовщиков. Тогда была целая масса шляхтичей с саблей, кусочком земли и небольшим доходом. Это был авантюрный и ненужный в стране элемент. Король радостно смотрел на то, как вся эта банда отправляется на Восток. Особенно во время второй димитриады после бунта Зебжидовского. В бой звала и придворная пропаганда Павла Пальчовского. Звучал такой аргумент: могущество Москвы — не проблема, испанцев была горстка, а они сумели покорить тысячи индейцев.
Шляхта в массе своей не поддержала вмешательство Польши в московские дела?
— На сейме были несогласные, но те, кто отправился в Россию, проголосовали саблями. После зернового благополучия XVI г. шляхта в массе своей была насыщена и не хотела чужих земель. Поехать и пограбить — это можно, но бороться за новые земли — это уж слишком. Шляхта была убеждена в том, что проигранная война — несчастье, но выигранная — еще хуже, потому что может означать усиление власти короля.
Первого Лжедмитрия король открыто не поддержал, хотя назначил ему жалованье.
— Поначалу король не хотел вмешиваться. Он выжидал и наблюдал за тем, что из этого выйдет.
'Дмитрий' не выказал благодарности.
— Да, есть мнение — например, Бориса Флори — что он готовился к войне не с Турцией, а именно с Сигизмундом III, рассчитывая на поддержку недовольной королем шляхты. Прямых доказательств нет, если только косвенные — например, приказы и передвижения войск. У первого Лжедмитрия были большие амбиции. Кроме того, возможно, что он считал себя не только сыном царя Ивана, но и внебрачным ребенком Стефана Батория.
Воспринимались ли димитриады тогда в стране как важные события? Ведь в Речи Посполитой шла ожесточенная борьба за способ организации государства, позиции короля и сейма.
— Действительно, димитриады шли на периферии государства и общественной жизни. Ведь на территории Речи Посполитой врага не было. Западные воеводства вообще не видели интереса в поддержке 'Дмитриев' и объявили désintéressement по этому вопросу.
А как на это смотрела Европа?
— С точки зрения европейских столиц, это были второстепенные вопросы, что не помешало множеству иностранцев принять участие в войне на стороне России [так в тексте — прим. пер.]. Еще не разгорелась Тридцатилетняя война, так что, когда этот европейский авантюрный элемент слышал о заварухе, он туда спешил. Однако, в общем, Европа не особо интересовалась Востоком — а если такой интерес был, то, скажем, Англию тогда уже больше интересовала Россия, чем Польша. В Польше сохранилось больше сообщений об английской революции и казни короля Карла в 1649 г., чем в тогдашней Англии о Польше.
В 1609 г. Сигизмунд III разорвал перемирие с Россией, признав казусом белли союз Москвы со Швецией, и сам задумался о московском троне. Он твердо держался католичества, что отталкивало не только православных на Востоке, но и протестантов в стране. Почему он не был более прагматичен?
— Сигизмунд III был добрым, ревностным католиком. Однако его католичество было подчинено династическим интересам, а не наоборот. Он видел, что реформация иссякает, что шляхта возвращается в Церковь. А Москва должна была стать опорой в борьбе за шведскую корону. Российское православие уже тогда шло собственным путем — например, на границе конфисковались и сжигались даже православные книги, изданные в Польше кириллицей. Так что, в каком-то смысле несгибаемый католицизм Сигизмунда можно объяснить. А мнение о том, что он был марионеткой в руках иезуитов, — это результат позднейших негативных оценок. Я, например, считаю, что Павел Ясеница (Pawel Jasienica) писал портрет Сигизмунда с Гомулки, заявляя, что король окружал себя негодными людьми и слушал инструкции из иностранных столиц.
Король хотел взять Москву, но на экспедицию в 1609 г. предназначил скромные средства. Лев Сапега говорил с горечью, что они 'как будто отправились из Кракова на Лобзов '.
— Сигизмунд думал, что все будет гораздо проще. Мог ли он знать, что его планы нереальны? Когда-то Владислав Конопчиньский написал, что большинство историков упрекает правителей предыдущих эпох в том, что они не знали учебников истории.
В войне с Россией пересекались разные интересы. Король надеялся получить три короны — польскую, шведскую и российскую. Сапеги хотели вернуть себе родовые земли, поэтому осада Смоленска была им на руку, хотя Жолкевский справедливо требовал идти прямо на Москву. Владислав уже тогда хотел стать самостоятельным монархом и предложение бояр занять трон ему понравилось. Увы, смерти папаши ему пришлось ждать долго. В свою очередь, у иезуитов были свои планы, чтобы было что предъявить папе, а у Мнишека с дочерью — свои. Каждый хотел получить свой кусок, и это парализовало польскую акцию.
Была бы возможна вторая димитриада, если бы был жив Ян Замойский?
— Думаю, что своим авторитетом он был в состоянии поддержать эту бучу. Многие у нему прислушивались, и у него была масса сторонников.
Его ученики Жолкевский и Ходкевич были уже не в состоянии оказывать противодействие?
— Нет, но у Жолкевского была совершенно другая концепция создания унии с Россией. По принципу 'равные с равными'. Он был толерантен и понимал психику россиян. Он не хотел принуждать их к переходу в католицизм, выступал за обмен молодежью и допуск русских к обучению в Польше. Зофия Коссак-Щуцка (Zofia Kossak-Szczucka) предполагала, что русские были бы даже рады видеть его на троне, но у него не было шансов, потому что он был родом не из княжеской семьи.
Жолкевский и Ходкевич, несмотря на разногласия с королем, приняли участие в противостоянии. Жолкевский в 1610 г. победил русских при Клушине, Ходкевич в 1612 г. пытался прийти на помощь гарнизону в Кремле.
— Они были солдатами. И сделали это во имя лояльности к государству и, как Ходкевич, во имя солдатской солидарности. Оба они принадлежали к исчезавшему в то время слою. Ведь настоящая элита была у нас в XVI веке. Это были люди, руководствовавшиеся благом всей Речи Посполитой, а не собственными родовыми интересами. Неизвестно, собственно, почему, но в начале XVII века эта элита начинает исчезать.
Какой предстала Москва полякам, в нее прибывшим?
— Город большой, богатый и варварский. Судя по многочисленным дневникам, поляков удивило маргинальное положение женщин и различные проявления набожности. Да, ощущение европейского самосознания было только у элиты, но польская элита считала, что Россия не принадлежит к Европе. Отличия были настолько велики, что я не нашел свидетельств тому, чтобы в то время были смешанные браки. А теоретически за несколько лет этот феномен должен был появиться.
Поляки оскорбляли религиозные чувства русских?
— Ох, очень сильно. Что с того, что польский командующий Александр Госевский приказал отрубать руки и ноги солдату, который выстрелит в икону, а потом живьем сжигать этот несчастный обрубок? Поляки в то время действительно вели себя очень плохо. Грабеж и насилие были обычным делом. Еще в ходе переговоров с Владиславом IV двадцать с небольшим лет спустя российские посланники припоминали об этих актах — да что там, резню Праги этим оправдывали, и в 1941 г. Сталин напоминал Сикорскому об оккупации Москвы. Когда в ПНР попытались издать письма поляков, которые писались из-под Смоленска, то цензура не разрешила. Во-первых, чтобы не замутнить легенду о 'вечной дружбе' двух народов, а во-вторых, никто и поверить не мог в то, что поляки рассекали саблями младенцев на груди матерей.
Такое поведение было беспрецедентным?
— Нет, это была норма. Ясеница ядовито отмечал, что мы стояли на европейском уровне. Так велись войны. У армии не было регулярного снабжения, а есть что-то надо было, не было организовано и публичных домов, поэтому жертвами пребывания армии на данной территории становились простые люди. Если деревня не давала еды, то ее палили. Именно тогда появлялись конные отряды Лисовского — кондотьеры, которые вели себя чудовищно по всей Европе: в России, Чехии, на Рейне. Они шли на службу к кому угодно. В собственной стране их боялись так, что радовались, когда они шли грабить заграницу.
Когда в 1612 г. польский гарнизон был осажден в Кремле, дело дошло до каннибализма. Юзеф Будзило, участник войны, записал, что 'когда уж травы, корешков, мышей, собак, кошек, падали не стало, они и узников съели и трупы, из земли выкопанные, съели; пехотинцы друг друга ели и людей хватали и съедали. Трушковский, поручик пехоты, двух сыновей собственных съел, еще один — мать'. Это все-таки было чем-то из ряда вон выходящим?
— Да, безусловно. Голод среди крестьян бывал, но тогда они хотя бы ели березовую кору. Сам каннибализм был чем-то исключительным, тем более, что они ели тела собственных товарищей.
В каком психическом состоянии остатки польского гарнизона покинули Кремль?
— Трудно сказать. Дневников осталось немало, но это не психологические дневники. Описывались события, но не отношение к ним и не чувства. Безусловно, столкновение с другой культурой, сначала триумф, а потом — такая катастрофа, все это должно было вызвать у участников экспедиции огромное потрясение. После первой димитриады в плену оказался Себастьян Петрици из Пльзеня, член королевского посольства и, как бы мы сказали сегодня, политолог. В те дни он вел дневник и опасался, что русские, отпуская его на свободу, заберут его, поэтому часть он спрятал, а часть уничтожил — знакомо звучит, не правда ли? Тем, кто был взят в плен после марта 1607 г., то есть, после свержения первого Лжедмитрия, еще повезло. Когда в 1612 г. польский гарнизон в Кремле окончательно капитулировал (7, а не 4 ноября! — дату передвинули, чтобы она не совпадала с годовщиной Октябрьской революции), некоторых перерезали при выходе.
Несмотря на печальный финал, до сих пор говорят, что мы, по крайней мере, были единственными, кто взял Кремль. Это действительно причина для гордости?
— Я бы так не сказал — ведь мы недолго там продержались. Оккупация Кремля навредила мнению о поляках среди русских. Вторгнувшись в Россию, мы нарушили перемирие. Так что внешняя политика королевского двора не была школой добродетелей. Так же и занятие Сарагосы во времена Наполеона не прибавляет нам славы. Участие в оккупации другого государства не должно быть причиной для гордости.
Испания высылала своих авантюристов, жаждавших обрести состояние, за море покорять индейцев, а мы — в Москву и на Дикое поле. Существует ли в ту эпоху пример направления этой энергии в мирное русло?
— Франция второй половины XVII века. Аристократии дали работу при дворе, места в администрации, позволили ей заработать в армии.
У нас ничего этого не было.
Каким был баланс димитриад для Речи Посполитой? Была ли от этого какая-то польза?
— Я ее не вижу. Это была большая авантюра и ничего более. Разве что мы лишились элемента, который иначе мутил бы воду у нас. Мы удачно вышли из всего этого, не потеряв территории и заработав репутацию более сильного государства. Но на отношения между народами димитриады повлияли плохо, углубив враждебность и стереотипы. Зарождается ксенофобия. Поляк с той поры становится насильником, грабителем, а русский — варваром. Стоит отметить, что, хотя польская шляхта немало заимствовала у других народов, трудно показать, чтобы мы хотя бы что-нибудь позаимствовали тогда у русских. Это была неудачная экспедиция, но я понимаю, что соблазн был велик.
Между тем, начало XVII века было — о чем напоминают и российские историки — первым масштабным вторжением европейской культуры на территорию России. Тогда в Москву прибыли не только авантюристы. Появились библиотеки, которые там и остались. В XVI в. в России вышло всего шестнадцать книг. В Речи Посполитой несколько тысяч. Так что димитриадами началась эпоха польского влияния в России. Несмотря на опыт Смуты и польской оккупации, в середине того столетия в Москве появляются польские ремесленники — но также писатели и священнослужители. Это была нормальная трудовая миграция — о чем в Польше мало говорят. Какое-то время польский язык играл в Кремле такую же роль, как французский среди польской элиты. Все российское барокко — это, по мнению многих, запоздалое восприятие польского возрождения. Это влияние закончилось с эпохой Петра I. Европеизация России — как писал Александр Брикнер — каждый раз означала конец полонизации.
Януш Тазбир (род. в 1927 г.) — историк, профессор Института истории Польской Академии наук. Исследует историю культуры и религиозных движений в Польше XVI и XVII вв., также выступает в роли публициста и популяризатора истории. Опубликовал, в частности, книги 'Panstwo bez stosow. Szkice z dziejow tolerancji w Polsce w XVI i XVII w." ('Государство без костров. Очерки по истории толерантности в Польше в XVI и XVII вв.', 1967), Okrucienstwo w nowozytnej Europie ('Жестокость в современной Европе', 1993).
* Резня Праги — штурм русскими войсками под командованием А. В. Суворова 4 ноября 1794 года Праги, предместья Варшавы на правом берегу Вислы.
(Вернуться к тексту статьи)* Лобзов — район современного Кракова — прим. пер. (Вернуться к тексту статьи)
* Александр Брикнер (Aleksander Brückner) (1856-1939) — польский филолог и славист, историк польской культуры и литературы. (Вернуться к тексту статьи)
____________________________________________
Правда времени, правда экрана ("Przeglad", Польша)
'Польский катехизис' или Почему Путин не доверяет полякам? ("Rzeczpospolita", Польша)
