Есть причины, помимо его долголетия, объясняющие, почему многие мировые лидеры — в том числе председатель КНР Си Цзиньпин — по-прежнему стремятся получить совет Генри Киссинджера, который покинул пост госсекретаря США почти 40 лет назад. В этом отношении Барак Обама ведет себя нетипично. Он первый американский президент после Дуайта Эйзенхауэра, который не обращается за советом к Киссинджеру. Периодически эксперты призывают Обаму действовать более «по-киссинджеровски». Другие утверждают, что он придерживается «киссинджеровского стиля» на практике, если не в риторике. Но что на самом деле означает этот термин?
Традиционно Киссинджера принято отождествлять с реализмом — философией, которая характеризуется хладнокровной оценкой внешней политики в суровом свете национальных интересов или, по выражению журналиста Энтони Льюиса, «одержимостью порядком и властью за счет гуманности». В 1983 году бывший коллега Киссинджера по Гарварду Стэнли Хоффман описывал его как макиавеллиста, «который считает, что сохранение государства… требует безжалостности и обмана внешних и внутренних врагов». Многие авторы просто пишут, что Киссинджер слепил себя по образу и подобию основоположников классической европейской Realpolitik — австрийского государственного деятеля Клеменса фон Меттерниха и прусского лидера Отто фон Бисмарка, которые, как предполагается, были его героями.
Однако специалист по международным отношениям, истинный реалист Ганс Моргентау когда-то назвал Киссинджера «многогранным, как Одиссей». Например, в начале 1960-х годов, когда возник мучительный вопрос, насколько США должны поддерживать правительство Южного Вьетнама, Киссинджер первоначально считал, что его право на самоопределение стоит жизней американцев. Моргентау, истинный реалист, был абсолютно не согласен.
В 1950-е — 1960-е годы Киссинджер действительно писал о Меттернихе и Бисмарке. Но только не читавший (или намеренно неверно истолковавший) написанное мог всерьез утверждать, что в 1970-е Киссинджер стремился копировать их подходы к внешней политике. Отнюдь не будучи макиавеллистом, он с самого начала своей карьеры являлся идеалистом по крайней мере в трех смыслах этого слова.
Во-первых, даже если Киссинджер никогда не был идеалистом в традициях американского президента Вудро Вильсона, стремившегося к всеобщему миру посредством международного права и коллективной безопасности, не был он и реалистом. Киссинджер отвергал вильсоновский идеализм, поскольку полагал, что его высоконравственные побуждения — рецепт политического паралича. Как он говорил своему другу, историку Стивену Граубарду в 1956 году, «требование чистой морали само по себе является самой аморальной позицией», хотя бы потому, что часто ведет к бездействию. Но Киссинджер знал, что реализм также может оказывать парализующее воздействие. Как беженец из гитлеровской Германии, вернувшийся в 1944 году в американской военной форме, чтобы сыграть свою роль в окончательном разгроме нацизма, Киссинджер заплатил личную цену за дипломатические ошибки 1930-х годов. Тем не менее, как он отмечал в интервью 1957 года, британские архитекторы умиротворения, Стэнли Болдуин и Невилл Чемберлен, «считали себя жесткими реалистами».
Во-вторых, погрузившись на последних курсах Гарварда в работы Иммануила Канта, Киссинджер был идеалистом в философском смысле слова. Его неопубликованная дипломная работа «Значение истории» — восхищенная критика кантовской философии истории. Главный аргумент Киссинджера заключается в том, что «свобода… это внутренний опыт жизни как процесса принятия решений по значимым альтернативам». «Вечный мир» действительно может быть конечной, неизбежной целью истории, как утверждал Кант, но с точки зрения индивидуума такая неизбежность не может ограничивать свободу. В своей работе Киссинджер писал: «Каким бы ни было представление индивидуума о необходимости событий, в тот момент, когда они происходят, их неизбежность не дает ориентиров для действия… Однако мы можем объяснить действия в ретроспективе, связав их с внутренними убеждениями, обусловившими выбор».
В-третьих, с самого начала карьеры Киссинджер был убежденным антиматериалистом, одинаково враждебно относившимся и к капиталистическим формам экономического детерминизма, и к марксизму-ленинизму. Как он отмечает в своей дипломной работе, опасно допустить «превращение доводов в пользу демократии в дискуссию об эффективности экономических систем, которая находится в плоскости объективной необходимости и потому может оспариваться». В то же время «внутренняя интуиция свободы… отвергнет тоталитаризм, даже если экономически он будет более эффективным». Такой подход кардинально отличается от взглядов его современников, например, экономиста и политолога Уолта Ростоу, который считал, что холодную войну можно выиграть, только если уровень роста в капиталистических странах будет выше, чем в коммунистических. «Если мы не сможем сделать концепции свободы и уважения человеческого достоинства значимыми для новых наций, — писал Киссинджер в книге „Необходимость выбора“, — хваленое экономическое соперничество между нами и коммунизмом не будет иметь никакого смысла». Иными словами, либеральные демократические идеалы ценны сами по себе и не нуждаются в аргументах в свою защиту в виде материальных успехов капитализма. К этой теме Киссинджер неоднократно возвращался в 1960-х как советник и спичрайтер Нельсона Рокфеллера, которого поддерживал в ходе трех неудачных попыток добиться выдвижения на пост президента от Республиканской партии.
Как отмечал Киссинджер в первом томе своих мемуаров, «высокий пост учит принятию решений, а не сути… В целом пребывание на высоком посту потребляет интеллектуальный капитал, а не создает его». Поскольку внимание практически всех специалистов сосредоточено на периоде пребывания Киссинджера в должности госсекретаря, его личный интеллектуальный капитал — идеи, над которыми он работал с начала 1950-х по конец 1960-х годов в Гарварде, в Совете по международным отношениям и у Рокфеллера — изучен недостаточно. Его идеи, если их правильно трактовать как новаторскую критику Realpolitik, предлагают по меньшей мере четыре важных урока во внешней политике, которые стоит изучить Обаме и его преемнику: история — ключ к пониманию противников и союзников; необходимо избегать предположений и домыслов, а также их асимметричных последствий; многие внешнеполитические решения — выбор меньшего из зол; лидерам следует с осторожностью относиться к реализму, не содержащему морали.
История — это память государств
После философии идеализма самой важной вещью, которую Киссинджер усвоил в Гарварде, была центральная роль истории в понимании проблем национальной безопасности. «Никакие серьезные выводы в изучении международных отношений — в изучении государств, действующих как единицы, — невозможны без понимания исторического контекста», — писал он в докторской диссертации, опубликованной в 1957 году под названием «Восстановленный мир». «Память государств — это проверка истинности их политики. Чем проще опыт, тем глубже его воздействие на интерпретацию государством настоящего в свете прошлого». В конце концов Киссинджер задает вопрос: «Кто будет спорить с интерпретацией людьми их прошлого? Ведь это единственный способ смотреть в будущее, а то, что „реально“ произошло, часто становится менее важным, чем восприятие произошедшего». С точки зрения политолога, государства «кажутся… факторами в системе безопасности». С точки зрения юриста, государства — постоянно меняющиеся стороны в бесконечных международных судебных процессах. На самом деле, пишет Киссинджер, все государства «считают себя выражением исторических сил. Равновесие занимает их не как конечная цель, а как средство реализации их исторических устремлений».
Неизвестное неизвестное
В отличие от многих специалистов, Киссинджер уже в начале карьеры понимал, что важные политические решения часто приходится принимать до того, как собраны все факты. «Выбор между политическими шагами основывался не на „фактах“, а на их интерпретации, — отмечал он в диссертации „Восстановленный мир“. — Это предполагало скорее моральный акт: обоснованность оценки зависела от концепции целей, а также от понимания имеющегося в наличии материала».
Позже Киссинджер сформулировал подобную идею как «проблему гипотез во внешней политике». Принятие решений, утверждал он в лекции 1963 году, «требует способности мыслить выходя за рамки известного. Оказавшись в совершенно новых реалиях, политик сталкивается с дилеммой: мало что может помочь ему принять решение, кроме его личных убеждений… Каждый государственный деятель в определенный момент вынужден делать выбор: хочет ли он ясности или готов полагаться на собственную оценку ситуации… Если политику нужны четкие доказательства, он в каком-то смысле становится заложником событий».
Если бы демократии выступили против нацистов в 1936 году, отмечал Киссинджер, «мы бы не знали сегодня, был ли Гитлер неправильно понятым националистом, были ли у него ограниченные цели или он на самом деле был маньяком. Демократии выяснили, что он на самом деле был маньяком. Они получили ясность, но за это пришлось заплатить несколькими миллионами жизней».
Такая идея приобрела особое значение в ядерный век, когда потенциальные жертвы мировой войны могли исчисляться сотнями миллионов. В том же 1963 году в неопубликованной работе «Принятие решений в ядерном мире» Киссинджер суммировал «ужасную дилемму», стоящую перед политиком холодной войны: «Каждый политический лидер выбирает между оценкой ситуации, требующей минимума усилий, или оценкой ситуации, требующей максимума усилий. Если он оценил ситуацию, затратив минимум усилий, со временем может выясниться, что он был не прав, и ему придется заплатить за это очень высокую цену. Если он будет действовать по наитию, то никогда не сможет доказать, что его усилия были необходимы, но, возможно, это спасет его от больших бед… Если он ударит первым, то не узнает, было ли это необходимо. Если будет ждать — возможно, ему повезет, а может быть, и нет».
Ключевым аспектом проблемы гипотез является асимметричность последствий. Успешный превентивный удар не вознаграждается соразмерно полученным преимуществам, потому что, как писал Киссинджер, «в природе успешной политики заложено, что последующие поколения забывают, как легко ситуация могла сложиться совсем по-другому». Государственного деятеля, который пошел на превентивный удар, скорее будут осуждать за прямые потери, а не восхвалять за предотвращение катастрофы. Напротив, попытки выиграть время — суть политики умиротворения 1930-х годов — совсем не обязательно приведут к катастрофе. Таким образом, затрачивание минимума усилий обычно вызывает меньшее внутреннее сопротивление.
Меньшее из зол
«Нет только хорошего и плохого, между ними еще множество оттенков», — писал молодой Киссинджер в откровенном письме родителям в 1948 году. «Реальные трагедии в жизни связаны не с выбором между хорошим и плохим», писал он, потому что «только самые бесчувственные люди выбирают заведомо плохое… Реальная дилемма — душевные муки, вызывающие агонию». Проще говоря, самый трудный выбор во внешней политике происходит меж зол, и поэтому настоящий моральный акт — выбрать меньшее зло (даже если политически это более сложно).
В 1957 году в книге «Ядерное оружие и внешняя политика» Киссинджер, например, утверждал, что для поддержания баланса сил в холодной войне потребуется подобный сложный выбор: «Мы определенно столкнемся с ситуациями экстраординарной двойственности, такими как гражданские войны и внутренние перевороты… Безусловно, следует стремиться к предотвращению подобных событий. Но если они произойдут, мы должны найти в себе волю, чтобы действовать и брать на себя риски в ситуации, когда возможен только выбор между большим и меньшим злом. Конечно, мы не должны отступать от наших принципов, но нужно осознавать, что мы не сможем сохранить наши принципы, если погибнем».
Позже, в 1966 году, Киссинджер приводил похожие аргументы по поводу Вьетнама: «У нас нет привилегии отвечать только на те вызовы, которые льстят нашим представлениям о морали». Но к тому времени он уже понимал, что войну с Северным Вьетнамом можно завершить только путем переговоров. Соединенным Штатам, считал он, «не хватает общей концепции проведения военных операций против боевиков и в целях строительства нового государства». Готовность направить огромные ресурсы и сложная бюрократия были нецелесообразны. Мирные переговоры выглядели меньшим злом по сравнению с поспешным уходом из Южного Вьетнама или дальнейшей эскалацией военных действий США против Севера.
Иллюзия реализма
В своих работах о Меттернихе и Бисмарке — в особенности в незаконченной книге о последнем — Киссинджер явно дает понять, что считает чистый реализм во внешней политике губительным. «Общества не способны на мужество цинизма», — писал он в неопубликованной главе о Бисмарке. «Приверженность идеям о людях как атомах, об обществах как силах всегда вела к проявлению силы, разрушающей самоконтроль. Поскольку общества оперируют приблизительными величинами и не способны проводить тонкие различия, доктрина силы как средства в конечном итоге может превратить силу в конечную цель».
Разумеется, многое в стратегии Бисмарка восхищало Киссинджера. Именно изучая Бисмарка, он оценил важность умения сталкивать своих противников. По мнению Киссинджера, после объединения Германии новый европейский порядок Бисмарка держался на его способности «манипулировать обязательствами других держав так, чтобы Пруссия всегда была ближе к одной из конкурирующих сторон, чем они были между собой». В частности, Киссинджер восхищался элегантной двусмысленностью бисмарковского договора перестраховки 1887 года — тайного соглашения, по которому Германия и Россия должны были соблюдать нейтралитет, если одна из них оказывалась втянутой в войну с третьей страной, кроме случаев нападения Германии на Францию или России на Австро-Венгрию, германского союзника, — отступление потомков Бисмарка от этого принципа привело к фатальной закостенелости европейской дипломатии. Тем не менее, в эссе «Белый революционер» Киссинджер утверждал, что Бисмарк со своим дарвинистским взглядом на международные отношения как на аморальную борьбу за выживание должен был потерпеть неудачу в институционализации своих геополитических достижений.
Главная проблема демократической эпохи, по мнению Киссинджера, заключается в том, что люди склонны предпочитать харизматичных лидеров искусным государственным деятелям. «Обещания пророка, — писал Киссинджер в диссертации „Восстановленный мир“, — это невыполнимые советы… [Но] утопии могут быть реализованы только в процессе уравнивания и дезорганизации, который размывает любые системы обязательств,… [при этом] полностью полагаться на моральную чистоту индивидуума значит отказаться от возможности устанавливать ограничения». В борьбе с пророком Киссинджер становится на сторону государственного деятеля, который «всегда должен оставаться подозрительным к таким усилиям не потому, что он владеет навыками манипулирования, а потому, что должен быть готов к наихудшим обстоятельствам». Отчасти трагедия государственного деятеля заключается в том, что ему всегда приходится быть в меньшинстве, потому что «людей вдохновляет не равновесие, а универсальность, не безопасность, а бессмертие».
Что показали семидесятые
Во многих отношениях опыт Киссинджера в правительстве слишком точно иллюстрирует последний пункт. Сначала пресса превозносила его как «Супер К», позже он стал объектом едких нападок левых и правых: первые обвиняли его в военных преступлениях в странах третьего мира, вторые считали, что он идет на уступки Кремлю. Возможно, из-за этого почти нет свидетельств того, что внешнеполитические идеи Киссинджера институционализировали или хотя бы запомнили.
«Нет такой вещи, как американская внешняя политика», — писал Киссинджер в эссе, опубликованном в 1968 году. Есть только «серия шагов, давших определенный результат», который, возможно, и не планировался, но «исследовательские и разведывательные организации, как иностранные, так и национальные, пытаются придать им рациональность и последовательность,… которых там просто не было». То же самое вполне можно сказать и сегодня, спустя более чем 40 лет. Данное Киссинджером объяснение отсутствия стратегической последовательности базируется на патологиях современной демократии. В отличие от лидеров XIX века, объясняет он, «типичный политический лидер современного управленческого общества — человек с сильной волей, обладающий незаурядными способностями добиться своего избрания, но не имеющий представления о том, что будет делать, когда займет пост». То же самое, опять же, можно сказать и сегодня.
Обама и его советники не имеют склонности к истории. Одна из самых запомнившихся острот президентской кампании 2012 года — замечание Обамы, высмеивавшего своего оппонента-республиканца Митта Ромни: «Это звонок из 1980-х — просят вернуть их внешнюю политику, но холодная война закончилась 20 лет назад». Это был ответ на заявление Ромни о том, что Россия — «наш геополитический противник номер один». Однако спустя всего 17 месяцев Россия аннексировала Крым, нарушив международное право. Заявление Обамы в январе 2014 года о том, что ему «не нужен Джордж Кеннан прямо сейчас», вскоре стало звучать фальшиво.
Однако, возможно, это был звонок не из 1980-х, а из 1970-х. Тогда, как и сейчас, американская экономика пережила серьезное потрясение, имевшее длительные последствия. Можно провести аналогию между нефтяным шоком 1973 года и банковским кризисом 2008 года. Как и Ричард Никсон, Обама получил в наследство от предшественника войну, которая не была проиграна в военном смысле, но стала в высшей степени непопулярной в стране. Ирак стал Вьетнамом нынешнего поколения с той разницей, что благодаря таким командующим, как Дэвид Петрэус и Стэнли Маккристал, Обама унаследовал войну, которая выигрывалась.
Опять же, как Никсон, Обама столкнулся с Россией, которая заинтересована в теплых отношениях значительно меньше, чем иногда притворяется: легко забыть, что советский лидер Леонид Брежнев в расцвете своих сил был фигурой, аналогичной Путину, и стремился обладать властью не только вокруг России, но и во всем мире. И как Никсон, Обама столкнулся с тем, что европейскими и азиатскими союзниками чрезвычайно трудно управлять. Сегодня западные европейцы тратят на оборону даже меньшую долю национального дохода, чем в 1970-е годы. Они забыли старое высказывание Киссинджера: «Всякий раз, когда мир — понимаемый как избегание войны — становился главной целью одной державы или целой группы, он оказывался во власти самого безжалостного члена международного сообщества». Азиаты, в свою очередь, движутся в противоположном направлении, разрабатывая собственные военные стратегии, чтобы противодействовать подъему Китая, так как полагают, что объявленный Обамой поворот к Азии — обман. А Ближний Восток остается такой же пороховой бочкой, как и во времена Киссинджера-госсекретаря.
Что бы ни говорили о внешней политике администраций Никсона и Форда, нельзя отрицать, что с самого начала своей карьеры как советника по национальной безопасности Киссинджер по крайней мере разработал стратегические рамки, в которых США могли реагировать на возникавшие вызовы, и каждый компонент этой стратегии базировался на четырех принципах, перечисленных выше.
Стратегия, которую Киссинджер начал формулировать в середине 1960-х годов, имела три ключевых компонента. Во-первых, он стремился возродить трансатлантический альянс с Западной Европой. Чтобы противодействовать мощным, но интроспективным силам западноевропейской интеграции и западногерманской «Восточной политики», он пытался оживить двусторонние отношения между США и тремя основными европейскими державами: Францией, Германией и Великобританией. Во-вторых, он стремился наполнить содержанием концепцию разрядки, находя возможности сотрудничества между Соединенными Штатами и Советским Союзом, не в последнюю очередь в сфере контроля над стратегическими вооружениями, но при этом не отступая от фундаментального принципа, что советской экспансии нужно сопротивляться, а советскую мощь — сдерживать. Наконец, и это главное, он начал понимать, что, несмотря на очевидный революционный характер, Китайскую Народную Республику можно вовлечь в баланс сил, а советско-китайский антагонизм использовать, чтобы США оказались ближе к каждой из соперничающих сторон, чем они были между собой. Критики Киссинджера долгое время придирались к тактике, которую он использовал для реализации этой стратегии, особенно в странах, которые он считал второстепенными. Но они не могли отрицать, что стратегическая концепция существовала. Сегодня мы видим плоды почти семилетнего отсутствия стратегии.
Американские политики (и не только в нынешней администрации) слишком долго недооценивали значение истории в самосознании наций. Одно за другим они принимали решения, не понимая значения проблемы гипотез, иногда недооценивая выгоды превентивного шага, а иногда недооценивая последствия бездействия. Они уклонялись от трудного выбора между несоразмерными видами зла и, прикрываясь высокопарными речами, на практике использовали циничный реализм, которому всегда будет недоставать легитимности как в стране, так и за границей. По всем этим причинам Соединенные Штаты оказались практически в такой же стратегической неразберихе, как и в конце 1968 года. Киссинджеровский подход очень нужен. Но сначала политики — и общество — должны понять значение Киссинджера.
Найалл Фергюсон — профессор истории Гарвардского университета, старший научный сотрудник Института Гувера и автор книги «Киссинджер, 1923–1968: идеалист» (Kissinger, 1923–1968: The Idealist).