Двадцать лет спустя влияние коммунизма ослабевает

Первый шок от коммунистического переворота был вербальным. Передававшееся по телевидению обращение заговорщиков к советскому народу, зачитанное ведущим на рассвете 19 августа, было отвратительно знакомым сочетанием банальных обобщений и напыщенных фраз. После нескольких лет свободного и непринужденного выражения мыслей, которое ввела горбачевская перестройка, возврат этого безошибочно советского языка заставил меня дрожать в отчаянии. Словесный коммунистический реванш предвещал возобновление политических ограничений и притеснений.

В тот момент возвращение коммунизма выглядело отвратительной перспективой для многих в России: народное сопротивление перевороту оформилось за пару часов после обращения заговорщиков. Это было впечатляющее свидетельство политической веры и идеализма: люди верили в демократию, ее способность противостоять притеснениям, они верили в Бориса Ельцина и, что было наиболее поразительным, они верили в себя. Никогда еще в российской истории ощущение «мы народ» не приобретало такого значения и не было столь мирным.

Сегодня вездесущий цинизм по отношению к политике и недостаток интереса к политической активности делают ощущения двадцатилетней давности, кажется, невозможными. И тем не менее было бы неправильным говорить, что конец коммунизма не имел последствий для российской жизни.

Через три дня после того, как заговорщики 1991 года предприняли попытку свернуть перестройку, их переворот провалился: никто не выразил желания сплотиться вокруг них. Люди торжествовали и воздух был наполнен пьянящим чувством победы.

Путч был обречен, потому что коммунистический режим утратил свою легитимность. Канцеляризмам обращения заговорщиков не хватало ключевых элементов – они не вспомнили Ленина и слово «коммунизм» не использовалось ни разу. Если смотреть с позиций сегодняшнего дня, обращение читалось как манифест проигравших: заговорщики больше не могли упирать на идеологию, которая удерживала советскую систему единой. Без идеологии, что могла группка коммунистических функционеров предложить стране, которая уже была перекормлена и сыта их правлением и смотрела в лучшее будущее?

Но если победа над отживающей свое системой была быстрой и легкой, счастье победить идеологического врага было краткосрочным. Антикоммунистические обещания и отсыл к «западным ценностям», таким как свобода и демократия, не смогли принести те перемены, которых жаждали люди. Если быть честным, ожидания были какими-то неопределенными; они в целом относились к лучшей, «нормальной» жизни, «как на Западе». Среди людей не было ощущения того, насколько калечащим было коммунистическое наследие, и что этого словесного осуждения будет недостаточно, чтобы его преодолеть – что оно потребует людской приверженности и сплоченности. О жертвах никто даже не думал.

Вот так вот опьянение победой быстро уступило место разочарованию, крушению надежд и отчаянию. Вместо веры в победу хороших идей над плохими, появился цинизм; ощущение в стиле «мы народ» уступило место фрагментарности, разделенности, недоверию и чувству, что «от нас ничего не зависит». Интерес к участию в событиях посредством политических партий, выборов и институтов общественной ответственности поутих, как и вера в то, что политика может быть инструментом, посредством которого люди делают свою жизнь лучше.

Такое умонастроение было очень кстати, когда Владимир Путин вновь прибегнул к централизации власти и стал восстанавливать доминирование государства над народом. Радикально сократив политические права, он вернул уже знакомый образец. В скором времени большинство предпочло сдать ответственность и оставить государственные дела в руках одного сильного лидера. А если отсутствие общественного надзора означало усиление коррупции, кумовства и беззакония, то была ли альтернатива? Явно не в опыте и восприятиях российского народа.

Здесь воспринимается как нечто неизбежное и неминуемое, что гражданские служащие будут использовать власть, которую дает их должность, для личного обогащения. Пытаться изменить это было бы нерациональным, даже глупым; рациональная стратегия, продолжается мысль, будет в том, чтобы приспособиться к этому окружению и сконцентрироваться на своих собственных занятиях.

Свобода индивидуального занятия – пока человек остается вне политики – это одно несомненное достижение посткоммунистического развития России. Режим Путина восстановил политическую монополию в советском стиле и неоспоримое правление, но не стал посягать на индивидуальные права. Система сдерживания, которая существовала в СССР относительно предпринимательства, художественного или академического самовыражения и стиля жизни, не вернулась. Если смотреть на события 1991 года как на восстание народа в защиту свободы и против возврата коммунизма, то сегодняшние индивидуальные свободы должны рассматриваться как достигнутая цель.

Еще одним посткоммунистическим достижением является усиление потребительских черт в обществе. Хотя у значительной части россиян по-прежнему низкие доходы, никогда доля тех, кто наслаждается относительной состоятельностью и комфортом, не была столь высокой. В советские времена расстроенные и разочарованные потребители сталкивались с хроническим дефицитом и вездесущими очередями; после августа 1991 года и перехода к рыночной экономике эта причина для несогласия была уничтожена.

В наши дни в России индивидуальные свободы и развитое потребительское общество принимаются как должное. Но конец коммунизма вряд ли воспринимается как повод для торжества, что властями, что народом. Власть вряд ли будет хвалить расширение общественных прав и возможностей, ибо сегодняшняя система тоже основана на безоговорочной власти государства и серьезно опасается людской активности. Люди по большей части принимают эту систему, поэтому неудивительно, что, по данным «Левада-центра», только около 9% уверены, что события августа 1991 года были важными. (Двадцать лет назад так думали больше половины). Смотря назад, лишь около 10% (преимущественно москвичи) считают август 91 года победой демократической революции над коммунизмом, почти 40% уверены, что это было трагическое событие, которое оказало пагубное воздействие на Россию, и 35% просто считают его не имеющим значения, а скорее просто эпизодом борьбы за власть наверху. Если август 1991 года и имел потенциал избавить Россию от ее многолетнего государственного патернализма, то это возможность была утрачена.

Маша Липман (Masha Lipman), редактор журнала Pro et Contra («За и против») Московского Карнеги-центра, является автором ежемесячной колонки в The Washington Post.