Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
По мнению историка Нила Фергюсона, современная Америка похожа на СССР образца 1987 года. Однако автор статьи для TACХелен Эндрюс с ним не согласна. Она считает, что ситуация в США гораздо хуже.
Хелен Эндрюс (Helen Andrews)
Свою первую колонку для Free Press историк Нил Фергюсон начал с громкого заголовка “Теперь мы все советские”. Его сравнение США образца 2024 года с Россией 1987 года многих покоробило — в частности, главреда The DispatchДжона Голдберга и блогера Ноа Смита, но их критика в адрес Фергюсона бьет мимо цели. Единственный недостаток его статьи в том, что он, наоборот, сгладил углы.
По Фергюсону сходства между современной Америкой и позднесоветской Россией таковы (если свести статью к простому списку тезисов): геронтократическая власть; раздутое правительство; отсутствие доверия к институтам; высокая смертность; и “причудливая идеология, в которую никто по-настоящему не верит”.
Все это веские доводы, но в каждом конкретном случае Фергюсон здорово их смягчает.
Возьмем, например, экономику. Неужели самое “советское” в современной Америке то, что наш федеральный дефицит по прогнозам превысит 5% ВВП, как отмечает Фергюсон? Он сетует, что промышленная политика администрации Байдена фактически свелась к “вмешательству федерального правительства в принятие инвестиционных решений”.
Разумеется, все это пустяки по сравнению с тем фактом, что шестая часть американской экономики уходит на здравоохранение, где как с огоньком рассказывает в недавней статье Джуд Руссо из The American Conservative, все цифры — сплошная подтасовка. Через страховщиков и больницы текут огромные средства, однако цены на их услуги не только бесполезны, но даже нереалистичны. Что мы имеем за то, что посвятили столь огромную часть нашей экономики медицине? Случайные чудеса, множество “перелеченных” восьмидесятилетних стариков и регулярный уход по взвинченным ценам.
Высшее образование — еще один кошмар на вершине американской экономики. В этой сфере заняты в общей сложности четыре миллиона человек, а задолженность по студенческим кредитам и вовсе дошла до 1,6 триллиона долларов, однако непрофессионалу невдомек, создается ли в ней стоимость, сообразная расходам, не говоря уже о прибавочной. Как и здравоохранение, высшее образование выдает считанные чудеса —в том числе передовые исследования или блестящие научные выводы — но их затмевает огромная армия функционеров, чья польза для общества, откровенно говоря, отрицательна. Любой скажет вам, что система прогнила, однако школы по-прежнему выжимают из родителей среднего класса все до последнего гроша.
На какие еще отрасли, помимо медицины и образования, политики делают ставку для процветания штатов и городов? На легализацию “травки” и азартных игр. Именно к этому сводится план Нью-Йорка, как восполнить дефицит доходов после пандемии. Многие штаты делают ставку на тотализатор, видя в нем источник новых налоговых поступлений. Но даже если эти “порочные” отрасли действительно столь же доходны, как сулят их сторонники (а данные показывают, что это отнюдь не так), они все равно пагубны, поскольку общий вред перевешивает пользу.
Сущность позднесоветской экономики отнюдь не в том, что государство играет непомерную роль. А в том, что среднестатистический гражданин смотрит вокруг и думает: “Так долго продолжаться не может”. Вся система — бред и “липа”. Вот почему Фергюсон заблуждается, ища доказательства своих тезисов в бюджетных прогнозах вместо таких отраслей, как здравоохранение и высшее образование, которые не капиталистические и не социалистические в чистом виде, а уродливые гибриды из их худших свойств.
Фергюсон справедливо называет симптомом упадка Америки так называемую “смертность от отчаяния”. Но одному ключевому термину места в его колонке не нашлось: это “уровень рождаемости”. Между тем это главный признак того, что американское общество утратило волю к самосохранению. От снижения продолжительности жизни белых американцев, выявленного Ангусом Дитоном и Энн Кейс, еще можно отмахнуться как от некоего временного заскока и следствия конкретных политических просчетов, включая неоправданно широкое назначение опиоидных препаратов. То обстоятельство, что в европейских странах аналогичного падения не наблюдалось, позволяет предположить, что причины действительно могут быть уникальны для Америки — и к тому же вполне устранимы.
Снижение же рождаемости — проблема гораздо серьезнее. И она проявляется везде, куда только дотянется либерализм. Очевидно, это встроенный побочный эффект нашей системы. За ним стоит глубокий нигилизм и тяга к забвению — ничуть не меньшая, чем алкоголизм или самоубийство. И никто даже понятия не имеет, как с этим побороться.
Идеологическая опора советской Америки (подобно коммунизму во времена СССР), — это, очевидно, “многообразие, равенство и инклюзивность”. Здесь Фергюсон снова указывает в правильном направлении, но опять же останавливается на полпути. Он противопоставляет идеологические посулы (“продвижение ранее бесправных расовых и сексуальных меньшинств”) реальности (программы пресловутого многообразия, равенства и инклюзивности “никак не помогают обездоленным меньшинствам”).
Это один из недостатков господствующей идеологии. Но, разумеется, проблема посерьезнее (поистине позднесоветская по своей природе) в том, что через полвека средний американец больше не сможет рассчитывать ни на то, что ему окажут элементарную медицинскую помощь, ни на то, что самолеты не начнут падать с неба.
Разумеется, потребуются десятилетия, чтобы результаты проявились сполна, но это неизбежное следствие всеобщего упадка стандартов из-за повсеместного внедрения многообразия, равенства и инклюзивности. Советская экономика тоже процветала десятилетиями, несмотря на присущие ей перекосы, и даже почти все время обеспечивала рост уровня жизни. В этом и заключается главная беда позднесоветского периода: все видели приближение катастрофы, но ни у кого не было сил ее остановить.
Нам нравится успокаивать себя тем, что, окажись мы действительно в позднесоветской ситуации, уж мы бы тут же это осознали. Вспомните, как ошеломил Бориса Ельцина визит в американский супермаркет. Слишком силен оказался контраст между капиталистическим изобилием и пустыми полками дома. Сегодняшние американцы на такое посетовать не могут, говорят оптимисты. Но и это совершенно не исключено — просто спросите людей, возвращающихся из Восточной Азии с впечатлением, что, там, по крайней мере, все работает.
Но оставим на минутку эти сравнения, ведь впечатления путешественников отчасти сродни потемкинской деревне. Куда важнее — то, что средний советский гражданин прекрасно знал, что его потребительские товары уступают по качеству американским, но мог успокоить себя тем, что сама система гораздо лучше и справедливее. Еще в 1959 году, задолго до поездки Ельцина в Техас, развернулся знаменитый “кухонный спор” между тогдашним вице-президентом Ричардом Никсоном и премьер-министром Никитой Хрущевым. Американская национальная выставка в Москве продемонстрировала массу экономящих время устройств, которыми активно пользовались наши домохозяйки. Однако реакцией российской общественности стало отнюдь не восхищение, а издевательство.
“Это национальная выставка огромной страны или прилавок универмага? Где американская наука? Где американские средства производства? Нам, что, полагается судить о них по всем этим газонокосилкам?” — риторически спросила газету “Известия” одна женщина.
“Неужели вы думаете, что наш умственный кругозор ограничивается сугубо повседневной жизнью? Где же ваша промышленность? Мы ждали, что американская выставка покажет нечто грандиозное вроде советских спутников… а вы, похоже, рассчитывали поразить нас блеском своих сковородок”, — написал один советский гражданин в книге отзывов.
Тот же довод изрек и сам Хрущев: “А у вас нет такой машины, которая бы клала еду в рот, пережевывала ее и проталкивала дальше? Многие штуки, что вы тут нам показали, интересны, но не нужны в жизни. Они бесполезны. Это просто безделицы”.
Семь десятилетий спустя эти замечания американскому читателю покажутся неубедительными и притянутыми за уши. Но вместо того, чтобы почивать на лаврах, давайте взглянем на самих себя.
Подумайте о местной сети магазинов CVS или Target. Если вы живете в большом городе, то многие товары, от дезодоранта до стирального порошка, находятся под замком. Но при всех мерах предосторожности воришки по-прежнему бродят по проходам, нагло набивают мешки и уходят безнаказанными. Это лишь одна из многих причин, почему ходить за покупками в Америке стало неприятно — помимо инфляции и снижения качества товаров.
Если бы на эти проблемы указал иностранец и сказал вам, что там, откуда он приехал — будь то в Москве, Пекине или Дубае — дела обстоят гораздо лучше, что бы вы ему ответили? Разумеется, всем вышеприведенным критическим замечаниям можно найти оправдания. Бытовое раздражение можно списать на издержки стремления к высокой и достойной цели. Но обдумывая компромиссы, которыми оправдываются недостатки вашего города, остановитесь и поразмышляйте: что, если ваши оправдания столь же “убедительны”, как у женщины из “Известий”?
Хелен Эндрюс — старший редактор The American Conservative и автор книги “Бумеры: сулили свободу, а привели к катастрофе”. Публиковалась в The Washington Examiner, National Review, The New York Times, The Wall Street Journal, First Things, The Claremont Review of Books, Hedgehog Review и других изданиях, а также работала в аналитическом Центре независимых исследований в Сиднее