Эпоха американской исключительности уходит в прошлое, и виной тому централизованное государство национальной безопасности

В сентябре 2013 года президент России Владимир Путин опубликовал в New York Times статью, в которой он осудил президента Барака Обаму за его внешнюю политику, основанную на идее американской исключительности. Примерно в это же время консерваторы из Республиканской партии США заявили, что президент Обама отклоняется от идеи американской исключительности, продвигая светскую и даже местами социалистическую программу, которая заставляет его извиняться за величие Америки. По мнению Рича Лоури (Rich Lowry) и Памеша Поннуру (Ramesh Ponnuru), «сохранение американской исключительности в том виде, в котором мы ее знаем, лежит в основе споров вокруг программы Обамы. Именно поэтому эти споры стали настолько ожесточенными». Митт Ромни (Mitt Romney) повторил ту же мысль во время своей неудачной попытки сместить Обаму с поста президента, заявив, что президент Обама «воспринимает американскую исключительность иначе, чем мы». Американская исключительность – социологическое понятие, долгое время использовавшееся для описания тех качеств, которые отличают американские культурные и политические институты – превратилась в политическую дубинку.

Теперь обратимся к Питеру Бейнарту (Peter Beinart), который пишет в National Journal, что консерваторы наполовину правы. Сегодня американская исключительность оказалась под угрозой и переживает период своего заката. Но президент Обама не имеет к этому никакого отношения. По мнению Бейнарта, настоящая причина заката эпохи исключительности США кроется в самом консерватизме.

В центре первой части статьи Бейнарта оказывается идея поколенческого сдвига, повлекшего за собой изменение места религии в американском обществе. Бейнарт часто пишет о том, как меняется отношение американцев к религиозной жизни. Коротко говоря, религиозность служила одной из опор американской исключительности. Америка долгое время была одной из самых религиозных западных демократий. Но современное молодое поколение стало исключением:

«На протяжении веков наблюдатели видели в Америке исключение из европейской предпосылки о том, что современность приносит с собой секуляризм. “Нет ни одной страны в мире, где христианская религия сохраняет большее влияние на души людей, чем в Америке”, — писал де Токвиль. А Сеймур Мартин Липсет (Seymour Martin Lipset) в своей изданной в 1996 году книге «Обоюдоострый меч американской исключительности» (American Exceptionalism: A Double-Edged Sword) процитировал Маркса, который назвал Америку “исключительно религиозной страной”, а затем заявил, что Маркс прав и по сей день. Америка, писал Липсет, остается “самой религиозной страной в христианском мире”. Однако та исключительная американская религиозность, которую стремится отстаивать Гингрич, во многом уже стала артефактом прошлого. Если в 1972 году доля американцев без какого-либо вероисповедания и конфессиональной принадлежности составляла 5%, то сегодня она увеличилась до 20%. А среди американцев моложе 30 лет таких людей около 30%. По данным исследовательского центра Pew, среди родившихся после 1980 года американцев таких, кто может сказать, что “религиозная вера и ценности очень важны для успеха Америки”, стало на 30% меньше, чем среди людей старшего возраста. И молодые американцы не просто ходят в церковь реже людей старшего возраста. Они ходят туда гораздо реже, чем молодежь делала это в прошлом. “Американцы, — отмечает центр Pew, — по мере прохождения жизненного цикла в целом не становятся более верующими”. А это значит, что упадок религиозности в Америке лишь усилится, когда рожденные после 1980 года состарятся. Согласно Базе данных мировых религий (World Religion Database), в 1970 году избегавших отождествления с какой бы то ни было религией европейцев было на 16 с лишним  процентов больше, нежели американцев. К 2010 году эта разница сократилась менее чем до половины процента. По данным центра Pew, хотя сегодня американцы чаще немцев и французов подтверждают свою религиозную принадлежность, они делают это реже, чем итальянцы и датчане».

По мнению Бейнарта, молодое поколение стало менее религиозным, а потому менее привязанным к одному из ключевых компонентов американской исключительности, чем прежние поколения американцев. Не никаких сомнений в том, что он прав и что эта тенденция имеет довольно большое значение.

Утрата религиозности лишает нас одной из тех опор, которые долгое время отличали американцев от других наций. Токвиль считал религиозность необходимой в демократической стране, поскольку она давала людям тот нравственный язык, который позволял ограничивать безмерные желания индивидуализма. Религия также подпитывает уверенность и ощущение смысла, которые придают американскому проекту облик иеремиады. Лучше всего это удалось выразить Филипу Френо (Philip Freneau) в его стихотворении 1795 года под названием  «О правах человека  с точки зрения г-на Пейна» (On Mr. Paine’s Rights of Man):

«И наша нация, созданная по воле Добродетели,

  Будет оставаться стражем прав человека,
 
  Огромной республикой, прославляемой всеми народами,

  Без королей, до скончания века».

Религиозные корни американской исключительности стали центральным аргументом книги Деборы Мэдсен (Deborah Madsen) «Американская исключительность» («American Exceptionalism»). Мэдсен рассматривает историю формирования этой доктрины, которая уходит своими корнями в пуританские проповеди и поэзию XVII века, в том числе в знаменитую проповедь Питера Бакли (Peter Bulkley), в которой говорится следующее:

«Мы - как град, выстроенный на вершине холма, с которого видно всю землю. Весь мир смотрит на нас, потому что мы провозгласили себя народом, заключившим договор с Богом, поэтому не только Господь Бог, с которым заключили договор, но и небо и земля, ангелы и люди, ставшие свидетелями нашего обещания, изобличат нас, если мы нарушим договор, который мы поклялись соблюдать».

По мнению Мэдсен, это религиозное чувство отличия и особой цели очень быстро трансформировалось в рационалистический проект. Бенжамин Франклин взял за основу идею исключительности и прикрыл ее рационалистической патиной, заявив, что «провидение» – это «рациональный принцип, который контролирует все процессы в мире». Под американской новизной Франклин понимал то, что Америка была «свободна от сложностей европейской истории и не обременена замысловатой классовой системой и структурой наследования». Таким образом, пишет Мэдсен, Америка «представляла собой замечательную возможность для установления демократического общества, основанного на рациональных принципах…  Главной задачей Америки Франклин считал создание светского государства, очищенного от коррумпированности европейской политики и социальной структуры, основанной на системе наследования».

К тому времени, когда Авраам Линкольн обратился к нации со своей знаменитой Геттисбергской речью, в национальном сознании уже прочно укрепился образ США как уникальной, исключительной демократии, характеризующейся вполне определенным отношением к свободе и равенству.  Соединенные штаты Америки уже стали не простой одним из многих государств, они стали «новой нацией, зачатой в свободе и верящей в то, что все люди рождены равными». Выживание и успех США превратились в масштабный эксперимент, призванный проверить, сможет ли «нация, созданная таким образом и целеустремленная, просуществовать долго». Американцы понимали, что Америка должна была стать примером для всего мира.

Липсет  суммировал идею американской исключительности в своей одноименной книге:

«США исключительны в том, что они возникли в результате революции, что они стали “первой новой нацией”, первой колонией после Исландии, которая обрела независимость. Они определили смысл своего существования идеологически. Как отметил историк Ричард Хофстедтер (Richard Hofstadter), “судьба США как нации заключалась не том, чтобы следовать идеологиям, а в том, чтобы самой стать идеологией”. Говоря это, Хофстедтер вторил высказываниям Ральфа Эмерсона и Авраама Линкольна о “политической религии” США».

С точки зрения Липсета, «американское кредо складывается из пяти составляющих: свобода, эгалитаризм, индивидуализм, популизм и свободная конкуренция». По его мнению, исключительность вовсе не означает, что Америка лучше других стран. Это значит, что Америка «качественно иная, что она стоит в стороне от других. Исключительность – это концепт, допускающий двоякое толкование».

У «мифа об американской исключительности» всегда были свои оппоненты, кроме того, остается вопрос о том, насколько глубоко различные расы и классы восприняли идею американской исключительности. Тем не менее, у этого мифа есть определенная социальная база. Американцы были более религиозными людьми по сравнению  с другими демократическими и либеральными нациями. Американцы верили, что они обладают большей экономической мобильностью, и считали свою страну первой по-настоящему многонациональной демократией, которой за 200 лет удалось приблизиться к идеалу равенства.

Так что значат утверждения тех, кто заявляет, что эпоха американской исключительности отступает? По мнению Бейнарта, все более недоверчивое отношение молодого поколения к традиционным положениям американской исключительности берет свое начало в экономике страны и ее внешней политике:

«Консерваторы правы, беспокоясь о том, что Америка уже не является исключительной страной в экономическом плане. Многочисленные исследования указывают на то, что восхождение по социальной лестнице в Америке сегодня встречается реже, чем в большинстве стран Европы. Но несмотря на то, что исключительная экономическая мобильность в Америке – это, по сути, миф, многие американцы старшего поколения по-прежнему в него верят. А вот отношение молодежи, напротив, все больше соответствует реальности. Согласно данным опроса центра Pew за 2011 год, среди молодых американцев по сравнению со зрелыми людьми на 14% больше тех, кто считает, что состоятельные люди в Америке стали таковыми, потому что  они «знают нужных людей или родились в богатых семьях», а вовсе не благодаря своему «трудолюбию, амбициям и образованию».

Говоря об отсутствии экономической мобильности в США, молодые американцы проявляют то самое классовое сознание, которого в Америке предположительно не существует. В 2011 году центр Pew попросил американцев отнести себя либо к категории  имущих, либо к категории неимущих людей. Среди американцев старшего возраста назвавших себя «имущими» оказалось на 27% больше, чем «неимущих». А вот молодые американцы с преимуществом в 4% отнесли себя к «неимущим». Согласно сценарию исключительности, все американцы должны считать себя представителями среднего класса вне зависимости от их реального состояния и экономических возможностей. Люди более старшего возраста именно так и думают. Согласно данным опроса центра Pew за 2012 год, они на 43% чаще относили себя к среднему классу, нежели к низшему. А вот среди американской молодежи процент назвавших себя представителями среднего и низшего классов был практически одинаковый».

Возможно, самым интересным поколенческим сдвигом, который Бейнарт выделяет, является то, что он называет утратой уверенности Америки в своем цивилизационном предназначении, которую он связывает с утратой религиозности:

«Как полагают консерваторы, ослабление веры американцев в особые достоинства и добродетели США как мировой державы на самом деле связано с ослаблением веры в наши особые добродетели как народа. И здесь впереди всех идет молодежь. Согласно данным опроса Института общественных исследований религии (Public Religion Research Institute), в то время как “исключительную гордость за Америку” испытывают два из трех американцев старше 65 лет, среди американцев моложе 30 таких людей – менее двух из пяти. А по данным опроса центра Pew за 2011 год, американцы моложе 30 лет на 40% реже людей старше 75 лет считают Америку “самой великой страной в мире”».

На самом деле молодые американцы вовсе не демонстрируют больше уверенности в своем цивилизационном предназначении, чем их сверстники из европейских стран. Согласно результатам опроса Pew, проведенного в 2011 году, на вопрос о том, «превосходит ли наша культура культуры других стран», американцы старше 50 лет в среднем давали положительный ответ на 15% чаще, чем их сверстники в Британии, Франции, Германии и Испании. Американцы младше 30 лет, напротив, реже  давали на этот вопрос положительный ответ, чем их сверстники в Британии, Германии и Испании.

Бейнарт беспокоится – и правильно делает. Как будет выглядеть страна, если в ней исчезнут общие идеалы? Она превратится в географическое образование, целостность которого обеспечивается лишь страхом и бюрократической инертностью. Поэтому он выражает надежду на то, что в конечном итоге, американцы возродят свой миф об исключительности. Он считает, что для этого необходимо объявить войну неравенству, которая поможет вернуть людям веру в Америку как в нацию экономической мобильности. Если мы сможем разрушить коалицию республиканцев с одним процентом самых богатых жителей США и коалицию республиканцев с религиозными фанатиками, нам удастся снова вдохнуть жизнь в идею религиозной и экономической исключительности, которая долгое время являлась основой движения по направлению к социальной и расовой справедливости в американской истории.

В своих мечтах о возрождении американской исключительности Бейнарт забывает о том, что исторически ключевой чертой, отличавшей Америку от государств Европы и не только, являлась ее уникально федералистская, децентрализованная и конституционная структура – это то, от чего мы уже давно отказались в условиях современного государства национальной безопасности. Не только Токвиль в XIX веке, но и Ханна Арендт (Hannah Arendt) в XX веке считали США уникальной и исключительной страной, страной, которая, по мнению Арендт, коренным образом отличалась от всех европейских государств. С точки зрения Токвиля, отличие Америки заключалось в распространении отдельных центров власти на всех уровнях правительства и общества. Арендт с ним соглашается, добавляя:

«Великое и, в долгосрочной перспективе, величайшее нововведение Америки в области политики заключается в последовательном упразднении суверенитета внутри политического тела республики, в понимании того, что в сфере человеческих отношений суверенитет и тирания – это одно и то же».

По мнению Арендт, по-настоящему исключительной Америку делает ее децентрализованная система власти, в рамках которой штаты не передают свои полномочия федеральному правительству, но федеральное правительство проверяет, как именно штаты осуществляют те многочисленные полномочия, которые остаются в их руках. Увеличивая число источников власти, американская конституционная республика создала такую систему, которая не позволяет одной суверенной власти стать тиранией и одновременно обеспечивает существование местных властных структур, что дает отдельным гражданам повод и стимул для участия в американской практике демократического самоуправления.

Любовь Арендт к Америке, о которой она говорила в своем последнем интервью, это любовь к стране, которая отказалась становиться национальным государством. «Америка – это не национальное государство, и европейцам потребовалось чрезвычайно много времени, чтобы понять эту простую вещь». Как страна, а не как нация, Америка состояла из множества личностей и групп, каждая из которых могла основать и развивать свою собственную институциональную базу власти. У политики в Америки нет центра, и она развивается по принципу соперничества между местными разрозненными группами. Но всех американцев объединяет одна черта: «Граждан объединяет одно, и это очень важно: их объединяет то, что любой человек может стать гражданином США, просто согласившись с положениями Конституции». Конституция в США – это не просто лист бумаги. Это «священный документ, это вечное напоминание о священном акте, которым стал акт основания. И акт основания заключался в том, чтобы создать союз из абсолютно разрозненных этнических меньшинств и регионов и при этом а) сохранить этот союз и б) не нивелировать различия между ними». То, что США – это страна, которая не требует от людей ассимиляции и сглаживания различий, особенно восхищало Арендт. Именно американский плюрализм, свободный от условностей национального государства, Арендт считала таким исключительным.

В том же самом интервью Арендт выразила свои опасения по поводу того, что исключительный американский плюрализм, который так привлекал ее в США, постепенно сходит на нет. И виной тому, с ее точки зрения, стал подъем государства национальной безопасности:

«Национальная безопасность – это новое выражение в американском словаре, и это, как мне кажется, вам следует знать. Словосочетание «национальная безопасность» – это на самом деле, если вы позволите мне немного порассуждать, перевод словосочетания «raison d’etat». А raison d’etat, сама идея государственных соображений никогда не играла сколько-нибудь значимую роль в нашей стране. Это недавнее заимствование. Теперь национальная безопасность является прикрытием для всего, она прикрывает, как вы, возможно, уже знаете из материалов допроса г-на Эрлихмана, разного рода преступления. К примеру, президент имеет признанное право… король не может ошибаться. То есть он становится монархом в республике. Он стоит выше закона, и оправдаем ему служит то, что, что бы он ни делал, он делает это ради национальной безопасности».

Арендт высказывала опасения в связи с подъемом государства национальной безопасности еще в 1967 году. Тогда она написала:

«Нет никаких причин сомневаться в обоснованности утверждения г-на Аллана Даллеса (Allan W. Dulles) о том, что с 1947 года разведка в нашей стране сумела занять “более влиятельные позиции в нашем правительстве, чем разведка занимает в правительствах других стран мира”, кроме того нет никаких причин полагать, что степень этого влияния уменьшилась с того момента, когда он выступил с этим заявлением в 1958 году. Смертельная угроза “невидимого правительства” институтам “видимого правительства” часто поднималась в ходе дискуссий. Однако далеко не всем известно о существовании традиционной связи между империалистической политикой и диктатурой “невидимого правительства ” и секретных агентов».

Если американская исключительность заключается в религиозной свободе и религиозной вере, если она заключается в равных правах на участие в правительстве, если она заключается в популизме, если она заключается в нравственном понимании «власти народа волей народа и для народа», тогда американская исключительность несовместима с набирающим мощь централизованным и бюрократическим государством безопасности, которое сформировалось в конце 20 и начале 21 веков.

Если целью государства безопасности является национальная и экономическая безопасность, тогда требование того, чтобы центральное правительство защитило наши свободы, противоречит нашему главному желанию сохранить свободу, понимаемую как самоуправление. Утрата именно этой традиции – в большей степени, чем потеря каких-либо других традиций – лежит в основе ослабления веры американцев свою исключительность. И в этой утрате виновны обе партии. Хотя Бейнрат упускает из вида связь между национальной безопасностью и закатом американской исключительности, его характеристику этого заката можно назвать убедительной, значимой и тревожной. Его эссе на самом деле стоит того, чтобы с ним ознакомиться.