Если вспомнить, что эксперты говорили несколько лет назад, прежде чем на них обрушился холодный душ путинской войны на Украине 2014 года, можно подумать, что тогда они анализировали иную Россию, возможно, Россию из некой параллельной вселенной. Широко распространенное на Западе восприятие президентства Медведева обнаруживает такую политическую культуру, которая основана на надежде на то, что весь мир разделяет западную концепцию разумности и нормальности и что политики имеют в виду именно то, что они говорят. Наивность и стремление принимать желаемое за действительное спровоцировали Кремль на попытки проверить Запад на прочность после междувластия Медведева. Кремль, видя эйфорию Запада вокруг Медведева, которого он воспринимал всего лишь как временную марионетку, увидел в этом доказательство того, что Запад можно легко обмануть. Что касается прогнозов экспертов, история обошлась с ними не слишком ласково.
Президентский срок Медведева (2008-2012) стал настоящим вызовом для западных прагматиков. Большинство из них считали Медведева либеральным лидером, готовым к партнерским отношениям с Западом. Я помню, как Генри Киссинджер (Henry Kissinger) сказал в 2008 году: «У меня сложилось впечатление, что в российской политике началась новая фаза… [Избрание Медведева] знаменует собой переход из фазы консолидации в период модернизации… Наличие в структуре российского государства двух центров власти — по крайней мере на первоначальном этапе — возможно, означает начало продвижения к отсутствовавшей до сих пор системе сдержек и противовесов… Мы становимся свидетелями одного из самых многообещающих периодов в российской истории». Прошло совсем немного времени, и мы увидели, насколько ошибочными были выводы этого гуру реалистов. (Эта цитата объясняет, почему я перестала употреблять термин «реалисты».)
Даже обычно проницательный Збигнев Бржезинский (Zbigniew Brzezinski) считал Медведева «самым выдающимся представителем школы модернизации-демократизации», а его позицию — «важной вехой в политической эволюции России».
Я не стану перечислять все подобные комментарии в российских и иностранных СМИ — их было очень много! Я просто задам риторический вопрос: как кто-то мог поверить в либерализм и независимость Медведева, если Путин удерживал все рычаги власти в своих руках? А если аналитики не знали, что все контролировал Путин, возможно, им стоит сменить род деятельности. Даже сегодня я не могу понять, как даже самые прозорливые и опытные из моих российских и западных коллег могли вкладывать столько надежды в правление Медведева. Я помню, как я с ними беседовала, как пыталась рассеять их иллюзии, но в ответ получала лишь снисходительную улыбку или молчаливое пожимание плечами. Вполне возможно, что западные аналитики во многом поддались влиянию своих российских коллег, которые обрушились на западные столицы с разговорами о либерализме Медведева. Однако это тоже не оправдание.
В целом, иллюзии в отношении президентства Медведева можно объяснить: надеждами на то, что персонифицированный режим Кремля был способен на реформы; верой в то, что российский лидер говорит то, что думает (когда это было правдой?); снисходительным отношениям к россиянам, как к народу, которым может управлять и который может модернизировать только лидер; принятием притворства Кремля за чистую монету. В любом случае у нас есть неоспоримое доказательство отсутствия понимания того, как на самом деле работает российская Система.
Надежды на либерализм Медведева нашли выражение в двух моделях западной политики: перезагрузка отношений с США и «Партнерства для модернизации» России и Евросоюза. В то время как перезагрузка на самом деле принесла США некоторые тактические дивиденды, Партнерство ничего не дало Брюсселю и лишь помогло Кремлю продолжить играть свою роль.
Стремление экспертов найти точки соприкосновения между двумя странами в момент, когда перезагрузка, очевидно, исчерпала себя, вполне понятно. Но насколько реалистичной была их уверенность в том, что интересы двух стран не сталкиваются, учитывая, что Путин уже начал демонстрировать враждебное отношение к Западу и в первую очередь к США? Невозможно отделаться от мысли, что мы имели дело с некой модификацией старой мантры об «общих интересах»: если интересы двух стран «не сталкиваются», они должны иметь что-то общее. Между тем, общие проблемы, перечисленные экспертами, очевидно, не смогли стать основанием для «стратегического диалога». Кроме того, Кремль отодвинул экономическую модернизацию на второй план. Как мог Вашингтон убедить Москву вступить в стратегический диалог в тех обстоятельствах? Какую цену ему нужно было заплатить, чтобы убедить Москву принять участие в этом проекте, когда, по мнению авторов статьи в NYT, уже не осталось никаких возможностей для легкого компромисса?
Эндрю Вуд (Andrew Wood) совершенно справедливо заметил, что слово «стратегический» в этом контексте выглядит довольно «скользким термином». Кажется, будто сами авторы этой идеи не верят в то, что ее можно реализовать. Поэтому Грэм призвал к «созданию такой атмосферы и формированию таких ожиданий, которые убедили бы Россию действовать в интересах США». В ответ на это я тогда написала следующее: «Что хорошо одному, подойдет и другому: Москва тоже может попытаться "сформировать ожидания". И Кремль является гораздо более ловким манипулятором». Кроме того, «пустой стратегический диалог» может только «узаконить власть Путина и Кремля», как написал Дэвид Крамер (David Kramer).
Разумеется, Москве и Вашингтону приходилось разговаривать друг с другом, но зачем называть это взаимодействие «стратегическим диалогом», который подразумевает наличие программы, не имеющей ничего общего с реальностью? И зачем было называть притворство и «формирование ожиданий» стратегией? Неужели это была сознательная попытка потешить тщеславие Кремля? Оглядываясь назад, я начинаю жалеть о времени, которое было потрачено на доказывание очевидного. Мы, нормативисты, и прагматики могли бы сосредоточиться на обсуждении гораздо более важного вопроса: какими будут возможные результаты перехода Кремля к политике сдерживания Запада, и как мы можем помешать обеим сторонам вступить в опасную конфронтацию, не внушив при этом новые пустые надежды? Все мы попали в ловушку, о которой нас предупреждал Липсет: вместо того чтобы анализировать важные вопросы, мы потратили все время на споры о мелочах.
Возвращение к Крепости России и песня об «унижении»
Пока прагматики пытались договориться с Кремлем, российские власти занялись усилением армии. К концу 2013 года, еще до начала войны на Украине, Кремль принял новую доктрину, основные пункты которой выглядят следующим образом:
• Во-первых, Россия — это особое «государство-цивилизация», основанная на возвращении к «традиционным ценностям». Не нужно иметь особенно развитое воображение, чтобы понять, что Путин пытается возродить такой порядок, который основан на концепции персонализированной власти и полном подчинении человека государству.
• Во-вторых, Россия стала главной защитницей христианства и веры в Бога. Советский Союз стремился распространить свою идеологию по всему миру. Кремль намеревается сделать нечто большее: он хочет предложить миру свое видение нравственных ценностей.
• В-третьих, Кремль заявил о своем намерении создать свою собственную галактику, объединив страны постсоветского пространства и сделав ее «независимым центром глобального развития». Речь идет о Евразийском союзе.
• Наконец, долг России — защитить «русский мир», то есть русскоязычные меньшинства в других странах. Это является готовым предлогом для вмешательства во внутренние дела других государств.
«Доктрина Путина» узаконила ужесточение режима внутри России и более агрессивную позицию страны за рубежом. Бывший посол Соединенного Королевства в России, а ныне научный сотрудник Chatham House Родрик Лайн (Roderic Lyne) написал: «Современная путинская модель стала уходом от интеграционных и модернизационных устремлений 1990-2004 годов, но ее нельзя назвать по-настоящему новой. Она скорее реакционная, чем инновационная. Она не столько направлена в будущее, сколько уходит своими корнями в прошлое — в историю России 18 и 19 веков с добавлением некоторых элементов советского наследия». Ирония заключается в том, что в поисках жизнеспособной концепции Кремль вернулся к той модели, которая к концу 1990-х годов привела к развалу прежней инкарнации Системы. Ирония заключается еще и в том, что либеральная цивилизация снова вдохнула в Кремль новую жизнь: на этот раз нормативная неопределенность, двойные стандарты и уступчивость предоставили Кремлю предлог для поисков красной линии.
Аннексировав Крым и поддержав пророссийских сепаратистов на востоке Украины, Кремль смог оправдать свою военно-патриотическую мобилизацию общества. «Не желая проводить жизненно необходимые институциональные реформы, и чувствуя, что его популярность неумолимо катится вниз в 2012-2013 годах, г-н Путин сместил основание легитимности своего режима с устойчивого экономического прогресса и роста личных доходов на патриотическую мобилизацию», — написал Леон Арон (Leon Aron), научный сотрудник и директор российских исследований в Американском институте предпринимательства. Милитаристская риторика достигла крайней степени накала, чему способствовало отсутствие культурных и нравственных регуляторов, способных оградить раздробленное общество дезориентированных, дезорганизованных людей от схем зарвавшегося государства.
Как российские прагматики объяснили изменение экзистенциальной модели Кремля? Они вернулись к мантре об «унижении», которая после распада СССР пользовалась огромной популярностью среди российских сторонников левых взглядов и в националистических кругах, а теперь стала главным оправданием ревизионистской позиции Кремля. (Я написала целую статью о «веймарском синдроме» России, поэтому здесь я рассмотрю только его основные пункты.) Концепция «унижения» включает в себя несколько важных элементов: Запад всегда недооценивал Россию, Запад отказывается предоставлять России «подобающую ей» роль на международной арене, и, наконец, Запад осознанно пытается сдержать Россию, окружая ее разного рода «заборами», от НАТО до еврозоны.
Сергей Караганов, декан факультета мировой экономики и мировой политики Высшей школы экономики, долгое время пытался предупредить Запад о «веймарском синдроме», который его политика спровоцировала у России. Запад отказался «признать, что Россия занимает такое место в европейской и глобальной политике, которое она считает естественным и легитимным», как отмечает Караганов. Но что подразумевается под «естественным и легитимным местом»? Разве оно дает России право следовать своей собственной интерпретации глобальных правил игры? Как и другие прагматики, Караганов расценивает расширение НАТО как отказ Запада завершать холодную войну. Но если расширение НАТО — это на самом деле манифестация холодной войны, что тогда Россия делала в Совете НАТО-Россия?
Политолог Алексей Арбатов обычно выдвигает против Запада следующее обвинение: «К России относились как к державе, которая оказалась на стороне проигравших, хотя именно Россия нанесла последний удар по советской империи, который и положил конец холодной войне». Вместо того чтобы каким-то образом компенсировать это России и поблагодарить ее за окончание холодной войны, Запад начал загонять ее в угол и вынуждать ее защищаться. У меня вопрос к Арбатову: какой размер компенсации и какая степень благодарности будут достаточными, чтобы удовлетворить российское эго?
Путин долгое время пытался договориться с Западом, но «западные лидеры не демонстрировали искренней заинтересованности в сближении с Россией». Так Дмитрий Тренин объясняет негодование Москвы. Такой вывод мог бы быть оправданным, если бы мы закрыли глаза на то, сколько усилий потратили либеральные демократии, чтобы помочь России измениться и сделать ее интеграцию с Западом возможной, и как российская элита упрямо отказывалась строить государство на основании диктатуры закона.
Прагматики повторяли еще один ключевой стих из кремлевской библии: «Курс внешней политики России всегда был и остается на обеспечение полного суверенитета России». На этой идее основаны все аргументы прагматиков. Но подождите, разве кто-то угрожает суверенитету России? Назовите факты и имена, пожалуйста!
Среди множества вариаций концепции «унижения» одна особенно сильно задевает Запад — в первую очередь интеллектуалов левого толка — за живое: речь идет о требовании России относиться к ней как к равной на международной политической арене. Можно только догадываться, что в этом контексте может означать это «равенство». Россия имеет те же самые права в международных институтах, что и все остальные государства. Что еще нужно для равенства? Если предоставить России «особые права» или разрешить ей не соблюдать некоторые из общепринятых международных норм, это поставит ее выше других государств. И как это будет соотноситься с понятием «равенства»? Неужели некоторые государства «более равны», чем другие?
Почему, стоит спросить, сторонники теории «унижения» сами не чувствуют себя униженными, к примеру, коррупцией в России, ее жалкой системой здравоохранения, падением уровня образования и уровня жизни? Почему этот «веймарский синдром» России не помешал ее элите самостоятельно интегрироваться в западное общество в последние 20 лет? Наконец, мы должны спросить, как предполагаемый «веймарский синдром» России сочетается с концепцией «упадка Запада», о котором непрерывно твердят все эксперты по России и Кремль. Эти шпенглеровские сумерки Запада стали одной из ключевых основ подхода России к внешней политике. («Потенциал исторического Запада доминировать сокращается» — такова официальная оценка.) Как может загнивающий Запад унизить Россию?
Следы концепции «унижения» можно найти практически везде в рамках российской политической мысли. Она используется для того, чтобы разжечь антизападные и антиамериканские настроения внутри сраны. Когда она направлена на аудиторию за пределами России, концепция «унижения» должна служить объяснением соответствующей реакции на беды Кремля. Требования пойти на компромисс, с которыми российские эксперты выступают в адрес Запада, незамедлительно повторяют их единомышленники на Западе (как будто они сговорились).
Стоит отметить, что в России «унижение» всегда было обратной стороной комплекса превосходства, которым страдает российская политическая элита. Постоянные жалобы и мнимые или реальные беды являются отражением тщеславия и ностальгии по былому величию и уязвленной гордости, и все это служит оправданием самодовольства и презрительного отношения к остальному миру (в том числе к странам, которые якобы «унижают» Россию). Это же политический садомазохизм!
Сейчас в ходу одна из вариаций концепции «унижения». Нам внушают, что россияне не могут жить в государстве, основанном на диктатуре закона. Но это утверждение по-настоящему унижает российское общество. Его сторонники не замечают очевидных противоречий: если россияне не готовы жить в государстве диктатуры закона и их необходимо подчинять, то почему фанаты концепции «унижения» требуют от Запада отношения к России как к равной и предоставления «подобающего ей места» в западной лиге? Запад имеет полное право игнорировать и отвергать враждебные ему цивилизации!
«Прекратите думать, что Россию можно превратить в страну, которая будет жить по западным нормам и правилам», — предупреждает Федор Лукьянов. Что же, возможно, Лукьянов не способен жить по «западным правилам», но разве это дает ему право делать такие заявления от моего имени или от имени всех остальных граждан России?
К сожалению, довольно много уважаемых западных экспертов согласны с тем, что у России нет либерального будущего. В своем эссе Томас Грэм пишет: «Нынешний президент России вписывается в давнюю традицию российского мышления. Его уход ничего не исправит». Таким образом, Запад пытается решить «проблему России», которая выглядит как Российский удел. «Россияне… вряд ли бросят г-на Путина в его борьбе против Запада», — утверждают Румер и Грэм. Это значит, что россияне безнадежны, обречены на то, чтобы ими манипулировали, и готовы терпеть репрессивный режим. Я не знаю, на какую информацию эти авторы опираются, утверждая, что россияне продолжат цепляться за Путина. Почему эксперты в этом так уверены? Неужели им известно о нас, россиянах, нечто такое, чего мы сами о себе не знаем? Такой подход можно интерпретировать только одним способом: русские являются носителями особого гена, который мешает им жить в государстве диктатуры закона, уважающем международные нормы. Другими словами, мы, русские — нация хищников, которая может существовать только в подчинении у наших правителей и подчиняя другие нации. Мы неспособны избавиться от менталитета крепостных. Это не просто снисходительно отношение к русским, это уже расизм.
