В 2009 году, когда рецессия была в самом своем параноидальном разгаре, я воплотил в жизнь один из бытовавших в обществе стереотипов о «ребенке-бумеранге» — вернулся жить в подвал дома своих родителей. Я вырос с определенными привилегиями — семья адвокатов, частные школы, никаких долгов за колледж — поэтому для меня этот поступок был лишь слегка унизительной необходимостью, продиктованной непростым временем. Если не учитывать того, что подвал иногда затапливало после редких для Лос-Анджелеса ливней, там было весьма неплохо. На покрытом линолеумом полу были сложены артефакты из моих подростковых лет и стопки книг, которые я заказывал на eBay, накурившись среди ночи. У меня было несколько подработок — я преподавал иврит в школе и писал для контент-ферм, а параллельно искал работу и сочинял отзывы на книги — это был своеобразный вход в журналистику для молодых писателей. По выходным я пил с более обеспеченными друзьями и ночевал в их квартирах. Мне казалось, что впереди меня ждет светлое будущее.
Однажды утром я получил что-то вроде рабочего предложения от редактора литературного журнала, для которого писал. Это было — и до сих пор остается — единственным разом, когда мне предложили работу в журналистике на полный день. Точный перечень обязанностей мне был неизвестен, но среди прочего там были анализ ранних выпусков журнала за несколько месяцев и написание своего рода досье для одного из бывших редакторов — собирателя фольклора и вообще чудака. На тот момент я уже три года как закончил колледж. У меня не было предпринимательской жилки, я ужасно боялся, что экономика скатится до еще более примитивного состояния, и обожал интеллектуальные задачи. Я написал ответное письмо, в котором с радостью принял приглашение.
Я провел несколько дней — а затем и недель — в томительном ожидании ответа. Как трус, я спорил с родителями о том, стоит ли позвонить в офис этого крошечного литературного журнала и попробовать поговорить с редактором. Это казалось мне тогда самой важной вещью на свете. Наконец, я набрался смелости, позвонил и переговорил с шеф-редактором. Тот сказал мне, что редактор в тот момент путешествовал по югу Калифорнии, как раз недалеко от того места, где я жил. Я написал ему еще раз, предложил встретиться, сказал, что могу к нему приехать — словом, все что угодно. Ради этой работы я готов был переселиться на другой конец страны. Но он не ответил на мои письма.
Сейчас тот редактор стал знаменитым журналистом-расследователем. Для меня работы в журналистике так и не нашлось, и иногда мне кажется, что я по-прежнему в том подвале.
Журналистика пронизана риторикой приемлемости и личных заслуг; как отрасль она находится в абсолютном упадке. Количество журналистов за последние 15 лет сократилось вдвое — это больше, чем число потерявших свою работу шахтеров. Постоянно боясь неодобрения технологических корпораций, издания закрываются из-за неустойчивости рынка или под гнетом исков от клиентов Чарльза Хардера (известный американский адвокат, который специализируется на СМИ — прим. ред.). Для меня и моих ровесников деньги остаются чем-то ускользающим, тем, что мы иногда встречаем, но никак не можем удержать в руках в достаточном количестве. У меня есть временные подработки, но, начиная с 2007 года, я не проводил в офисе больше двух месяцев подряд.
(Большая часть моего заработка за 2012 год — выигрыш $38 тысяч в игру Jeopardy! Тогда я укрепился в подозрении, что заработок очень часто зависит от случая. Босс отличается от ведущего телеигры только объемом щедрот, которые может себе позволить.)
Одна из проблем медиа, которая влияет и на охват аудитории — это их зацикленность на себе, хроническая склонность к философствованию (это мое эссе — не исключение). Тем не менее, такие обвинения обычно выдвигают для профилактики, чтобы предупредить настоящую критику в адрес индустрии. Журналисты могут с таким пиететом писать о чужих страданиях, но скрываются под защитой цинизма, оправдывая собственное материальное положение.
Они сплетничают и жалуются на коллег и начальство, а иногда даже создают профсоюзы (для их профессии уже это вдохновляющий тренд). Однако многим приходится проглатывать унижения, которые не должен испытывать никто. И без сравнительной характеристики страданий ясно, что у журналистов на сдельной оплате такая же непостоянная работа, как и у других свободных работников, и они тоже должны иметь свои права. Снижение квалификации и упрощение задач (известна тенденция вместо репортерской работы составлять чуть подогретые выжимки вирусных публикаций из социальных сетей) отражает тренды экономики в целом. Оттуда же и огромный разрыв в заработке высших и низших звеньев индустрии.
По правде говоря, фриланс-журналистика как профессия — уже почти анахронизм. Учитывая, сколь смехотворно низкие ставки сейчас предлагают соискателям, мало кто может позволить себе заниматься только фрилансом. Есть несколько счастливчиков, которые сочиняют фичеры для New York Times Magazine и GQ со ставкой $2 за слово, а потом полуизвиняющимся тоном рассказывают о своем успехе в подкасте Longform, который поставляет романтичные сказки о литературных муках массе наивных слушателей.
Тем не менее, для большинства из нас фриланс-журналистика — это оплачиваемое хобби, которое существует в дополнение к основному источнику дохода. Идеально, если такие журналисты относятся к своей работе как восторженные любители. Они могут надеяться на профессиональный успех или признание, но у них всегда есть запасной план, а лучше три. Вряд ли их возьмут на постоянную журналистскую работу, но на пятый-шестой год работы они смогут называть себя «редакционными консультантами» или «контент-стратегами», понимая, что любая возможность заработать лежит в сфере производства корпоративных материалов.
Стоит задуматься о том, к чему такие перемены приводят журналистику. Истории остаются нерассказанными, а расследования — так и не проведенными, потому что больше денег принесет смена за стойкой бара, а гонорара за статью не хватит и на билет на поезд.
Сложно профессионально развиваться и учиться, когда редакторы беспокоятся только о количестве просмотров и показателях производительности и оторваны от своих сотрудников. Экономика свободного заработка — искусственная структура, созданная для того, чтобы обойти трудовое законодательство и переложить риски и затраты на самих работников. Она обслуживает причуды капиталистов, которые, судя по недавней волне поглощений, затронувшей частные издания, спешно выжимают из медиа последнюю прибыль, чтобы затем выбросить истерзанный труп новостной индустрии на обочину.
У простых работников поводов для радости немного. Cоюз фриланс-журналистов, созданный при поддержке международной организации «Индустриальные рабочие мира», провел пару эмоциональных встреч в Квинсе. После его заседаний о прогрессе или устойчивости говорить не приходится, а у фрилансеров не появляется поводов считать себя кем-то больше, чем просто составителями типовых материалов по инфоповодам, которых вскоре заменит бот или приложение TikTok.
Тех, кто все же решится сделать шаг в никуда, ждут разочарования — частые, мелкие и почти всегда отупляюще банальные. Гонорары будут падать от задания к заданию. Вы никогда не будете знать, когда вам заплатят — и заплатят ли вообще (если кто-то из крохотной Instagram-редакции The Village Voice это читает — вы все еще должны мне $600). Появится и агент, который пообещает вам гонорары как у Малкольма Глэдвелла (канадский журналист, обозреватель в The New Yorker), а потом исчезнет, как только вы заговорите о контракте.
В начале этого года, после десяти лет моей так называемой карьеры, я получил письмо от редактора издательства. Они решали, брать ли в работу книгу о дополненной реальности, и спрашивали моего мнения, поскольку я написал книгу о соцсетях и писал для журналов о технологиях. За чтение книги и ответ на их вопросы мне предлагали $45 или три книги в мягкой обложке, напечатанные издательством. Я отказался, сказав, что это слишком мало. Редактор ответила в извинительном тоне. «Боюсь, это наша базовая ставка, — написала она. — Но мне разрешили поднять ее для вас до $75».
Правда, иногда среди дерьма попадаются трюфели. В 2012 году я написал статью о самопродвижении в Twitter, и она хорошо разошлась. Сайт, для которого я писал, предложил мне вести колонку, но закрыл ее после того, как я сдал первый материал. После этой же публикации издательство HarperCollins предложило мне написать книгу о цифровой культуре и жизни в онлайне (эфемерная известность в виртуальном мире почему-то считается показателем того, что книга будет пользоваться спросом у читателя после того, как преодолеет годы написания и публикации). Когда же я закончил книгу, мой редактор нашел работу получше, а агент ушел из профессии и переехал в Индиану.
Издатель приписал ко мне PR-специалиста и директора по маркетингу; последний пропустил наш первый телефонный разговор и практически никак себя не проявлял и далее. В задачи рекламного же агента входило мягко мне во всем отказывать, поскольку издательство не хотело тратиться на продвижение моей книги. В результате она собрала хорошие отзывы и плохо продавалась. Несколько следующих лет я писал роман, но получил отказ от нескольких агентов, которым его предложил, и работал над книгой, которую никто не купил.
Это горькие воспоминания журналиста-неудачника и все менее подвижного миллениала — того, кто верил, что какая-нибудь умственная работа для него всегда найдется, а к тяжелому труду и таланту приложится соответствующая зарплата. Каждое поколение получает свою кару. Наша скрывается в том бескрайнем поле разочарования, которое ждет нас после частного образования, бесплатных стажировок и других атрибутов экономики престижа.
За чертой вы узнаете, что писательский талант и ум ничего не значат, если у вас нет нужных связей, способности льстить власть имущим или отца, который раньше занимался тем же самым. Те, кто владеют этими качествами, преуспевают, а остальные знакомятся со значением термина «прекариат» и раздумывают, не присоединиться ли им к социал-демократам.
Если я направляю злость не на себя в одном из слабых приступов самокритики, то начинаю презирать все места, где получал свое частное образование: оно начинает казаться мне символом высокомерия в мире, где все ресурсы распределены так неравномерно. Меня злит, что сотни тысяч долларов ушли на мое обучение, эти деньги кажутся мне невозвратными тратами (сам этот термин — продукт неолиберального, «все-имеет-свою-цену» мышления). Оглядываясь на эти десять лет, я вижу жизнь, потраченную на глупую погоню за жизнью интеллектуала. Пока мои друзья становились дизайнерами, консультантами и специалистами по маркетингу, я мечтал стать литературным критиком. Сейчас это кажется столь же нелепым, как объявить, что я хотел продавать печатные машинки.
Раз уж я жалуюсь здесь на свою псевдозанятость, нельзя забывать The New Republic — журнал, для которого я пишу больше семи лет. При мне сменилось несколько владельцев, но я так и не получил предложения о работе. Мои отношения с редакторами журнала такие же, как и в других изданиях: уважительные и дружелюбные, с относительно стабильными заказами, за которые платят от $250 до $500, иногда чуть больше (за это эссе мне заплатят $1000 — весьма щедро в такие сложные времена). Работа хорошая, но ее недостаточно, а оплата не так хороша, чтобы хватало на аренду квартиры.
Мне нравятся мои коллеги, я хожу на редакционные вечеринки время от времени и благодарен, что мои предложения по темам иногда принимают. Я им тоже вроде бы нравлюсь, меня считают надежным источником контента. Дальше этого наши отношения почти не заходят. Возможно, в этом виноват я сам, но, скорее, так в принципе устроена работа редакций с обширной сетью фрилансеров — они стабильно поставляют контент, однако нет нужды предлагать им какие-либо атрибуты трудоустроенности. Сетью фрилансеров нужно руководить, и при этом издатели и редакторы выступают с позиции относительной силы, раздавая заказы своим друзьям, и при этом клятвенно заверяют, что они бедны, а бюджет ограничен.
Наверное, я должен быть благодарен. Материалы, в которых указано мое имя, уже сами по себе награда. Я должен осознавать, как мне повезло, что раз в год меня печатает The New York Times. Я рад — а в моменты, когда самобичевание отступает, даже горд — что написал книгу. C точки зрения SEO-оптимизации, я сейчас — самая удачная версия Джейкоба Сильвермана. Но я хотел бы нормально зарабатывать себе на жизнь. Я устал от $20 тысяч в год. Мне надоело слышать, как редакторы требуют от меня тему и ничего не предлагают сами. Я думаю, что показал себя как автор, достойный нормальной оплаты, и все же меня терзают сомнения: вдруг моя финансовая несостоятельность — признак профнепригодности? Я с завистью смотрю, как мои ровесники идут вверх по карьерной лестнице и их статьи выходят первыми в номере, пока я коплю долги по кредитке.
При этом я признаю, что пишу все это из инфантильного кокона, созданного моими привилегиями. У меня нет трастового фонда, но, если бы мне не помогали родители и не одалживали друзья, а моя девушка не работала бы в социальной службе со стабильным, но «низким-для-Нью-Йорка» доходом, мои материальные условия были бы совсем другими. Возможно, я быстрее поумнел бы, если бы отчаяние по поводу финансов заставило меня пойти на Уолл-стрит или поступить на юридический факультет. То есть если бы меня куда-то из этого взяли. Продажи оказались сложнее, чем я себе представлял.
Может быть, я бы все еще работал в книжном магазине, где провел пару лет после того, как деньги за книгу закончились. Я зарабатывал $10 в час, продавая туристам книги о Нью-Йорке. Однажды ко мне зашла журналистка New York Times, моя ровесница, чьи статьи я очень ценил. Она искала путеводитель по Калифорнии.
Я отправлял резюме на эту же вакансию, но мне так никто и не ответил. После того, как вышла моя книга, эта же журналистка звонила мне, чтобы взять комментарий на тему технологий, но в лицо меня не знала. Я постеснялся сказать, что мы уже общались, когда дела у меня шли получше.
Недавно я разговаривал со знакомой из небольшого журнала. Мы дружили, но были также и коллегами, что значило следующее: меня злила ее трудоустроенность, и при этом несколько лет я поддерживал дружбу, а подруга подкидывала мне варианты работы, ни один из которых так ни во что и не вылился. Я сказал ей, что в очередной раз ищу работу, любую работу. Я больше не цеплялся бездумно за святую журналистику и готов был рассмотреть и другие варианты. На самом деле, после того, как я столько лет критиковал технологии, именно в этой области для меня могла найтись работа.
«Я отправил резюме в WeWork, должность связана с контентом», — сказал я ей.
«Не ходи в WeWork», — ответила она безапелляционно.
«Мне нужна работа, нужен доход».
На это она ничего не ответила.