Как Россия и Запад расценивают друг друга? Каковы взгляды экспертов на конфронтацию между Россией и Западом? Как ученые объясняют российско-украинскую войну и гамбит России в Сирии? Каковы корни западной мифологии о России, и почему Запад оказался не в состоянии спрогнозировать и понять траекторию российского движения? Это вторая часть эссе из серии, в которой делается попытка ответить на эти вопросы. Первую часть можно прочесть здесь.
Мантра прагматиков
Прагматики преобладают в экспертном сообществе как в России, так и в западных столицах. Они сохраняют монополию на исследования в области международных отношений и по-прежнему доминируют в политическом дискурсе.
Прагматики определенно тяготеют к рационализму. Они хотят иметь ясное понимание действительности и нацелены на предоставление политикам практических рекомендаций. Такой подход требует сфокусироваться на четко определенных критериях, выражаемых в таких категориях, как интересы, силы или и то, и другое. Попытки проанализировать данную ситуацию во всей ее сложности и разнообразии, и особенно с учетом моральных принципов, не только дают нам противоречивую на первый взгляд картину действительности. Они также затрудняют выработку рекомендаций для принимающих решения руководителей. Таким образом, те самые факторы, из-за которых нормативисты оказались на обочине внешнеполитического анализа, создали потребность в идеях прагматиков. Среди них — вера в конец идеологии и в идею о том, что политики должны придерживаться традиционных политических механизмов. Более того, прагматизм ориентирован на поддержание стабильности и статус-кво, что стало приоритетом на Западе.
Однако в этом направлении аналитической мысли есть одна характеристика, которая вызывает дискомфорт у его приверженцев. Западные прагматики часто вторят заявлениям своих российских коллег (и даже самого Кремля).
Давайте посмотрим на взгляды прагматиков и на то, в какой мере они помогают нам понять происходящие в России процессы. Все они пренебрегают или придают недостаточное значение причинно-следственным отношениям между кремлевской внешней политикой и внутриполитическими процессами страны, а также характеру политического режима. Это понятно, так как признание связи между российской внешней политикой и логикой российской системы вызывает массу вопросов. Например, как можно рассчитывать на то, что Запад придет к устойчивому компромиссу с Кремлем, если Кремль продолжает исповедовать антизападные принципы? Разделение внешней и внутренней политики создает возможность для того, чтобы внешняя политика следовала собственной, отдельной логике, а это позволит Западу найти взаимопонимание с Кремлем.
На самом деле прагматики сегодня вероятно понимают, что невозможно в полной мере отделить международные отношения от внутренних событий, а поэтому они говорят о том, как геополитика влияет на российскую внутреннюю динамику. Они утверждают, что международные события, особенно расширение НАТО и пренебрежительное отношение Запада к России и к ее интересам, привели к укреплению российского авторитаризма и к агрессивности Кремля на мировой арене.
На самом деле международный фактор сыграл определенную роль в провоцировании конфликта между Россией и Западом, и даже оказал некоторое воздействие на развитие политической ситуации в самой России. Однако по своему характеру он отличается от того, о чем говорят прагматики. Слабость Запада, неработоспособность сегодняшней модели либеральной демократии, кризис Европейского Союза, отступление США, готовность западной элиты принимать двойные стандарты — все это создает представление о возникновении вакуума, который пытается заполнить российская система. Кремль открыто заявляет, что эпоха Запада подошла к концу, и что Россия вернулась на сцену.
Отвергая связь между кремлевской внешней политикой и внутренней повесткой российской системы, а также выступая против западных попыток оказать нормативное влияние на внутренние события в России, прагматики поддерживают идею «деидеологизации» внешней политики. «Идеология уже не является тем критерием, который стоит за мировым порядком», — утверждают прагматики, повторяя мысль российского министра иностранных дел Сергея Лаврова, который любит говорить об «освобождении от идеологических шор прошлого». В то же время, они отвергают идеологический подход к анализу внутренних процессов, что позволяет им с оптимизмом смотреть на российский авторитаризм и даже находить в нем некие конструктивные элементы.
Прагматики отказываются от нормативного измерения, называя его пережитком холодной войны. Естественно, его сторонников они называют «воинами холодной войны». Вот как излагает свою позицию главный редактор журнала «Россия в глобальной политике» и председатель российского Совета по внешней и оборонной политике Федор Лукьянов: «Современные дискуссии о ценностях и интересах отражают тот факт, что на многих до сих пор воздействуют чары холодной войны». Короче говоря, прагматики заявляют, что дискуссия о ценностях отбрасывает нас назад, к старой конфронтации. Но нам будет нелишне вспомнить, что отношения между Россией и Западом начали портиться тогда, когда он отказался от своего основанного на ценностях подхода к политике в отношении России. Между тем, приравнивание дискуссии о ценностях к возврату во времена холодной войны подразумевает признание того, что нормы российской системы и либеральной демократии несовместимы. Но если они несовместимы, почему прагматики надеются, что две системы в состоянии вступить в конструктивный диалог?
Если мы действительно вступили в эпоху деидеологизации, как считают прагматики, то что лежит в основе их прогнозов и стратегических концепций? И что, по мнению прагматиков, приходит на смену нормам? Одной из замен для них были «общие интересы». Такой подход преобладал в 1990-е годы, когда не только Запад, но и часть российской элиты верила в возможность интеграции России в сообщество либеральных демократий. Когда стало ясно, что Россия движется в противоположном направлении, прагматики стали утверждать, что это не противоречит западным интересам. Вот как описывал это в 2009 году управляющий директор Kissinger Associates Томас Грэм (Thomas Graham), признавая, что Россия относит к своим интересам поддержание статуса великой державы и сохранение сфер влияния: «Ничто в представлениях России о ее интересах не исключает тесного сотрудничества с США по широкому кругу вопросов, жизненно важных для американской безопасности и процветания».
Когда сторонники теории общих интересов со временем осознали, что стороны по-разному понимают свои интересы в тех сферах, где должно быть значительное совпадение (в основном это ядерное нераспространение и контртерроризм), они были вынуждены искать оправдания своему прагматизму в других областях. Например, Грэм, который в 2009 году думал, что российско-американское сотрудничество «придется строить на фундаменте общих интересов и общих угроз», в 2013 году принял иную точку зрения. Он писал: «Стратег… скептически относится к разговорам об общих интересах как об основе для сотрудничества. При близком рассмотрении любых якобы общих интересов обнаруживаются значительные различия в оценках проблем и особенностей национальных интересов, что создает препятствия для эффективного сотрудничества». Тем не менее, имеется немало прагматиков, которые по-прежнему верят, что у Москвы и Запада есть общие интересы, и утверждают, что стороны просто неправильно их понимают.
Давайте искать компромиссы!
Так что же стало с главной посылкой прагматиков, когда они поняли, что диалог на тему «общих интересов» пробуксовывает? Старший научный сотрудник Института Брукингса Роберт Каган (Robert Kagan) написал, что президент Обама решил следовать принципу приспособления вместо того, чтобы «пытаться сдерживать амбиции» России и Китая. «Приспособление», или компромисс с предубежденными нелиберальными странами стал мантрой прагматиков как в США, так и в Европе. На самом деле, такой подход давно уже лежит в основе немецкой «восточной политики». Сначала он применялся в отношении СССР, а сейчас — в отношении России. Российская элита стала требовать, чтобы Запад как сообщество либеральных демократий тоже приспосабливался к ней на основе компромиссов.
Но как прагматики понимают такое приспособление на базе компромиссов, если у России и Запада нет взаимно признанных общих интересов? И как кризис 2014 года повлиял на мировоззрение прагматиков? Некоторые прагматики предпочитают не уточнять, что они имеют в виду, предоставляя нам самим строить догадки о том, каковы могут быть последствия компромиссов. Другие выделяют те вопросы, по которым Запад может пойти на компромиссы с Россией, но при этом не указывают, на какие компромиссы может согласиться сама Россия.
Поскольку прагматики не заинтересованы во внешней политике и постоянно повторяют мантру о том, что демократия — это внутрироссийское дело, можно сделать следующий вывод: они по-прежнему верят, что приспособление подразумевает право Кремля делать с российским народом все, что ему заблагорассудится.
А что еще может означать приспособление? Это безусловное признание права России на сферы влияния. Прагматики открыто призывают к созданию механизма, который формально закрепит новое расчленение территорий вокруг России. Например, такую идею в свое время выдвинула Комиссия по политике США в отношении России (2009 год) под председательством бывших сенаторов Гэри Харта (Gary Hart) и Чака Хейгела (Chuck Hagel). Она рекомендовала президенту Обаме «начать межгосударственный диалог о российском территориальном окружении с целью создания и наращивания мер доверия». Таким образом, Россия и США должны решать судьбу российских соседей. Это очень напоминает времена Потсдама и Ялты.
Еще один пример признания сфер влияния, хотя и в более мягкой форме, — это призыв сохранить постсоветское пространство вокруг России как сферу влияния и России, и Запада — своего рода совладение. «Украина, Молдавия, Приднестровье, Грузия и прочие из российского „ближнего зарубежья“, с кем Россия имеет глубокие исторические связи, будут в перспективе процветать лишь в том случае, если у них наладятся прочные отношения и с Россией, и с ЕС — как страны Юго-Восточной Азии поддерживают тесные отношения и с Китаем, и с США», — утверждали некоторые обозреватели. Однако такая система существовала последние 20 лет и оказалась невозможной в ситуации, когда одно государство стремится ограничивать суверенитет своих соседей.
Американские прагматики предлагают следующую логику: «Если США хотят сотрудничать с Россией по своим приоритетам, они должны быть готовы к сотрудничеству и по российским приоритетам тоже». Вот как должен работать механизм такой договоренности: «Если США хотят от России содействия в Иране и Афганистане, они должны содействовать российским интересам на постсоветском пространстве и в Европе».
Если бы мы жили в XIX и даже в первой половине XX века, то такая сделка выглядела бы разумной, поскольку в ней находит признание определенный баланс сил в регионе. Даже с точки зрения реалий XXI века Россия должна быть заинтересована в обеспечении безопасности своих южных границ. Кстати, у этой идеи было и остается довольно много последователей как в Москве, так и в западных столицах.
Конечно, прагматики вынуждены думать о прочности тех договоренностей, которые Запад заключает с Кремлем. Что если русские захотят большего? Вот как на этот вопрос отвечает бывший посол Британии в России Тони Брентон (Toni Brenton): «Основанный на правилах мир… всегда был иллюзией…. Великодержавная политика вернулась». Что это значит? Видимо, посол Брентон считает, что правила игры нарушают все государства, в том числе западные. «Как насчет Ирака, Косова, как насчет бомбардировок Югославии?» — спрашивает Брентон, повторяя те вопросы, которые русские часто задают западным лидерам. Короче говоря, по логике Брентона, поскольку либеральные демократии не идеальны, и никто не совершенен, Москва может и дальше поступать так, как поступает. Если сторонники великодержавной политики поддерживают такую идею, то им надо понять, что своими действиями они узаконивают гоббсовский мир (с его общественным договором и теорией государственного суверенитета — прим. перев.). А российская система более умело действует в мире такого типа.
Парадокс состоит в том, что прагматики, которые стремятся к компромиссу несомненно для того, чтобы избежать возврата к холодной войне, на самом деле возвращают нас в эпоху конфронтации, разделяя международное пространство на сферы влияния. В итоге это означает признание существования противоположных лагерей, а следовательно, и необходимости охранять границы между ними. Более того, поскольку некоторые государства отвергают те сферы, в которые их пытаются втиснуть, их необходимо усмирять. Именно так Советский Союз поступал в Венгрии и Чехословакии, именно это Россия сделала в Грузии, а теперь пытается сделать на Украине.
Пожалуй, прагматики рассчитывают на то, что Кремль наконец-то успокоится, обретя контроль над соседними территориями. Но есть ли основания для такого расчета, особенно в свете событий 2014-2015 годов? В конце концов, Запад пошел на серьезные уступки Москве, согласившись на то, что Россия является центром своей собственной галактики. Он не препятствовал России в заключении коммерческих и прочих сделок с западными странами, не вмешивался в ее внутренние дела. Администрация Обамы пытается предотвратить враждебность и раздражение Кремля. Немецкий эксперт из Европейского центра Карнеги Ульрих Шпек (Ulrich Speck) отмечает, что Европа «признала московское определение этого региона как своей сферы влияния». Но разве этот двойной компромисс со стороны США и ЕС удовлетворил кремлевские аппетиты? Нет, и никогда не удовлетворит! В конце концов, продолжающаяся экспансия и проверка Запада на способность реагировать — это просто средство для продления жизни российской системы. Одна уступка всегда ведет к другой. Это привычка, догма, логика, которая стала генетическим кодом российского политического класса.
Я не могу понять, почему западные эксперты, долгое время изучавшие Россию, не в состоянии обнаружить эту генетическую особенность российского политического менталитета: чем больше Запад призывает к компромиссам, тем больше он провоцирует напористость и агрессивность российской системы. После кровавого XX века либеральные демократии, по крайней мере, европейские, сумели создать традиции политики консенсуса, которая основана на компромиссах и выполнении соглашений. Российская система и российский политический класс действуют по иной модели существования: для них уступки и компромиссы это признак слабости. Отсюда и другая манера поведения: если Запад предлагает нам компромиссы, значит, он слаб, и мы должны давить на него сильнее!
Несколько лет назад старший научный сотрудник Совета по международным отношениям Стивен Сестанович (Stephen Sestanovich) проанализировал доводы американских экспертов Николаса Гвоздева (Nikolas Gvozdev), Роберта Блэкуилла (Robert Blackwill) и Дмитрия Саймса (Dimitri Simes), заявлявших, что Вашингтон «должен отказаться от политики ненужного провоцирования Москвы», чтобы получить от нее помощь и содействие в решении действительно важных вопросов. Сестанович заметил, что «такой подход к дипломатии со стремлением договариваться обладает заманчивой простотой». На самом деле, такой подход предполагает, что Москва согласится договариваться; но пока Кремль соглашается лишь на такие сделки (как делал Путин с Вашингтоном в 2001-2002 годах), которые способствуют укреплению позиций Кремля. Гораздо чаще Москва отдает предпочтение другой тактике. Она требует, чтобы Запад убрал «раздражители» и прекратил «унижение». Но после этого Москва начинает искать новые унижения, чтобы подпитывать свое недовольство.
«В таком политическом подходе присутствует весьма примечательный идеализм в оценке того, как работает наш мир», — написал Роберт Каган о западных сторонниках компромиссов. Но никогда не отчаивающиеся прагматики настаивают на том, что выйти из этого замкнутого круга мы сможем, если будем повторять одно и то же.
Лилия Шевцова — внештатный научный сотрудник Института Брукингса (Brookings Institution) и член редакционной коллегии The American Interest. Она благодарит Дэниела Кеннели (Daniel Kennelly) за помощь в редактировании этой серии статей.
