Несколько недавно опубликованных эссе, посвященных внешней политике Запада и состоянию либеральной демократии — эссе Роберта Кагана (Robert Kagan), Фрэнсиса Фукуямы (Francis Fukuyama) и Уолтера Рассела Мида (Walter Russell Mead) — представляют собой отличную отправную точку для поисков ответов на вопросы, касающиеся периода после окончания холодной войны: оправдались ли либеральные надежды того времени? Как случилось, что мы так далеко уклонились от первоначального пути? И почему? Их эссе также натолкнули меня на еще два вопроса: может (и должен) ли Запад переосмыслить свою парадигму сокращения расходов и «национально-государственного строительства»? И могут ли либеральные демократии реорганизовать себя в отсутствие сильного глобального конкурента или соперника?
Печальная ирония заключается в том, что политика Владимира Путина в период после окончания холодной войны принесла неожиданный положительный результат, заставив Запад начать болезненный процесс переосмысления. Путин помог нам увидеть, что прежний порядок обречен на провал в любом случае, потому что он превратился в фальшивый порядок, обернутый во множество слоев иллюзий и самообмана. Вместо того чтобы стать основой для гарантии победы либеральной демократии, порядок, сложившийся после окончания холодной войны, превратился в туманную постмодернистскую структуру, полную противоречий и почти ничем не завуалированного лицемерия. Он был построен на предпосылке о том, что Россия может стать партнером Запада и что у либеральной демократии больше нет идеологических противников. На самом деле все это было самообманом. «Это был прекрасный план, но он не сработал», — пишет Мид о внешней политике Обамы. То же самое можно сказать и в целом о политике Запада за последние два десятилетия.
Разумеется, нам не стоит забывать о том, что после распада Советского Союза в 1991 году, Запад ненадолго заснул, потеряв интерес к высоким идеям и «великим замыслам». Хотя в течение последних двух десятилетий у либеральных демократий не было глобальных противников, они оказались неспособны реформировать систему международного управления (в первую очередь Совет Безопасности), которая была основана на наследии Второй мировой войны и балансе сил, прекратившем свое существование после распада Советского Союза. Западу также не удалось вдохнуть новую жизнь в либерально-демократическую модель — сегодня она кажется совершенно неработоспособной. Она становится все менее привлекательной для внешнего мира, кроме того, она не смогла предотвратить глобальное шествие авторитаризма. В действительности, либеральные демократии не смогли понять, когда и как авторитарные «центральные державы», как их называет Мид, начали свои попытки изменить международные правила игры.
Безусловно, Запад может до сих пор гордиться тем, что у него нет по-настоящему сильных конкурентов — но не в этом ли заключается его главная проблема?
Исследуя современный мир, можно сделать вывод, что Советский Союз, геополитический противник и цивилизационная альтернатива Запада на протяжении большей части 20 века, стал главным двигателем, побуждающим Запад постоянно совершенствовать свою систему, доказывать свою приверженность принципам и сохранять единство. Распад Советского Союза устранил не только геополитическую, но и цивилизационную и идеологическую конкуренцию, сделав западные демократии самодовольными и безразличными к нормативной сфере. Единственный главный соперник, способный предложить миру систему универсальных принципов, исчез, а идеологии Ирака и Китая вряд ли могли показаться внешнему миру привлекательными.
Либеральные демократии не просто утратили желание реформировать свои внутренние системы. Западу также не хватает лидера, подобного Джорджу Кеннану (George Kennan) — мыслителя, чья «длинная телеграмма» объяснила бы западным столицам, что им нужно делать в новых условиях.
Поймите меня правильно: я не испытываю ностальгии по советской эпохе. Я просто хочу напомнить, что мы неверно интерпретировали последствия его распада, мы похоронили его слишком рано.
Исторический детерминизм (как это по-марксистки!) стал оправданием для того, чтобы больше не волноваться ни о мире, ни о мире идей. «Либеральный прогресс был неотвратим, поэтому не нужно ничего делать для того, чтобы его продвигать или защищать. Эти мысли звучали на протяжении 1990-х годов. Эпоха геополитики предположительно уступила место эпохе геоэкономики», — пишет Роберт Каган о настроениях американцев в постсоветские времена. Но внезапно это оказалось «концом Америки, концом Запада. Триумф обернулся закатом» (снова Каган). Более того, западный триумфализм, как выяснилось, стал предвестником «золотого века» реинкарнации Глобального авторитаризма, который постепенно наращивал силы, стирая либеральные идеи и институты и разрушая Запад изнутри.
Деидеологизация Запада привела к двум результатам. Во-первых, Западу не удалось сформулировать стратегическую концепцию, поскольку такая концепция может быть основана только на неких ценностях. Во-вторых, новое поколение прагматичных лидеров, которые стремятся лишь сохранить статус-кво, готово адаптироваться, окапываться и искать компромиссы с Авторитарным интернационалом.
Подход Запада к отношениям с Россией является лучшим примером «приспособления» в эпоху после холодной войны, которое больше похоже на паралич либеральной цивилизации. В этом подходе четко просматривались два компонента: наивность и прагматизм (хотя от этого прагматизма зачастую веяло цинизмом). Наивность в совокупности с полным непониманием российских реалий правила балом изначально. Это было время, когда западные страны пытались оказать России помощь в процессе ее трансформации, опираясь на диктаторскую систему, которая существовала в Москве и отвергала любые реформы. (Интересно, когда именно западные лидеры поняли, что Кремль не планирует превращать Россию в демократию по западному образцу: во время правления Ельцина или уже после того, как к власти пришел Путин?) Когда стало ясно, что Россия не будет либеральной демократией, Запад начал вести политику «двойного участия»: западные лидеры преследовали свои деловые интересы и интересы безопасности, делая вид, что они верят в стремительное превращение России в демократию. Или, может быть, два поколения западных лидеров не смогли разобраться, что на самом деле происходит в России?
Игра Запада в «Давайте притворимся» породила весьма влиятельные лоббистские структуры, которые защищают интересы Кремля на Западе. Она также позволила российскому правящему классу непосредственно интегрироваться в структуру западного общества. Другие авторитарные режимы — от Казахстана до Китая — тоже сумели нанять некоторое количество западных лоббистов, в том числе бывших западных лидеров и политиков. Главными чародеями стали лидер Казахстана Нурсултан Назарбаев и лидер Азербайджана Ильхам Алиев (последний является активным участником программы «Восточного партнерства» Евросоюза). Но никакому другому авторитарному государству пока не удалось провернуть самый изящный фокус: институциональную интеграцию в европейскую систему посредством Совета Европы, Большой восьмерки и множества политических и деловых структур. Вы скажете, что все это имеет лишь символический смысл. Я отвечу, что символизм может приносить огромные дивиденды, и путинская Москва, несомненно, является получателем этих дивидендов.
Этот постмодернистский феномен интеграции чужеродной единицы и ее приспособления еще больше разрушил либеральные ценности и укрепил нравственный релятивизм и систему двойных стандартов, по крайней мере, внутри западной деловой и политической элиты. К началу 2000-х годов Запад утратил функции ментора и гаранта универсальных ценностей. Забудьте о проповедовании демократии! Парадоксальным образом в некоторых западных государствах (в частности, в Германии) защита ценностей в отношениях с авторитарными государствами сейчас стала приравниваться к помехе экономической стабильности страны. Это является одним из результатов политики «двойного участия», которая так нравится многим западным лидерам.
Американская политика перезагрузки и немецкое «Партнерство для модернизации» (изобретение немецких социал-демократов) стали самыми известными продуктами постмодерна, преобладающего после распада Советского Союза. Политика перезагрузки позволила Вашингтону достичь ряда тактических целей — в частности, согласовать маршруты доступа в Афганистан, и мы можем только гадать о том, насколько она была успешной в случае Ирана. Однако (искусственная) эйфория, которая окружала политику перезагрузки, а также ее имитационный компонент (а именно, диалог гражданских обществ под наблюдением Кремля), указывала на отсутствие стратегии, а также на довольно смутное представление о том, к чему может привести диалог с партнером, привыкшим манипулировать окружающими.
Отношения Берлина с Кремлем принесли пользу немецким деловым кругам, став отражением восточной политики Западной Германии в советскую эпоху. Но неужели Берлин действительно полагал, что партнерские отношения с коррумпированным российским режимом могут ускорить модернизацию России? Если это так, то это может служить наглядным примером наивности, если нет — более циничной тактики нельзя и представить себе. В любом случае у нас есть множество хрестоматийных примеров тактических побед, достигнутых ценой стратегических поражений и дискредитации западных ценностей.
Деидеологизированная эпоха после окончания холодной войны могла бы продолжаться и по сей день — подрывая жизнеспособность Запада и деморализуя его, если бы не решение Путина гарантировать сохранность своего режима путем некоторой корректировки рецепта Джорджа Кеннана. Надежды Запада на то, что Кремль ограничится авторитарным режимом внутри российских границ и будет дружелюбно относиться к Западу, были разрушены. Украина стала первым испытанием инструментов Кремля по сдерживанию Запада. Запад, который еще не до конца оправился от шока, до сих пор не может решить, как вести себя в новом мире, в котором он оказался.
До прошлой недели некоторые эксперты утверждали, что они видят признаки отступления России на Украине. Путин признал нового украинского президента Петра Порошенко и даже поговорил с ним. Более того, Россия пока не вторглась в восточные области Украины (хотя США утверждают, что танки, используемые сепаратистами, прибыли из России). Но если это отступление, то довольно странного свойства: 1) Россия не собирается возвращаться к статус-кво, существовавшему ранее; 2) Запад не знает, где нужно провести его «красные линии»; 3) он отказывается подчинить свои коммерческие интересы интересам стратегическим (которые пока выглядят довольно туманно); 4) он очень хочет вернуться к хорошо знакомой политике «двойного участия». Все заявления европейских политиков о «свете в конце тоннеля» (американцы подходят к таким заявлениям с большей осторожностью) являются признаками острой потребности вернуться к политике приспособления.
Можно подумать, что захват Крыма Путиным не был достаточно сильной пощечиной. Лидеры Запада относятся к этому драматичному политическому кризису как к неудачному стечению обстоятельств, которое можно поправить при помощи нескольких тактических маневров. Более того, эти маневры выглядят жалкими и комичными: как можно говорить о попытках вдохнуть новую жизнь в НАТО, в то время как Франция продолжает продавать России свои десантные катера? Разве может Кремль всерьез воспринимать западные санкции, если эти санкции не касаются лоббистских структур Кремля на Западе?
Стоит оговориться, что Путин контролирует далеко не все. Он пытается спасти отживающую свой век цивилизацию, находящуюся в состоянии глубокого упадка. Но пока он выглядит победителем не только потому, что он готов рисковать, а Запад старается избежать рисков: он побеждает, потому что Запад рассматривает этот кризис как геополитическое перетягивание каната (или борьбу за сферы интересов), в котором у Кремля гораздо больше шансов победить. Нынешнее поколение западных лидеров боится признавать, что речь идет о столкновении нормативных систем. Но новый антизападный феномен не похож на Советский Союз или на другие авторитарные государства 20 века: он более заносчив, он готов бросить вызов нормам, способен развратить Запад изнутри, он более успешен в своей пропаганде и имеет тесные коммерческие связи с Западом. Таким образом, Запад не может ни сдерживать этот феномен (вдохнув новую жизнь в НАТО), ни принять его, ни терпеливо ждать его краха (поскольку ожидание может только продлить период этого печального междуцарствия).
Либеральные демократии должны подготовиться к жестокой новой главе, по сравнению с которой политика последних 20 лет покажется лишь легким чтивом. Обладающие ядерным оружием авторитарные системы, сражающиеся за свое существование и готовые превратить мир в свою арену, станут началом новой и захватывающей драмы. Западным державам понадобится, во-первых, новое поколение экспертов и политиков — поколение, не связанное с современным мифотворчеством и способное справиться со стремительно развивающейся и запутанной ситуацией, в которой мы оказались (и где же нам найти такое поколение?). Во-вторых, Запад должен перестроить себя. «Никто из живущих в развитой демократии не должен быть полностью уверен в ее долговечности», — предупреждает Фукуяма, призывая нас начать решать проблему «политического упадка» либеральной демократии. Возвращение к идеализму, которое предполагает наличие ценностей — таков рецепт Кагана для борьбы с текущим приступом западного упадка.
Но, с моей точки зрения, один вопрос все же остается открытым: можно ли этого добиться в отсутствие более разрушительного кризиса и угрозы Западу? Можно ли этого добиться в отсутствие настоящего идеологического противника либеральной демократии?
