Текила уже затуманила разум Сэма Сиатты. Он был так пьян, что потом будет уверять, будто ничего не помнит о преступлении, которое вот-вот совершит.
Все произошло 13 апреля 2014 года, около двух часов ночи. Сиатта вломился в одноэтажный дом в Нормале, штат Иллинойс, университетском городке примерно в двухстах километрах от Чикаго. Бывший морпех, служивший в Афганистане, он обучался в университете неподалеку на пособие, положенное ему по закону, и в свои 24 года был первокурсником. Был отмечен медалью за храбрость, проблем с законом никогда не имел; не было у него и никаких определенных причин для того, чтобы войти в чужой дом; никакого мотива, за который могла бы зацепиться сторона обвинения в суде. Он не собирался грабить, и нет никаких доказательств того, что он когда-либо прежде встречал трех студенток, живших в том доме, или двух молодых людей, бывших с ними в тот вечер.
Две девушки и один из молодых людей проснулись за несколько минут до случившегося; им показалось, что они слышали, как кто-то открывает и закрывает за собой дверь. Они испытали пугающее чувство, что посторонний проник в их дом. Они попытались успокоиться и заснуть, но тут же весь дом потряс жуткий грохот — Сиатта ударил по двери со внутреннего двора с такой силой, что разнес дверной косяк в щепки.
Дверь распахнулась. Сиатта забрел не туда — этот дом был очень похож на тот, что он снимал кварталом дальше. 180 сантиметров ростом, весивший порядка 80 килограмм, Сэм был блестяще обученным солдатом, некогда служившим в горячей точке в составе небольшого отряда; по всему его телу были татуировки, а на груди — семь красных отметок, по одной за каждого убитого за год службы талиба. Позже его бывший командир скажет на заседании суда, что из всех солдат под его командованием Сиатту боевики боялись больше всего.
Одна из девушек спряталась за непрочной дверью, ведущей в спальню. Другая вызвала службу спасения, а третья схватила небольшой кухонный нож.
Сиатта оставил службу в 2012 году, но ему никак не удавалось избавиться от привычек военных лет. Он был чересчур бдителен, с трудом мог расслабиться. Он наблюдал за людьми вокруг, оценивал их, во всем искал угрозу. В постоянно меняющихся ситуациях повседневной мирной жизни сохранились военные привычки: например, он всегда пытался встать так, чтобы за спиной у него никого не было. Так он вел себя во время патрулей. Этому его научили в армии.
Но такое поведение истощало его эмоционально, оно совершенно не подходило для мирной жизни. Пойти в ресторан, лавировать между группками людей на вечеринке, отправиться за покупками, занять место в аудитории — все это было для Сэма испытанием, требующим серьезных волевых усилий.
На протяжении месяцев постоянное чувство страха только усиливалось. Больше четырех лет его преследовали воспоминания о невинных людях, убитых его отрядом, о людях, чьи жизни внезапно оборвались по одной простой и столь непростительной причине — ни в чем не повинные, они просто оказались не в том месте и не в то время. А именно на линии огня в момент, когда началась перестрелка. Позднее в ветеранской организации скажут, что он страдал от депрессии, алкогольной зависимости и посттравматического стрессового расстройства. Но до того времени Сэм сумел выработать привычки, заглушавшие его и без того сильную тревогу. Он избегал людных мест. Он поразительно много пил, чтобы приглушить свою чрезмерную настороженность и прогнать тоску. Он редко появлялся на людях, а если и выходил, то обычно в компании матери или брата.
Из столовой, куда сначала вошел Сиатта, можно было пройти в крошечную кухню, совмещенную с небольшой гостиной. В этой смежной комнате, примерно в 8 метрах от Сиатты, стоял один из молодых людей. Он тоже служил в морской пехоте. В любой другой ситуации они могли бы стать друзьями. Служба у них была в разных местах, и у парня в гостиной и в мыслях не было, что у него может быть что-то общее с мужчиной на кухне. Он встал между своей девушкой и развороченной дверью.
Он был ниже, но крепче Сиатты, его мускулистая фигура говорила о годах силовых тренировок и занятиях борьбой. К тому же он был не так пьян. Он окинул взглядом дверь. Замок был все еще закрыт. Кто бы ни ломился в эту дверь, он был силен. Он услышал движение за углом, шорох в задней части дома. В его руке был разделочный нож с двадцатисантиметровым зубчатым лезвием — единственное оружие, которое смог найти за те пару секунд, что были у него на размышления. Он заметил Сиатту, который приближался к гостиной и все дальше и дальше заходил в дом.
Только одному точно известно, что случилось дальше. Сжав нож еще крепче, он крикнул, что служил в морской пехоте, и потребовал, чтобы незваный гость ушел.
«Тебе здесь нечего делать. Уходи», — сказал он.
Сиатта не остановился и, проходя мимо плиты, взял сковороду: «Ты был тем еще уродом, и сейчас я тебя проучу». Все возможные варианты дальнейшего развития событий сузились до одного: драться.
Впервые я встретился с Сэмом Сиаттой в апреле 2016 года в исправительном центре Шауни на юге Иллинойса. Он вошел в мрачную комнату для переговоров в сопровождении надзирателей, ненадолго покинув корпус для опасных правонарушителей. Перед его появлением сотрудник тюремной охраны спросил меня и еще двух адвокатов, представлявших интересы Сиатты, не хотим ли мы, чтобы рядом стояла охрана, на тот случай, если заключенный выйдет из себя.
Сиатта был в поношенной синей тюремной робе. Его уверенная поступь и мускулистые плечи говорили о том, что передо мной — боец. Под короткими рукавами были видны зловещие татуировки — среди прочих на правом предплечье был череп, опирающийся на песочные часы — такие татуировки были не редкостью среди морпехов. Он выглядел грозно. Грозно, но опустошенно. Нервный, испуганный и до боли вежливый — человек, раздавленный обстоятельствами.
Ричард Р. Винтер, адвокат, за пару дней до нашего визита подавший апелляционную жалобу на вынесенный Сиатте приговор, стал расспрашивать его, как он поживает. Тут же исчезла любая видимость того, что Сэм мог представлять для нас угрозу. Дела у него были не очень. Шауни был «захвачен» бандами, и ему приходилось прикладывать немалые усилия, чтобы с ними не сталкиваться. Двое его сокамерников были из банды Latin Kings, еще один — насильник, который чуть не втянул Сиатту в разборки из-за мелкой кражи. Морально устаревшая исправительная колония в Понтиаке, где его содержали до начала слушаний, была и того хуже. Там ночами заключенные выли и кричали, здание кишело крысами.
Сиатта, казалось, был убит горем. Ему хотелось домой. Он все пытался узнать, нет ли у Винтера каких-либо новостей об апелляции. Винтер осторожно объяснял, что потребуется время, а до возможного начала слушаний придется ждать несколько месяцев.
О Сиатте я узнал в феврале, когда Т. Дж. Тейлор, офицер, недавно вышедший на пенсию, рассказал мне о бывшем морпехе, который вломился в дом неподалеку от его собственного и получил множественные колотые раны от другого морпеха. Его на вертолете доставили в госпиталь, а затем выдвинули обвинение в незаконном проникновении в жилище. Он — Сиатта — был признан виновным и приговорен к тюремному заключению. Тейлор работал в фирме Holland & Knight, и он уговорил компанию помочь ему подать апелляцию по делу Сиатты на том основании, что его преступление просто не могло быть преднамеренным. В момент конфликта Сиатта был практически в бессознательном состоянии из-за сильнейшего алкогольного опьянения. Тейлор обвинял в случившемся посттравматическое стрессовое расстройство, которым часто страдают побывавшие в горячих точках солдаты.
Я был знаком с Тейлором, мы с ним обсуждали явление посттравматического стрессового расстройства уже долгие годы, и мы пытались помочь всем нашим друзьям, страдавшим после войны. Я заинтересовался, но сохранял настороженность. В восьмидесятые и девяностые я служил в морской пехоте и знал то, что известно каждому, кто знает о службе не из рекламного буклета: небольшая часть морской пехоты — действительно проблемные ребята. Это трудные дети, если перефразировать грубое определение, данное таким парням самими морпехами. Некоторые из них становятся преступниками и в полной мере заслуживают того наказания, к которому их приговорили. Я сказал Тейлору, что перед тем, как думать о репортаже, мне надо тщательно пересмотреть все дело.
По счастливому стечению обстоятельств я был знаком с майором Скоттом А. Куомо, командовавшим пехотной ротой в Афганистане, в которой служил Сиатта. Куомо — энергичный и солидный. Он руководил школой, в которой тренировались все лейтенанты морской пехоты. Этот пост доставался только лучшим среди офицерского состава. Я позвонил ему и задал два вопроса. Был ли Сиатта трудным ребенком? А если нет, то как же так могло случиться? Куомо сказал, что в бою Сиатта был образцовым морпехом: талантливый стрелок, которому доверяли однополчане, незаменимый при боевых столкновениях, Сиатта был достоин благодарности, а никак не лишения свободы. По его словам, его совершенно сбили с толку новости о случившемся в Иллинойсе.
Когда я стал читать само дело, у меня возникло еще больше вопросов. Сторона обвинения заняла жесткую позицию в отношении Сиатты, начиная с формулировки обвинения и заканчивая самим выступлением на суде, тем самым инициировав серьезную конфронтацию со стороной защиты. Значение того факта, что подсудимый мог быть сильно пьян просто потому, что это был его способ борьбы с посттравматическим синдромом, было преуменьшено. Но не все в зале суда разделяли позицию обвинения. И в конце, перечеркивая Сэму жизнь, судья извинился за то, что послал его в тюрьму.
Я согласился встретиться с Сиаттой в Шауни. За те несколько часов, что я с ним пробыл, его речь была то совершенно невыразительной, то чуть ли не поэтичной. К тому моменту он уже окончательно разобрался с тем, что так мучило его. Он описывал свою постоянную тревожность и злоупотребление алкоголем как что-то, что подкралось к нему практически незаметно и полностью завладело им к 2014 году. До тех пор он мог легко игнорировать эти симптомы, даже если это беспокоило окружающих.
«Когда ты вырастаешь на пару сантиметров, ты этого не замечаешь. Ты же видишь себя каждый день. Но когда тебя встречают родные, они тут же скажут тебе: „Ты так вырос!"» — привел такой пример Сиатта.
Расслабившись, Сиатта начал рассказывать об Афганистане, о том, как он убивал. Сначала он с трудом подбирал слова, а потом разгорячился и стал описывать подробности, вспоминал устройство снайперской винтовки, рассказывал о непоправимых ошибках, допущенных им и преследовавших его с тех пор.
Его воспоминания были намного более мрачными, чем считали его родные и адвокаты, он описывал войну куда честнее, чем в суде. Уже ничего нельзя было изменить. Ему предстояло провести в тюрьме более пяти лет, и вряд ли приходилось ждать какой-либо поддержки от и так перегруженной судебной системы штата. Не могло идти речи о том, что тюрьму заменят психологической или медикаментозной терапией. Его дальнейшая судьба зависела от исхода изнурительного процесса рассмотрения апелляции, которая опиралась на весьма узкую и туманную область права.
С чего же все это началось?
Младший капрал Сэмюэл Дж. Сиатта прибыл в Афганистан в октябре 2009 года. Он был одним из тысяч морпехов, снова и снова пытавшихся свести к нулю сопротивление Талибана (организация, запрещенная в России — прим. ред.) в афганской провинции Гильменд. Так они выполняли амбициозное обещание Обамы возобновить более активно и довести до победы афганскую войну, данное им во время первой предвыборной кампании. Сиатта служил стрелком в 6-й роте 2-го батальона 2-й дивизии в 1-м отряде, 3-м взводе.
Прибыв в Кэмп Лезернек, лагерь в степи, в котором располагался главный штаб операций морской пехоты, он был лишь одним из многих, безликим нижним чином — молодой морпех, выросший в прерии, он с легкостью мог стать частью длинного списка стрелков, вызвавшихся участвовать в предыдущих военных кампаниях.
Он был приемным сыном в католической семье, проживавшей в штате Иллинойс. Его приемные родители приняли его в семью 4 июля 1989 года, когда ему было всего три дня от роду. Его дядя служил в морской пехоте во Вьетнаме, а дедушка по материнской линии — во время Второй мировой. Уже четвероклассником он говорил старшим, что обязательно станет морпехом.
Его отцу диагностировали рак, и он умер, когда Сэму было двенадцать. Он всегда был тихим ребенком, а после случившегося стал еще более замкнутым. Но его одноклассница Эшли Фольк считала его отзывчивым и добрым. В шестом классе они начали встречаться. «Тогда он в первый раз поцеловал меня в щеку», — вспоминает она.
Они с классом подписали для него карточку с соболезнованиями о случившемся. Девушка ломала голову над тем, как хорошо ему удавалось скрывать грусть. «Это всегда пугало нас. Никогда не знаешь, что он переживает на самом деле», — признается Эшли.
В восьмом классе Сиатта начал заниматься силовыми упражнениями и часто пропадал в тренажерном зале. Фольк тоже начала тренироваться, но только для того, чтобы быть с ним рядом. Война в Ираке была в самом разгаре. Быстрый успех американской кампании в Афганистане столь же быстро сошел на нет. Всем было понятно, что впереди американцев ждут только новые и новые сражения. Враг же вел войну на изнурение, прибегая к необычным тактикам, атакуя в основном из засады, используя самодельные бомбы и солдат-смертников. Очевидно было, что война будет кровавой. Но Сиатта ясно давал понять, что это не остановит его от вступления в ряды армии.
В старшей школе Сиатта и Фольк часто ссорились, расходились и снова сходились, и все это время Эшли пыталась отговорить его от того, чтобы он пошел в морскую пехоту. Он же давал ей прозвища вроде красотки или цыганенка и старательно не замечал ее попытки разубедить его. В выпускном классе его возраст уже позволял ему встать в строй. Фольк снова и снова просила его одуматься. Но он все твердо решил.
Сиатта стремился действовать, к службе его подталкивало чувство долга перед Родиной, и, казалось, для него было совершенно неважно то, каким трудностям и какому риску он себя подвергает. Он делал свой выбор не ради удовольствия.
«Я шел туда, потому что верил, что Конституция — не рулон туалетной бумаги, как считают многие мои ровесники», — убеждал Сиатта.
Он поступил на военную службу еще во время учебы в школе, а также попросил, чтобы его отправили в пехоту — самый тяжелый род войск.
Подписавшись на 4 года службы, Сиатта решил, что было бы нечестно заставлять Фольк дожидаться его с войны и начал избегать ее. Выпустившись из школы в мае 2008 года, он сразу же уехал в тренировочный лагерь в Сан-Диего. Фольк вспоминает, как напугана она тогда была. Но она не могла ничего сделать. «Он делал это ради нашей страны. Человек старой закалки», — размышляет она.
В тренировочном лагере Сиатта пошел по обычному пути превращения из гражданского в солдата. Но по мере обучения он все больше стал выделяться из рядов новобранцев — он был великолепным стрелком. А главная составляющая успеха морпеха — это как раз стрелковая часть. Каждый новобранец должен научиться идеально обращаться с тем, что считается главным орудием войны. Для этого солдаты постоянно тренируются и ежегодно проходят повышение квалификации, стреляя в десятку на расстоянии в 460 метров. Сиатта стрелял точнее, чем большинство в его окружении. Это было необъяснимо. Он вырос в семье, где не было оружия, он им даже не интересовался, да и на охоте ни разу не был. До поступления в тренировочный лагерь, он ни разу не держал винтовку в руках.
Инструкторы говорят, что те, кто не имеет опыта стрельбы, часто становятся самыми меткими стрелками, потому что у них не выработалось неправильных привычек, от которых надо отучаться. Сиатта считает, что именно этим можно объяснить его способности. Но из его рассказов также становится понятно, что, наводя винтовку на мишень, он сразу становился предельно сосредоточенным и спокойным. И даже во время перестрелки он был способен отбросить все отвлекающие факторы и сфокусироваться только на тех своих навыках, которые позволяли ему стрелять столь метко.
К концу 2008 года, пройдя подготовку в тренировочном лагере, а также в школе пехотинцев, где он продемонстрировал высокое мастерство в смешанных единоборствах, высокую устойчивость к боли и хорошие двигательные навыки, Сиатта был переведен на службу в батальон в Кэмп Лежен, Северная Каролина.
Во многом, как говорили двое из его командования, его нельзя было назвать типичным морпехом. Он небрежно относился к форме. Находясь в гарнизоне, часто был рассеянным, не выказывал энтузиазма и инициативности так, как это делали некоторые из его однополчан. Его определи как «полевого морпеха», незаменимого в бою, но совершенно не приспособленного к армейским требованиям идеальной выправки.
«Бывало, мы нарочно говорили, что он стреляет хуже, чем на самом деле, но мы просто ума не могли приложить, что с ним делать», — вспоминал бывший командир его отделения сержант Джозеф М. Перес. Сиатта с легкостью согласился с подобной своей репутацией и стал рассказывать о том, как его бесили эти жесткие требования к каждой повседневной мелочи, существовавшие в морской пехоте. «Мне говорили: „У тебя грязные ботинки!" — а я им такой: „Ну разумеется они грязные. Я стрелок. Работа у меня грязная"», — вспоминает Сэм.
Но все были согласны, что его талант более чем оправдывал его пребывание в батальоне. И когда их взвод был готов к военным действиям, его командир, второй лейтенант Тайлер П. Куртц, доверил ему очень тяжелую работу: Сиатта стал пехотным снайпером.
Должность пехотного снайпера была недавно включена в состав отряда, он был чем-то средним между обычным стрелком и снайпером. С точки зрения командования, необходимость в нем возникла из-за пустынного ландшафта Афганистана и Ирака. Отсутствие растительности часто приводило к тому, что перестрелки велись на больших расстояниях, и в каждой части нужны были солдаты, способные издалека метко стрелять из обычных автоматов M4 и M16. Редкий морпех не стремится научиться стрелять лучше, они уверены, что меткость — залог надежности, и больше всех уважают самых лучших стрелков.
Для Сиатты это назначение было честью, тем более, что его даже никак не испытывали. Куртц, который теперь стал капитаном и командует кампанией морской пехоты, сказал, что выбрал Сэма на эту роль во многом потому, что с винтовкой в руках он был невероятно ответственным. «Для него это было естественно», — вспоминает Куртц.
Но такое назначение и повлекло за собой давление, с которым Сиатта раньше не сталкивался. В Афганистане от его выстрелов зависело то, прекратится ли перестрелка или нет. Через оптический прицел он также должен был осматривать окрестности и защищать свой взвод. А значит, он должен был через визир следить за мирными жителями и выискивать те признаки, которые дали бы ему право на убийство — он должен был первым увидеть едва различимое оружие или детонатор. Ему постоянно приходилось прислушиваться к интуиции и помнить о самообладании. В то же время он должен был быть готов пойти на убийство. Причем оправданий быть не могло: между ним и человеком-мишенью был лишь взгляд на цель через восьмикратно приближающий жертву прицел.
Даже в том прозвище, что дали Сиатте — Ангел-Хранитель — был этот налет безошибочной точности, сопряженной с осуществлением некоей праведной кары. До этого Сиатта стрелял только по бумажным мишеням и не был уверен, достаточно ли он профессионален. Он все спрашивал себя, что же случится с его друзьями, если он допустит промах.
Подготовка второго батальона морской пехоты к военным действиям практически не оставляла времени на отдых. Сиатта жил в казарме 6 роты, где употребление алкоголя до достижения возраста, предусмотренного законом, было запрещено, и это правило контролировали ответственные сержанты. Он был слишком молод для того, чтобы самостоятельно покупать алкоголь или ходить по барам. Но эти вещи его и не интересовали. Его товарищи по морской пехоте вспоминали, как он робел, в отличие от своих более бойких однополчан. «Он был очень тихий, очень замкнутый. Было забавно, когда он вдруг начинал говорить — все были такие: «„Вау, откуда идет звук?"» — вспоминал Перес.
В конце октября 2009 года батальон высадился в Афганистане и быстро отправился в сельские бесплодные земли. В соответствии с новым методом ведения войны, морпехи должны были провести 7 месяцев в изнурительном пешем патрулировании. В Кэмп Лезернек 6-я рота получила свое первое задание: разбить базы действий разведывательного подразделения около деревни Лакари, выбить из нее исламистов и помочь афганскому правительству восстановить безопасность и коммуникации в этом районе.
Это было очень серьезное задание. В самой крупной афганской провинции Гильменд с 2001 года было легкое военное присутствие Запада. В большинстве своем оно выражалось в британских военных частях в укрепленных аванпостах, которые оказывали минимальное воздействие на территорию вокруг.
После кровавой военной операции в иракской провинции Анбар морская пехота переключила свое внимание на Гильменд, что превратило провинцию в своего рода штаб морпехов в Афганистане. Деревни близ Лакари, расположившиеся среди орошаемых пахотных земель по течению извилистой реки Гильменд примерно в 150 километрах от пакистанской границы, были крепостью талибов и наркоторговцев.
Морпехи уже захватывали Лакари этим летом, но их часть ушла, и область оставалась недоступной для афганского правительства. Местный базар, располагавшийся на высушенной земле к востоку от реки, был закрытой зоной — он кишел врагами.
1 ноября 1-й и 3-й взвод прибыли на базу у Лакари, представлявшую собой примитивное укрепление, построенное за несколько недель до этого. Они жили чуть ли не в брезентовых палатках, окруженных четырехметровой земляной насыпью.
Казалось, что в лагере все было построено на скорую руку и присутствие здесь морской пехоты было временным. Попасть на базу можно было через ворота, а окрестности просматривались с четырех огневых точек над насыпью, где морпехи дежурили по одному днем и по двое — ночью. Из-за мешков с песком и пуленепробиваемого стекла им открывался вид на опустошенную местность вокруг. Они чувствовали приближающуюся угрозу.
Как и базар в паре километров к югу отсюда, лагерь находился вне орошаемых земель, на самой границе степи. Далеко на юг и юго-восток простирались поля и лабиринт глинобитных стен. Урожай мака был уже собран. Изредка попадались короткие стебли кукурузы. Каждый фермер, живший между американской базой и базаром, считался шпионом-наводчиком, докладывающим обо всем талибам. Ни один патруль не мог покинуть лагерь так, чтобы его не заметили, пока он не скроется в полях.
Каждый раз, с риском для жизни патрулируя беспорядочно разбросанные вокруг поля, каналы и дома, морпехи попадали в сеть соединенных между собой ловушек. В глиняных стенах были прорезаны небольшие щели — морпехи называли их «дырами смерти» — через которые талибы могли вести огонь. Под ногами мины. Засады боевики обычно устраивали так, чтобы между ними и целью был канал, поэтому морпехи не могли применять привычную им тактику стремительной атаки.
База стала целью для ракет. Отряд пехоты, базировавшийся посреди этого ада несколько недель, завершил свою службу и покидал Афганистан, передавая 6-й роте задание, которое требовало ведения боевых действий на чужой территории и небольшим отрядом. В своем дневнике Сиатта в обычной грубоватой манере описывает первые впечатления так: «Кофе тут дерьмовый».
К 2009 году, восьмому году оккупации Афганистана, США не раз меняли цели и способы ведения войн, начатых после 11 сентября. Согласно положениям принятой тогда в армии противопартизанской доктрины COIN (COunter INsurgency), войска, условно говоря, должны были следовать трехступенчатому плану по разобщению и вытеснению сил талибов: зачищать, удерживать, укрепляться. Это значило, что солдатам нужно было сперва прочесать район, в бою ослабив группы боевиков, а после занять позиции и постараться обезопасить территорию на период, позволивший бы правительственным учреждениям начать стабильно функционировать.
В то же время морпехи должны были тренировать правительственные войска, добиваться расположения местных (в том числе, раздавая деньги), впоследствии вербуя их на сторону новой власти в качестве информаторов, рабочих и чиновников. Также предполагалось, что морпехи будут убеждать местных фермеров отказаться от выращивания опийного мака, наиболее прибыльного источника заработка в регионе.
Так было в теории, так говорили политики. На практике же вышло совсем по-другому: едва стабилизировавшись, местная экономика оказалась разрушена, а правила, установленные чужаками, привели к восстанию. И первая фаза — «зачистка» — стала лишь метафорой насилия, раз за разом проявлявшегося в мелких перестрелках при поддержке американской артиллерии и авиации.
Логичным исходом стало то, что понимали, но о чем молчали американские патрули: любой отряд афганцев, пожелавший столкнуться с морпехами лицом к лицу, со временем поредеет, тогда как обескровленных и утомленных перестрелками и бомбардировками американцев каждые семь месяцев будут сменять свежие войска. Это была мелкомасштабная война на истощение с пустой болтовней о завоевании сердец и умов.
Сиатте не пришлось долго ждать. Уже на второй день его пребывания на базе взорвались две ракеты: одна внутри, другая снаружи, — взорвались в тот самый момент, когда 3-й взвод строился, чтобы встретить морпехов, которым они пришли на смену. Сиатта бросился за снаряжением: бронежилетом, шлемом, набором первой помощи и всем остальным, — и, готовый к бою, замер в ожидании наземной атаки, которая так и не последовала. Теперь он был на войне, а «сердце колотилось, руки тряслись, но на лице была улыбка. Не знаю, почему я улыбался. Может потому, что меня могло разорвать нахер, но не разорвало».
Чтобы предотвратить такие обстрелы, патрулям нужно было научить талибов дважды думать, прежде чем так рисковать. Той ночью Сэму выдали одну из самых точных винтовок — Mk 12 SPR, наследницу М16, с которой он не расстанется до конца службы.
В его распоряжении также оказались и высокоточные экспансивные патроны. В отличие от стандартных армейских боеприпасов с цельной оболочкой, бронепробиваемость их была невысока, но они наносили более тяжелые повреждения мягким тканям человека. Винтовка была снабжена глушителем, чтобы скрыть местоположение стрелка. Так Сиатта превратился в охотника. Зачистка полей вокруг Лакари стала его работой. Ему было 20 лет.
В той части степи, которую морпехи называли восточной пустыней, Сиатта отрегулировал прицел винтовки. На стрельбище было безопасно: вокруг — лишь мелкие пучки сухой травы. Местные боевики остерегались действовать на открытой местности и прятались в своих домах. Как спортсмен, в сторонке разминающийся перед соревнованием, Сиатта завершал приготовления. Методично дырявя коробки из-под пайков, он пристрелялся и записал данные для каждой дистанции, затем установил прицел на отметке примерно 270 метров и приклеил получившуюся таблицу на приклад винтовки. Он был готов.
Отряд был совсем зеленым. Только командир, сержант Перес, раньше бывал в бою. Первое патрулирование прошло гладко. Но 6-я рота действовала агрессивно, и через несколько дней морпехи из нее продвинулись дальше, чем обычно заходил передовой отряд. Они искали драки.
Выхолощенные выражения, которые Пентагон использует для описания войны, выветриваются из языка нижних чинов Корпуса морской пехоты. Тактический сленг лежит ближе к боевой действительности. Морпехи рассказывают о «патрулях-приманках», в которых группа бойцов выходит в прочесываемой зоне вперед, стараясь привлечь огонь, в то время как остальные ожидают в надежде, что, когда талибы покажутся, их можно будет атаковать с флангов. Так говорят они о самом незамысловатом задании из всех: о выдвижении в зону возможного столкновения, целью которого является именно бой и уничтожение противника.
Седьмого ноября отряд Сиатты в сопровождении лейтенанта Куртца и пулеметного расчета выдвинулся примерно на милю к югу и остановился у какого-то дома, чтобы опрашивать каждого прохожего. В записях из дневника Сиатты в этот день нет никаких двусмысленностей о цели задания.
Давайте я честно скажу, что целью задания было не поболтать с местными и пострелять в никуда. Нашим заданием было привлечь внимание талибов, в надежде втянуть их в бой и вынудить оставить свои позиции.
Но лейтенант Куртц получал противоречивые приказы. Командир его роты хотел, чтобы они продвигались на юг, тогда как офицер оперативного отдела из командного центра требовал отступить. Морпехи двинулись назад.
На обратном пути они и были атакованы. Из дневника Сиатты: «Огонь открыли из полосы деревьев. Пули трещали и свистели в воздухе и вонзались в землю».
Отряд отреагировал так, как обычно реагируют пехотинцы на свою первую перестрелку. Большинство морпехов начали палить из всего, что у них было. Сиатта занял позицию у глиняной стены, выстрелил несколько раз и остановился. В прицел он никого не увидел.
Остальные рассредоточились по местности. Пулеметы М249 и М240 быстро поглощали патронные ленты. Командиры отделений огневой поддержки посылали один 40-мм фугас за другим. Младший капрал Дастин Джей Хэггланд, который возглавлял пулеметный расчет, позднее описал это как «в общем-то, пальбу в молоко».
Он рассказал, что двух коров развалило пополам. Тип перестрелки был ему знаком: быстрая и яростная схватка противников, которые едва видят друг друга. Несмотря на явную жесткость и желание сражаться, достичь удалось малого. «Мы их подавили, сблизились с ними, и отошли назад», — рассказал младший капрал Джеффри Рэтлифф. Талибы тоже отступили. Казалось, никто не пострадал.
Морпехи двинулись обратно на наблюдательный пункт разгоряченными, словно под кайфом от того, что попали под обстрел и смогли уцелеть. Это один из будоражащих наркотиков войны, эффект от которого усиливается криками и хлопками по спине. «Все давали друг другу пять пальцев и все такое. Из всей роты мы тогда были единственным отрядом, побывавшим в бою», — рассказывал мне Хэггланд.
Через несколько минут, когда Хэггланд сидел в бункере, к воротам подъехал пикап Тойота и резко остановился. Пассажиры быстро выбрались из салона и вытащили из кузова тележку. Несколько афганских солдат побежали им навстречу. В тележке лежал маленький мальчик с простреленным черепом.
Пуля вошла над левой бровью и пробила затылок. Но попала достаточно высоко, так что ребенок все еще был жив — он был без сознания и прерывисто дышал. Мужчина, толкавший тележку, был его отцом. Сиатта смотрел, как морпехи отнесли мальчика в палатку медчасти и положили раздробленный череп над котелком из нержавеющей стали. Санитар пытался удержать вместе то, что осталось от черепа, удерживая его руками. Началась песчаная буря, которая не давала вертолетам взлететь. Только через несколько часов его смогли вывезти по воздуху. Скоро по радио сообщили печальные новости: мальчик умер.
Хэггланд думал, что мальчику, наверное, 4 года. Сиатта и Перес — что 6. Никто не знал, как в него попали. Рэтклифф понял, что мальчика ранили, когда тот бежал под обстрелом, чтобы спасти коров. Санитар, осматривавший рану, сказал, что ее нанесла пуля калибра 5,56 мм, подходящая для оружия морпехов. Перес попробовал утешить отряд. «Так бывает. В перестрелке пули летают везде, и как бы мы ни старались предотвратить потери среди гражданских, такое иногда будет случаться». Он напомнил, что это не они первыми открыли огонь. Они попали в засаду. Но он знал, что иногда нужно помолчать. «Ребята чувствовали себя виноватыми. Мы как бы по-мужски замяли происшествие и никогда больше не говорили об этом», — рассказывал он.
После той первой ночи морпехи едва ли обсуждали смерть мальчика. Хэггланд так описал общее молчание: «Никто не говорил о своих чувствах. Мы чувствовали неуязвимость. Мы делали свое дело». Они вычистили стальной котелок, поели из него и вернулись к патрулированию.
Сиатта был потрясен. Учебка не подготовила его к тому, что чувствуешь, когда после перестрелки видишь ребенка с наполовину снесенной головой. Он рассказал мне: «Во время тренировок, стрельбы по мишеням, метания гранат и всего такого ты ни разу не увидишь, как калечит ребенка».
Мальчик напоминал его племянника. Всего спустя одну перестрелку, начав заниматься делом, которым всегда хотел, он столкнулся с «одним из таких зрелищ — и как будто повзрослел за ночь, отрезвился». Шестая рота намеревалась быстро очистить окрестности Лакари. Следующая неделя прошла как в тумане. «Ничего кроме перестрелок, ракет, засад, заданий по снабжению и просто хаоса», — записал он в дневнике.
А потом он впервые выстрелил наверняка.
17 ноября командир взвода Куртц сопровождал отряд в составе пулеметной бригады и группы афганских солдат на миссию, проходившую глубоко на территории Талибана. Он заметил закономерность: после каждой перестрелки бойцы Талибана, казалось, исчезали за одними и теми же располагавшимися к западу от базара полями и строениями. Куртцу это надоело, и он решил пойти прямиком на территорию противника, завязать бой и убить как можно больше людей. «Это был очевидный и простой шаг к установлению прямого боевого контакта, и больше ничего».
Отряд выступил в середине утра. К удивлению Куртца, ни один талиб не высунулся. «Мы просто сидели, скрючившись, весь день», — вспоминал Куртц. Отряд продвинулся на несколько миль к западу от базара, туда, куда еще не заходила морская пехота, когда часть бойцов оказалась отрезана засадой.
В тот самый момент, когда группа морских пехотинцев пересекала поле, талибы открыли огонь. Расстояние было небольшим: засада находилась примерно в 180 метрах от них. Так же, как и на учениях, находившиеся в зоне поражения пехотинцы повернулись в сторону стрельбы и бросились в атаку. Те, кто оказался в пролегающей между полями полосе растительности, чередовали стрельбу с короткими перебежками, пытаясь окружить атакующих.
Афганский солдат выстрелил из гранатомета, и находившегося рядом лейтенанта чуть не оглушило взрывной волной. Талибан стрелял из пулеметов Калашникова, гранатометов и винтовок. Отряд бросился врассыпную, так же, как и Перес с Сиаттой, следовавшие за ними на расстоянии нескольких сот метров. Перес окинул взглядом местность рядом со своими пехотинцами и заметил в пределах 270 метров стоявшего на крыше мужчину, частично скрытого стеной и державшего четырехкратный прицел для ближнего обзора. В руках у него больше ничего не было — он просто наблюдал за сражением и, возможно, направлял действия талибов.
Возле Переса находился Сиатта со своей винтовкой с восьмикратным прицелом. Согласно правилам, прежде чем начать стрельбу, морские пехотинцы обязаны были получить от комбатанта PID — положительную идентификацию. Даже предупредительные выстрелы требовали одобрения со стороны командира. Совсем недавно другой взвод выстрелил в афганца с радиоприемником. Устройство оказалось безобидным транзистором для прослушивания новостей, а афганец страдал от психического расстройства, и морпехов предупредили, что в будущем им следует избегать подобных ошибок.
Сиатта продолжал наблюдать за мужчиной. У него не было ни оружия, ни радио, ни телефона, но выглядел он подозрительно. Перес приказал Сиатте сделать предупредительный выстрел и согнать человека с крыши. «Я говорил Сиатте стрелять ему под ноги».
Сиатта выстрелил. Мужчина рухнул вниз. Перес опустил свой М4 и посмотрел вниз на Сиатту: «Неужели ты только что пристрелил этого человека?»
Сиатта кивнул.
Перес был поражен. Но они находились в эпицентре боя, который морпехи не могли покинуть, и он предположил, что Сиатта мог убить этого человека случайно. Он решил разобраться с этим позже.
Отряд продвинулся на 550 метров к югу, попутно зачистив несколько строений. В какой-то момент они оказались под обстрелом из постройки, в которой Куртц, обеспечивавший атаку с воздуха, сквозь щель в стене увидел женщину. На руках она держала ребенка. Куртц решил, что талибы выставили ее в качестве живого щита. Он отменил приказ атаковать. Несколько морпехов наблюдали за безоружными мужчинами, бросившимися прочь от недавнего укрытия, и попросили разрешения открыть огонь. Куртц понимал, что эти люди были побросавшими свое оружие солдатами. По его словам, он снова подчинился правилам и приказал отряду не стрелять. Это был странный бой с огромным количеством ограничений, которые талибы использовали в свою пользу. Стиль ведения войны, бесивший тех, кто был вынужден ему подчиняться. «Многие парни из отряда были злы на меня в тот день».
Вернувшись на базу, Перес попросил Сиатту объяснить свой выстрел. «Целился ли ты в того парня?», — спросил он его.
Сиатта ответил «Да».
«Он сказал мне, что хотел почувствовать, каково это — убить человека», — рассказал Перес.
Перес был рассержен и обеспокоен. Он сообщил об инциденте Куртцу, и по делу Сиатты началось расследование. Теперь и Куртц был встревожен, он чувствовал приближение неприятностей. Деревенские жители собрались у ворот, жалуясь на каждую ошибку, совершенную 6-й ротой. Куртц с минуты на минуту ожидал прибытия тела.
Он предупредил Сиатту, что против него выдвинут обвинение. «Поглядим, что из этого выйдет, дружище», — сказал он ему. Куртц забрал его винтовку и отстранил его от патрулирования. Сиатта чуть не плакал. Перес поддержал позицию лейтенанта и выразил сомнение в том, что Сиатта подходит для войны. «Есть разница между желанием убить человека и желанием убить именно того человека, которого нужно убить. Мы беспокоились о том, что Сиатта может пропасть, убивая ради удовольствия, что вполне могло произойти», — рассказывал он.
Годы спустя, тот выстрел все еще остается спорным моментом. Сиатта говорил, что понимал причину недовольства командиров, но твердо отстаивал свое решение. «Это одна из проблем снайпера. Приходится реагировать на такие сигналы. Этот парень появился невовремя. Он был подозрительным». Он сказал, что при прочих равных он бы снова выстрелил. «Можно было спасти жизни твоих товарищей ценой твоей собственной задницы», — объяснял он. Перес считал, что такие ответы неприемлемы. «Было сказано, что тот тип выглядел подозрительно, но это не дает тебе права стрелять в него. Если бы я позволил моему отряду стрелять в каждого, кто был подозрительным, мы могли бы перестрелять всю деревню».
Несколько дней третий взвод выходил в патруль без Сиатты. Все ждали. Местные не появлялись. Посланный к тому зданию отряд не обнаружил там раненых. Ни крови, ни бинтов, ни недовольных. Тела тоже нигде не было. Перес вернул Сиатте винтовку и восстановил его в штат.
Интенсивность боев возрастала, так же как и фрустрация. На одном из заданий взвод пытался захватить командира талибов, который был от них примерно в шести милях. Тот ускользнул. Сиатта был так раздражен, выслушав «фуфловую речь о том, что хотя мы ничего не нашли, мы все равно были на высоте» от Куомо, командира роты, что написал в своём дневнике: «Я хотел бы врезать ему по лицу».
Не прошло и двух месяцев с начала его командировки, а Сиатта уже не был наивным пареньком из прерий. Он закалился, стал более настороженным и злым. Постепенно у Сэма накапливались сомнения по поводу этой войны. Морпехи занимались самой опасной работой, и им говорили, что афганские войска будут развивать их успех. После наблюдения за афганскими солдатами, вместе с которыми действовал его взвод, Сиатта пришел к уверенности, что никакого развития успеха от афганской армии ожидать не приходится.
Когда он посетил их палатки, он написал «они так и будут сидеть на своих коврах, заваривать чай и курить шмаль. Я б им так сказал: „Вы, парни, говнюки чертовы. Мы тут для того, чтобы дело делать, а вы уже назюзюкались по самое не балуй"». Когда морпехи выходили в патруль, многие афганцы тащились сзади.
Всегда находился другой патруль.
22 ноября морпехи из другого взвода были атакованы, и когда третий взвод выдвинулся на помощь, он тоже попал в засаду — оказался прижат огнем с нескольких направлений. На помощь пришли боевые вертолеты, оттесняя талибов.
Как только засаду ликвидировали, первому отряду приказали прочесать огороженное здание, из которого талибы вели огонь. Здание было поражено двумя ракетами «Хэллфайр». Отряд пересек вброд холодный водоканал глубиной по пояс и собрался у входа. Сиатта шел первым. Они бросили осколочную гранату через стену и двинулись следом. Когда Сиатта прошел сквозь ворота, он увидел останки афганца. Его кишки было видно сквозь разорванную одежду. Ему было примерно 14 лет.
Его живот был распорот, и внутренности вывалились на землю, а тело было нашпиговано частями ракеты. Видеть это было очень тяжело, но я продолжил, чтобы проверить первую комнату в левой стороне здания, и первым, что я увидел был старик, которого почти разорвало пополам, и его ноги держались только на лоскутах кожи. он был все еще жив, если так можно сказать, и все еще в сознании. Звук был такой как будто он захлебывался собственной кровью. Он умер через пару минут, а всю остальную его семью посекло осколками.
Сиатта смотрел, как эта семья выходит наружу — осиротевшие, перепуганные, покрытые мелкой пылью. Они были обессилены и не могли ничего сказать американцам, стоявшими посреди их разрушенного дома.
Не обошлось без потерь. Младший капрал Николас Хэнд из первого взвода был убит выстрелом в голову, который, вероятнее всего, был произведен из того самого дома. Другому пехотинцу прострелили колено. По словам Куртца, взвод тогда почувствовал, что планы на Гильменд обречены на провал: «Уже тогда было очевидно, что дело не пойдет. Я думаю, все понимали: как только мы уйдем, власть вернется к талибам». Он видел, что некоторым из его взвода было сложно смириться с этим. Никому ненужная кровавая бойня, чувство, что все жертвы и риски напрасны терзало и мучило их во время этой заранее безуспешной кампании, говорит Куртц.
Сиатта держал все в себе, но в дневнике написал прямо: «Черт, да, мы конкретно облажались».
Вскоре, на День благодарения, в его записях ясно читалась постепенно овладевавшая им паника:
Сегодня — всего лишь еще один день, проведенный вдали от семьи. Просто ничего не значащий день. И действительно, после смерти отца праздники с каждым годом медленно теряют смысл. Я сижу за пулеметом М240 и вроде должен ощущать дух праздника, но нет. Мне больно думать о том, какими праздники были раньше, когда я был ребенком, когда они хоть что-то значили. Но здесь мне каждый день напоминают, что я не ребенок, и будущее никогда не будет похоже на прошлое.
Для Сиатты переломный момент наступил 29 ноября, когда первый отряд, пересекавший поле, подвергся атаке — к тому моменту это стало обычным делом. Группа рассеялась, и Сиатта с тремя другими пехотинцами оказался отрезан от остальной части отряда, которая укрылась у здания, открыв ответный огонь. Сиатта и застигнутые врасплох морпехи, включая Переса, остались одни и были крайне уязвимы. Они залегли в канаву глубиной не больше 30 см и оказались в ловушке, под градом пуль.
Единственной маскировкой была низкая трава. Морпехи пытались отстреливаться, но в ответ встречали еще более сильный огонь; тогда они попробовали пробежать через 45-70 метров открытой местности, чтобы укрыться в руинах заброшенного здания. Быстро сосчитав до трех, они встали и изо всех сил побежали в сторону укрытия, в надежде, что талибы промахнутся.
Вместе с остальными добравшись до того здания, Сиатта прижался грудью к земле, откинул сошки на винтовке, выглянул наружу и выстрелил около десяти раз в сторону, откуда боевики вели огонь. Затем он сделал то, чему его учили. Замедлил дыхание. Выставил расстояние. Пули проносились над головой, но он смотрел в прицел, обдумывая возможные варианты. В голове была одна мысль: «Если бы я был на их месте, где бы я был?»
На другой стороне поля стояло здание. У Сэма было хорошее предчувствие на этот счет. Он и земля стали почти единым целым. Он навел винтовку на левую часть здания так, чтобы его угол был в перекрестье прицела. Он дышал спокойно. Он ждал.
В перекрестье прицела появился человек. Он был молод, около 20 лет, на нем был темный жилет. В руках у него был Калашников. Сиатта не был уверен насчет расстояния между ними, но подумал, что оно должно было быть около 230 м. Дистанцию на винтовке он выставил на 275 м. Ожидая, что пуля попадет немного выше, он прицелился чуть ниже груди парня, медленно выдохнул, нажимая на спусковой крючок до тех пор, пока не почувствовал легкую отдачу.
Пуля попала в район гениталий. Сиатта видел, что боевик упал. Это произошло как раз в тот момент, когда Перес скомандовал прекратить огонь.
«Я только что кого-то подстрелил», — сказал Сиатта.
«Он мертв?», — спросил сержант.
Сиатта посмотрел в прицел. Мужчина корчился в агонии, которую морские пехотинцы называют «куриной судорогой». Сэм решил, что пуля прошла через ягодицы. Он выстрелил еще несколько раз. Мужчина перестал двигаться.
«Теперь — да», — ответил Сиатта.
В прицеле появился еще один боевик. Теперь Сиатта знал точное расстояние. Головоломка решена. Первый же выстрел, как ему показалось, попал прямо в грудь. Мужчина рухнул на землю.
Сиатта почувствовал облегчение. Он держал угол дома под прицелом. Появился третий мужчина, он пытался добраться до одного из погибших. Сиатта выстрелил. Мужчина отступил и, спотыкаясь, скрылся. Сэм решил, что ранил его в руку.
Перес наблюдал через прицел с четырехкратным увеличением. «Это было почти как в видеоигре — звучит глупо, я знаю», — поделился он. «Но наружу вышел человек, Сиатта выстрелил в него, и он резко упал, потом вышел еще один, Сиатта выстрелил, и он тоже упал, а затем вышел третий, и его Сиатта тоже пристрелил». По его словам, Сиатта «по сути, наносил основные удары за весь отряд».
Пока отряд ждал следующего выстрела Сиатты, угол здания взорвался: другие пехотинцы тоже увидели талибов через прицел ракетного комплекса TOW, и Куртц дал им разрешение стрелять. Бой закончился.
Теперь боевые навыки Сиатты не подлежали сомнению. Сначала это было здорово. Он поборол неуверенность. «До этого я задумывался: „Могу ли я выполнить свою работу? Или я могу стрелять только по мишеням? Не подведу ли я своих ребят?"» Туча, омрачившая предыдущий выстрел, за который он рисковал получить уголовное обвинение, рассеивалась.
Это его удовлетворение длилось недолго. Война может сыграть с разумом злую шутку. Стрельба может казаться простым занятием, а уже через минуту — сложным. Сиатту вновь начали изводить сомнения: не были ли эти попадания простой удачей? «Может, мне повезло?» — спрашивал он сам себя. «Достаточно ли хороший из меня стрелок?» Другие мысли были куда мрачнее. Сиатте было интересно, каково это — убивать. Записи в дневнике передают его переживания после того, как он это узнал.
Это был отличный день и один из худших дней в моей жизни. Сегодня я думал, что моей семье придет сложенный флаг и дурацкое письмо о том, какой я хороший морпех и прочая подобная хрень, но я выжил. Надеюсь, когда я вернусь, моя семья меня узнает. и я надеюсь, они поймут, что я изменился, но только из-за самосохранения. Мой разум не излечить от ужасов войны. Я надеюсь, они поймут.
Согласно дневнику Сиатты и подсчетам морпехов, в следующие две недели он застрелил еще как минимум шесть, а может даже десять человек.
Десятого декабря во время одного из патрулей, ставшего наиболее значимой миссией 6-й роты, взвод отправился на операцию по захвату командира талибов, которого пытались арестовать силы спецопераций США. Погода испортилась, на авиацию было надеяться нельзя. Сообщили, что командир находился в лагере к западу от рынка.
Морпехи захватили лагерь, но не нашли цель. Они засели внутри с переводчиком, прослушивая перехваченные разговоры талибов. Их враги говорили о том, что нашли рядом следы американцев, но не знали, куда они ушли. Вскоре талибы сообразили, где они. Взвод оказался под огнем сразу с трех сторон.
Готовившийся в это время к бою Куртц получил неожиданный приказ. Сообщили, что теперь командир талибов находится в одном из зданий рынка. Третий взвод должен был отправиться туда и схватить его. До того момента рынок считался настолько опасной зоной, что морпехам не разрешили к нему подходить. Во взводе предполагали, что, когда придет время очистить его от противника, рота будет частью крупной спланированной операции. Теперь же взвод — около 40 морпехов, уже находящихся под обстрелом — должен был немедленно туда ворваться. Куртц сухо называет эту миссию «„Операция Санта-Клаус" — потому что нужно было быть восьмилетним ребенком, чтобы поверить в это».
Он рассказал, что Сиатта подтвердил уважение парней именно во время этой сумасшедшей операции. Вместе с еще одним морпехом он поднялся на крышу сарая и наблюдал за перемещениями взвода, когда талибы снова открыли огонь. Крыша была непрочной, из тонких веток. Эти двое солдат были открыты для снайперов, укрываться они могли лишь за мешком с зерном и пустой 200-литровой цистерной.
Растерявшийся Куртц не знал, как лучше организовать перемещение взвода, когда вокруг кишели талибы. Снизу он смотрел, как Сиатта изучает местность. Он отчетливо услышал звук винтовки Mark 12 с глушителем — нечто среднее между металлическим щелчком и ударом кнута. Сиатта увидел двух человек и убил обоих в несколько выстрелов. «Готово», — сказал он и спустился на землю. Взвод перешел через поле.
Бой затянулся: временные затишья чередовались с новыми столкновениями. К ним присоединился еще один взвод. Сиатта вспоминал, что во время одной из перестрелок попал в талиба с пулеметом, пока тот пробирался через мост. Выстрел занял время и оказался непростым. Перед тем, как убить этого человека, он рассчитал дистанцию, наблюдая за искрами трассирующих снарядов пулемета, когда другой морпех выпустил очередь и промахнулся.
Позже Сиатта бежал через очередную опасную зону с другим отрядом. По пехотинцам начали стрелять сзади. Большинство из них ринулось ко рву и скрылось за его стенами, но Сиатта остался вне укрытия. Куртц увидел, как он присел на колено, приняв позицию, которой морпехов учили на полигоне. Один под открытым огнем, он не мог спрятаться и остался без прикрытия, внешне Сиатта казался спокойным. В прицел он заметил боевика с винтовкой, притаившегося в тени стены примерно в 230-ти метрах. Сиатта выстрелил дважды.
В первый раз он промахнулся, попав в стену слева от мужчины. Сиатта откорректировал прицельную сетку. Второй выстрел попал в цель. «Он убит, сэр», — доложил Сиатта не верящему в происходящее Куртцу, вернувшись к отряду. Этот момент Куртц описывает с чем-то вроде восхищения. «Огонь, под которым мы находились, просто прекратился и так и не возобновился», — рассказал он.
После этой операции морпехи заняли рынок. Бой постепенно затихал. Куртц завершил «Операцию Санта-Клаус» с бесконечным чувством долга перед Сиаттой, который, по его словам, обеспечил безопасность взвода в худшие моменты их службы. «Я ради Сэмми что угодно сделаю, — поделился он со мной. — Все мы очень многим ему обязаны. Он убивал тех, кто иначе убил бы и нас в том числе». Он также отметил, что тот спорный выстрел Сиатты в человека на крыше в начале службы, возможно, был правильным решением. «Оглядываясь назад, я понимаю: скорее всего, тогда его просто не подвело чутье».
Несмотря на все эти эмоции, Куртц с грустью говорит о бывшем пехотном снайпере. Трансформацию Сиатты приветствовали на поле боя, но теперь мысли о ней причиняют боль.
«Я видел, как Сэм превратился из милого невинного паренька в того убийцу, которым он стал, убийцу, который был нам нужен, — рассказывал он. — У меня сердце разрывается»
По ходу службы Сиатта постепенно свел свои мысли к простейшим импульсам и целям. «Вы не сражаетесь за Америку, — говорил он. — Вы не сражаетесь за морскую пехоту. Вы просто кучка девятнадцатилеток, пытающихся дожить до ужина». Его запись в дневнике после боя за рынок описывает ненависть воина к самому себе, чувствующего отвращение от собственного успеха.
Морпехи из моего взвода относятся ко мне с уважением, будто я какой-то особенный, говорят, у меня дар, но от такого дара я б с радостью отказался. Эти ребята говорят об убийстве как о спорте. Убийство — это просто искусство выживать.
Через несколько дней он писал о чувстве вины.
Каждую ночь я засыпаю, зная, что на моих руках кровь стольких людей, и никакое мыло не смоет эти пятна.
На Рождество, когда 6-я рота ожидала визита генерала, Сиатта стоял на шестичасовом дежурстве и размышлял о самоубийстве, докуривая еще недавно полную пачку сигарет.
Да ну его в задницу, этого Генерала, он ни черта не понимает в том, чем мы тут занимаемся. Все, что он знает о том, что мы тут делаем, это отчеты, которые он получает от нашего лейтенанта. Он ничего не знает о боях, не представляет, каково это — терять хороших друзей.
Я пытался позвонить маме и поздравить ее с Рождеством, я дозвонился, но связь оборвалась. Ну и хрен с ним, я тут привык обламываться, так что не очень-то расстроился.
Я щас на посту, я тут с 4 часов утра. Сейчас уже 10. Я смотрел на свою Винтовку и думал. Интересно какая на вкус раскаленная медь. Я серьезно, дослать патрон в ствол, сунуть дуло в рот и разорвать башку вместе со всем содержимым. Мне стало любопытно что ли, но не особо. Короче я пытаюсь сказать, что Рождество у меня… (ненормативная лексика — прим. ред.) ужас какое веселое. Так что и на земле мир, и в человеках благоволение — ну, и прочая хрень (отсылка к рождественской песне и Евангелию от Луки — прим. ред).
