Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Теории Льва Гумилева восприняли российские консерваторы, усмотревшие в них рецепт для сплава национализма и интернационализма в основополагающую идею превращения Евразии в единую политическую структуру, более-менее в границах СССР. Гумилевское евразийство вдохновило путинский Евразийский союз, о котором он рассказал вскоре после того, как заявил о намерении вернуться на пост президента.
Ежегодное обращение Владимира Путина к Федеральному собранию в Георгиевском зале Кремля представляет собой фестиваль сверкающей хрустальной роскоши в прямом эфире. Более 600 должностных лиц заполняют зал шиком своих костюмов: модные дизайнерские костюмы, головные уборы национальных меньшинств, похожие на башни прически, платья от Шанель, рясы, тюрбаны, погоны и галуны, а также нелепо высокие форменные фуражки. Неуклюже сидя на белых стульях с жесткими спинками, чиновники знают, что собрались на изнурительный трехчасовой урок ораторского искусства.
Когда на сцене появляется президент, зал взрывается аплодисментами. Тщательно отобранные представители российской элиты знают, что их положение, состояние, собственность и будущее зависят от этого человека. Они знают, что предстоящая речь будет содержать важные намеки на то, какую форму примет их будущее.
Госслужащие ловят каждое слово Путина, чтобы понять, какие программы получат финансирование, а какие — нет. «Кремлинологи» смотрят, кто рядом с кем сидит. Журналисты надеются, что Путин скажет нечто угрожающее или малопристойное (он часто так говорит), и в течение нескольких секунд его слова становятся хэштегом в Твиттере. В декабре 2012 года все следили, как Путин, заметно хромавший на встрече с президентом Израиля Шимоном Пересом и выглядевший нездоровым, справится со своей речью.
Он нормально справился, но никто не обратил внимания на самое важное в том выступлении: мимолетное упоминание латинского термина в русской форме, прозвучавшее примерно на пятой минуте выступления. «При этом хочу, чтобы все мы отчётливо понимали: ближайшие годы будут решающими», — сказал Путин, привычно намекая на грядущие катаклизмы. — «Кто вырвется вперёд, а кто останется аутсайдером и неизбежно потеряет свою самостоятельность, будет зависеть не только от экономического потенциала, но прежде всего от воли каждой нации, от её внутренней энергии; как говорил Лев Гумилёв, от пассионарности, от способности к движению вперёд и к переменам».
Упоминание в речи Путина историка Льва Гумилева и странного слова пассионарность мало что значит для непосвященных, но тем, кто знаком с консервативными националистическими теориями, пробившимися в российскую политику после окончания Холодной войны, оно сказало очень многое. Это был классический кремлевский сигнал, того типа, который в США называют «собачий свисток», то есть, посыл, который использован для обращение к определенной группе, и кроме нее, никто не поймет его истинное значение. Путин дал понять, что некоторые круги могут опереться на его понимание и поддержку, причем, не имея возможности сделать такое заявление открыто, он сделал это в двусмысленной форме.
Слово «пассионарность» не поддается простому переводу, но те немногие, кто знал его происхождение, немедленно обратили на это внимание. Через семь месяцев после возвращения на пост президента Путин послал элите тонкий сигнал о том, что с ним в Кремль прибыли новые идеи. Идеи, которые всего несколько лет назад казались маргинальными или безумными, неожиданного проявились в самой важной речи Путина в том году. Эти идеи еще более ясно проявили себя 15 месяцев спустя, когда российские солдаты тайно захватили аэропорт и другие транспортные узлы в Крыму, спровоцировав эффект домино, вылившийся в войну на востоке Украины. Вместо мягкого, гражданского патриотизма двух предшествующих десятилетий, Путин стал продвигать бьющий себя в грудь национализм с воинственными ценностями в виде жертвенности, дисциплины, преданности и бесстрашия.
Путинское определение «пассионарности» (термин образован от латинского слова passio) носило отчасти научный характер. «Способность к движению вперед и к переменам» — это один из путей объяснить то, что имел в виду Гумилев, хотя правильно также сказать «способность терпеть страдания». Это была аллюзия на Новый завет и распятие Христа, о которых грезил Гумилев во время 14-летнего заключения в сибирском лагере. Работая на прокладке Беломорканала в 1939 году, где заключенные массово погибали от переохлаждения и истощения, Гумилев изобрел термин «пассионарность». Как он объяснил в своей книге «Этногенез и биосфера Земли», написанной в 1979 году и ходившей в Самиздате до 1989 года, главным признаком величия служит самопожертвование.
Видя заключенных, вынужденных жить, как звери, чтобы выжить, он пришел к выводу, что моральные принципы, дружба и братство служат не признаком человеческого прогресса, а представляют собой инстинктивное побуждение, во все времена отличавшее людей от животных.
Проработав историком со второй половины 1950-х годов до конца своей жизни, Гумилев приобрел известность как специалист по кочевым народам степей Евразии: скифам, хунну, гуннам, тюркам, киданям, тангутам и монголам. Их история представляет собой не прогресс просвещения и благоразумия, а бесконечный круг миграции, завоевания и геноцида. Каждые несколько веков кочевники вылетали из степей, разрушали процветающие страны Европы, Ближнего Востока и Азии, после чего растворялись в тумане истории так же быстро, как и появлялись на исторической сцене. Из борьбы выходили победителями не те общества, кто лидировал по богатству, технологиям или просвещенности. Нет, победители отличались чем-то вроде virtù, описанного Макиавелли, боевого духа или воинственности. Арабский средневековый философ Ибн Хальдун называл племенную солидарность кочевников, грабивших цивилизованные города, термином «асабия». Гумилев предложил «пассионарность».
* * *
Эта идея несла в себе зародыш нового русского национализма. В поздние времена Гумилев прославлял евразийство, теорию, появившуюся в 1920-х годах в среде русских эмигрантов. Тоска по родине и травма от большевистской революции привели их к отрицанию возможности превращения России в западную, буржуазную страну. Они считали, что Просвещение, как форма европейских социальных теорий, принесло России только геноцид и разрушение, тогда как в дикой жизни гуннов, тюрков и монголов была гармония. Степи и леса внутренних районов континента традиционно стремились собраться под одним знанием имперского завоевания. Они — и Гумилев — считали русских последним воплощением этого континентального единства, существующего вечно.
Теории Гумилева стали стандартом для поколения российских консерваторов, усмотревших в них рецепт для сплава национализма и интернационализма в основополагающую идею превращения Евразии в единую политическую структуру, более-менее в границах СССР. Гумилевское евразийство, модное слово в официальных кругах, вдохновило путинский Евразийский союз, о котором он рассказал впервые в 2011 году, через неделю после того, как заявил о намерении вернуться на пост президента. Путин сказал, что Россия объединится с другими бывшими советскими республиками в новый союз, не похожий на предыдущие. Но мало кто верил, что в новом союзе Кремль не будет играть главную скрипку.
Довольно парадоксально, что идею нового союза предложил человек, так настрадавшийся от старого союза. Лев Гумилев был сыном знаменитых русских поэтов — Николая Гумилева и Анны Ахматовой. Большевики расстреляли Николая Гумилева в 1921 году. Ахматова воплощала в себе совесть русского народа в самые мрачные времена сталинских чисток. Она посвятила сыну известное стихотворение «Реквием».
В 1938 году Лев, студент Ленинградского университета, был арестован в общежитии и отправлен в трудовой лагерь в Арктике. 17 месяцев его мать провела в ожидании и писала письма в НКВД, умоляя рассказать ей о судьбе сына. Свою борьбу она обессмертила в своей самой знаменитой поэме «Реквием». Сочетая в себе элегию, горестный плач и свидетельство, поэма достигает кульминации в самом известном четверостишии:
Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой,
Кидалась в ноги палачу,
Ты сын и ужас мой.
Лев редко появляется в других ее произведениях, а она часто проявляется в его работах. У каждого были свои обиды. Ахматова знала, что любой ее поступок ударит по сыну, и его существование ограничивало ее творческую свободу. Она ничего не могла поделать с этим и считала себя ответственной за него, воспринимая его как узду своего поэтического дара, который отказывалась использовать на протяжении десятилетий.
Во времена господства советской идеологии, подчеркивавшей самоотверженный коллективизм и рыдающих широкоплечих героев, поэзия Ахматовой с индивидуальными влюбленными, отчаянием и нежной страстью, была подрывным элементом. Это был ее парадокс — безжалостная публичность ее личной жизни. Это мешало Льву, герою «Реквиема», говорившему, что, хотя поэма была посвящена его смерти, на самом деле, мать писала о себе.
«В чём дело, я понимаю», — жаловался он в письме Эмме Герштейн, бывшей возлюбленной и близкой подруге. — «Мама, как натура поэтическая, страшно ленива и эгоистична… А для неё моя гибель будет поводом для надгробного стихотворения о том, какая она бедная — сыночка потеряла, и только».
Привязанность Гумилева к матери граничила с неврастенией. У него случались детские истерики (даже после сорока лет), если она игнорировала его («Мама мне не пишет. Наверное, я опять стал жертвой психологической игры»). Он также страшно ревновал ее к другим мужьям и любовникам, бывшим у Ахматовой после гибели Николая Гумилева. После первой встречи Герштейн говорила, что Лев Гумилев не интересуется девочками и обожает свою мать. Возможно, это совпадение, но Гумилев впервые женился только в 1967 году, через год после смерти Ахматовой. В своей автобиографии Герштейн пишет, что политические работы Гумилева оформились после ее смерти, как замена матери.
Будучи сыном Ахматовой и Гумилева, Лев рос с ощущением своего определенного положения, но при этом на него давила необходимость соответствовать их ожиданиям. Все знаменитые современные русские поэты — Борис Пастернак, Марина Цветаева, Осип Мандельштам — были друзьями его матери. Самой судьбоносной стала для него встреча с Мандельштамом.
В 1933 году в СССР поднималась сталинская машина террора. Интеллектуалы, уже жившие в изоляции и нужде, теперь столкнулись и со страхом. Они стали вести свои дискуссии только шепотом и на кухнях, но и это не гарантировало безопасности. В том году Мандельштам сочинил поэму настолько смешную и оскорбительную для диктатора, что он не решился записать ее. Вместо этого он поручил жене и Герштейн заучить поэму наизусть. Гумилев был одним из первых слушателей Мандельштама, как рассказала его жена Надежда. Одним из тех, кому поэт прочитал по памяти стихи, чтобы узнать реакцию. Она писала, что всех первых слушателей Мандельштама ждала трагическая судьба. Вскоре поэма разошлась и всех слушателей, включая Гумилева, потащили на допросы. Гумилева спасло вмешательство Пастернака в 1935 году. Но в 1938 году его арестовали повторно и отправили копать Беломорканал вместе с еще двумя «заговорщиками», назвавшими имена друг друга под пытками.
Гумилев был внимательным наблюдателем своей жизни и жизни других заключенных, зэков. В поздних интервью и статьях в журналах он с большим интересом и какой-то странноватой отстраненностью рассказывал о наблюдениях за взаимодействием людей, оказавшихся в практически первобытном состоянии и пытавшихся выжить.
Его теории относительно роли природы в общественных отношениях стали основной для последующей академической карьеры. Какой тип отношений складывается между людьми, когда все, что их интересует, это выживание? Лагерная жизнь стала его лабораторией. И постепенно он понял, что, несмотря на жестокость и насилие, жизнь заключенных не совсем соответствовала Гоббсу — войне всех против всех. Существовали некие правила общественной организации, казавшиеся незыблемыми.
Гумилев отметил, что зэки, вне зависимости от происхождения, уровня образования или культуры, стремились создавать маленькие группы по два-четыре человека. Он писал, что «Это подлинные консорции, члены которых обязаны друг другу взаимопомощью и взаимовыручкой. Состав такой группы зависит от внутренней симпатии ее членов друг к другу». Члены такой группы будут защищать друг друга и готовы на жертвы друг ради друга.
Этот процесс по созданию порядка из хаоса был универсальным. Например, в лагере были также уголовники, те, кто совершил уголовные преступления, в отличие от политических, за которые осудили Гумилева и его круг. Но и они тяготели к отделению беззакония от соблюдения закона. Уголовники делили себя на две группы — «урки», которые соблюдали неформальный кодекс преступников, и «хулиганы», которые не соблюдали. Появление порядка из хаоса, которое он наблюдал, произвело глубокое впечатление на Гумилева и легло в основу исторической теории, сделавшей его знаменитым.
Продолжая забивать сваи в вечной мерзлоте и видя гибель заключенных от истощения и переохлаждения, Гумилев постепенно увлекся иррациональностью истории. Одним из примеров, которые он часто приводил в своих работах, был поход Александра Великого в Азию.
«Чего ради Александр Филиппович пошел сначала на Грецию, потом на Персию, потом на Среднюю Азию, а потом на Индию?» По его словам, царь даже трофеи из этих стран не мог доставить в Македонию. Существует некое «качество, толкающее людей на следование иллюзорным, а не реальным целям. От слова "страсть" (латинское "passio") я это качество и назвал пассионарностью».
Выйдя на свободу в 1956 году после второго тюремного заключения в Сибири, Гумилев поступил на работу в Институт географии при Ленинградском университете. Его первыми публикациями была трилогия о степных народах: «Хунну», о кочевниках, терроризировавших династию Хань в Китае, «Древние тюрки» и «В поисках воображаемого царства», о монголах. Но его прозрение насчет пассионарности он держал при себе. Десятилетиями он ничего не говорил о своем открытии биологического импульса, толкающего людей на нерациональные поступки.
Его теории в лучшем случае были неортодоксальными, а в худшем — эксцентричными. В работах Гумилева пассионарность — это измеримое количество ментальной и идеологической энергии данной нации в данное время. Он верил, что может вычислить ее количество с помощью впечатляющих уравнений и изобразить на графике. Он даже придумал ее символ как математическую переменную — Pik.
В 1970 году Гумилев опубликовал статью в журнале «Природа», изложив идею «этноса» — нечто похожее на нацию или этническую группу. Он считал этнос базовым элементом мировой истории и называл национальную или этническую принадлежность универсальным явлением, что свидетельствует о ее глубокой основе. Опираясь на разработанные в лагере теории, Гумилев говорил, что этническая идентичность была не социальным явлением, а биологическим инстинктом, требующим приобрести стереотип поведения в начале жизни. Он говорил, что не бывают людей вне этноса, и любой, кого ни спроси, ответит без колебаний, что он русский, француз, перс, масай и т. д.
Гумилев считал существование этноса результатом проявления пассионарности, инстинкта самоотречения. Этнос от простой смеси языков, религий и исторических опытов отличает наличие общей цели и готовность пожертвовать собой во имя ее достижения. Он говорил, что этнос начинается с действий небольшой группы пассионариев.
Идеи Гумилева встретили острую критику со стороны советских академических кругов, увидевших в них попытку объяснить социальное явление биологическими особенностями, а такой подход был неприемлем из-за сходства с нацизмом. Надо отдать должное Гумилеву, он не изобретал расово-этническую теорию национализма, а просто утверждал, что стремление идентифицировать себя с нацией настолько сильно, что должно быть существенной частью человеческой натуры.
Если коллеги Гумилева объединились против него, то он получил поддержку с неожиданной стороны — от членов центрального комитета Коммунистической партии. Одним из них был Лев Вознесенский, сын ректора Ленинградского университета, позволивший Гумилеву защитить диссертацию в 1949 году, до того, как его самого вычистили. Вознесенский был в одном лагере с Гумилевым и поддерживал отношения с ним и после освобождения. Позднее он стал членом ЦК и мог помочь другу своего отца. В своих мемуарах Вознесенский писал, что без помощи друзей работы Гумилева вряд ли увидели бы свет.
Но самым влиятельным другом Гумилева, неоднократно встававшим на его сторону в жестоком противостоянии с другими учеными, был будущий известный консерватор, в 1970-х годах занимавший влиятельный пост в Президиуме Верховного Совета — Анатолий Лукьянов. Постепенно он стал председателем ЦК и председателем Президиума.
Я встретился с Лукьяновым в Москве в 2009 году. За чаем с пирожными в «Пушкине» он вспоминал о дружбе с убежденным антикоммунистом Гумилевым и о том, каким парадоксом это должно было бы быть. В 1970-х годах Лукьянов был энергичным советским бюрократом. В 1991 году он сыграл большую роль в попытке свержения Михаила Горбачева, что стоило ему свободы и политической карьеры. Но он — непростой человек. Будучи непреклонным марксистом, он обожествлял Ахматову. У него есть запись того, как Гумилев читает «Реквием».
Следующие два десятилетия Лукьянов защищал Гумилева. Конфликты в академических кругах часто решались по звонку председателя Президиума Верховного совета или председателя ЦК. «Я всегда мог позвонить ленинградским чиновникам, создававшим помехи работе Гумилева, и они бы послушались меня, — говорил Лукьянов. — Это было не ради демонстрации моей силы, просто я понимал значимость работы Гумилева».
Для Лукьянова теории Гумилева представляли собой нечто совершенно новое — не марксизм и не национализм, а некий сплав национализма и интернационализма, с неосознанной симпатией к народу Советского Союза, к тысячелетнему единству внутренней Евразии и с тайным недоверием к Западу. «Если описывать его в партийных терминах, — сказал Лукьянов, — то Гумилев был интернационалистом. Он считал что все, кто влиял на русский народ — половцы, китайцы и монголы — только обогащали нас… Среди настоящих коммунистов, тех, кто знал марксизм из первых рук, у Гумилева врагов не было».
Политические взгляды Гумилева придали в идеологическом смысле легитимность национализму, выросшему из коллапса коммунизма в конце 1980-х и начале 1990-х годов, придав научную (или псевдонаучную) основу для многих теоретиков национализма. Его термины «пассионарность», «комплементарность», «суперэтнос» стали частью политического мэйнстрима, а его теории сегодня стали влиятельны, и их исследуют. Его взгляды поддерживают как российские консерваторы, так и другие постсоветские республики. Грузинские, киргизские и азербайджанские националисты называют себя его последователями.
Лукьянов видел евразийство Гумилева продолжением СССР. «Факт в том, что евразийство, Евразия и СССР — это совершенно другой мир, — сказал он. — Со всем уважением, но Запад не понимает нас… Это огромная территория… Очень суровый климат, и западный индивидуалист не сможет жить здесь. Поэтому возник коллективизм — особая форма отношений».
Для человека, так много потерявшего из-за СССР, Гумилев был на удивление огорчен его распадом. Как и многие другие бывшие заключенные, он позднее стал одержим странным патриотизмом, верностью родине (и даже режиму), укравшей у него здоровье, годы жизни и друзей. Эта разновидность Стокгольмского синдрома породила необычно странные исследования.
В жизни Гумилев был сложной личностью, не поддающейся легкому раскладыванию по полочкам. Но после его смерти наследие присвоили себе те, кто использовал его чудесные, причудливые книги в демагогических целях. С репутацией ученого, предвидевшего распад СССР, теории Гумилева скоро станут учебником для восстановления СССР.
Чарльз Кловер — корреспондент FT в Пекине и бывший начальник бюро в Москве. 15 марта выходит его новая книга: «Черный ветер, белый снег: подъем нового русского национализма».
Путинское определение «пассионарности» (термин образован от латинского слова passio) носило отчасти научный характер. «Способность к движению вперед и к переменам» — это один из путей объяснить то, что имел в виду Гумилев, хотя правильно также сказать «способность терпеть страдания». Это была аллюзия на Новый завет и распятие Христа, о которых грезил Гумилев во время 14-летнего заключения в сибирском лагере. Работая на прокладке Беломорканала в 1939 году, где заключенные массово погибали от переохлаждения и истощения, Гумилев изобрел термин «пассионарность». Как он объяснил в своей книге «Этногенез и биосфера Земли», написанной в 1979 году и ходившей в Самиздате до 1989 года, главным признаком величия служит самопожертвование.
Видя заключенных, вынужденных жить, как звери, чтобы выжить, он пришел к выводу, что моральные принципы, дружба и братство служат не признаком человеческого прогресса, а представляют собой инстинктивное побуждение, во все времена отличавшее людей от животных.
Проработав историком со второй половины 1950-х годов до конца своей жизни, Гумилев приобрел известность как специалист по кочевым народам степей Евразии: скифам, хунну, гуннам, тюркам, киданям, тангутам и монголам. Их история представляет собой не прогресс просвещения и благоразумия, а бесконечный круг миграции, завоевания и геноцида. Каждые несколько веков кочевники вылетали из степей, разрушали процветающие страны Европы, Ближнего Востока и Азии, после чего растворялись в тумане истории так же быстро, как и появлялись на исторической сцене. Из борьбы выходили победителями не те общества, кто лидировал по богатству, технологиям или просвещенности. Нет, победители отличались чем-то вроде virtù, описанного Макиавелли, боевого духа или воинственности. Арабский средневековый философ Ибн Хальдун называл племенную солидарность кочевников, грабивших цивилизованные города, термином «асабия». Гумилев предложил «пассионарность».
* * *
Эта идея несла в себе зародыш нового русского национализма. В поздние времена Гумилев прославлял евразийство, теорию, появившуюся в 1920-х годах в среде русских эмигрантов. Тоска по родине и травма от большевистской революции привели их к отрицанию возможности превращения России в западную, буржуазную страну. Они считали, что Просвещение, как форма европейских социальных теорий, принесло России только геноцид и разрушение, тогда как в дикой жизни гуннов, тюрков и монголов была гармония. Степи и леса внутренних районов континента традиционно стремились собраться под одним знанием имперского завоевания. Они — и Гумилев — считали русских последним воплощением этого континентального единства, существующего вечно.
Теории Гумилева стали стандартом для поколения российских консерваторов, усмотревших в них рецепт для сплава национализма и интернационализма в основополагающую идею превращения Евразии в единую политическую структуру, более-менее в границах СССР. Гумилевское евразийство, модное слово в официальных кругах, вдохновило путинский Евразийский союз, о котором он рассказал впервые в 2011 году, через неделю после того, как заявил о намерении вернуться на пост президента. Путин сказал, что Россия объединится с другими бывшими советскими республиками в новый союз, не похожий на предыдущие. Но мало кто верил, что в новом союзе Кремль не будет играть главную скрипку.
Довольно парадоксально, что идею нового союза предложил человек, так настрадавшийся от старого союза. Лев Гумилев был сыном знаменитых русских поэтов — Николая Гумилева и Анны Ахматовой. Большевики расстреляли Николая Гумилева в 1921 году. Ахматова воплощала в себе совесть русского народа в самые мрачные времена сталинских чисток. Она посвятила сыну известное стихотворение «Реквием».
В 1938 году Лев, студент Ленинградского университета, был арестован в общежитии и отправлен в трудовой лагерь в Арктике. 17 месяцев его мать провела в ожидании и писала письма в НКВД, умоляя рассказать ей о судьбе сына. Свою борьбу она обессмертила в своей самой знаменитой поэме «Реквием». Сочетая в себе элегию, горестный плач и свидетельство, поэма достигает кульминации в самом известном четверостишии:
Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой,
Кидалась в ноги палачу,
Ты сын и ужас мой.
Лев редко появляется в других ее произведениях, а она часто проявляется в его работах. У каждого были свои обиды. Ахматова знала, что любой ее поступок ударит по сыну, и его существование ограничивало ее творческую свободу. Она ничего не могла поделать с этим и считала себя ответственной за него, воспринимая его как узду своего поэтического дара, который отказывалась использовать на протяжении десятилетий.
Во времена господства советской идеологии, подчеркивавшей самоотверженный коллективизм и рыдающих широкоплечих героев, поэзия Ахматовой с индивидуальными влюбленными, отчаянием и нежной страстью, была подрывным элементом. Это был ее парадокс — безжалостная публичность ее личной жизни. Это мешало Льву, герою «Реквиема», говорившему, что, хотя поэма была посвящена его смерти, на самом деле, мать писала о себе.
«В чём дело, я понимаю», — жаловался он в письме Эмме Герштейн, бывшей возлюбленной и близкой подруге. — «Мама, как натура поэтическая, страшно ленива и эгоистична… А для неё моя гибель будет поводом для надгробного стихотворения о том, какая она бедная — сыночка потеряла, и только».
Привязанность Гумилева к матери граничила с неврастенией. У него случались детские истерики (даже после сорока лет), если она игнорировала его («Мама мне не пишет. Наверное, я опять стал жертвой психологической игры»). Он также страшно ревновал ее к другим мужьям и любовникам, бывшим у Ахматовой после гибели Николая Гумилева. После первой встречи Герштейн говорила, что Лев Гумилев не интересуется девочками и обожает свою мать. Возможно, это совпадение, но Гумилев впервые женился только в 1967 году, через год после смерти Ахматовой. В своей автобиографии Герштейн пишет, что политические работы Гумилева оформились после ее смерти, как замена матери.
Будучи сыном Ахматовой и Гумилева, Лев рос с ощущением своего определенного положения, но при этом на него давила необходимость соответствовать их ожиданиям. Все знаменитые современные русские поэты — Борис Пастернак, Марина Цветаева, Осип Мандельштам — были друзьями его матери. Самой судьбоносной стала для него встреча с Мандельштамом.
В 1933 году в СССР поднималась сталинская машина террора. Интеллектуалы, уже жившие в изоляции и нужде, теперь столкнулись и со страхом. Они стали вести свои дискуссии только шепотом и на кухнях, но и это не гарантировало безопасности. В том году Мандельштам сочинил поэму настолько смешную и оскорбительную для диктатора, что он не решился записать ее. Вместо этого он поручил жене и Герштейн заучить поэму наизусть. Гумилев был одним из первых слушателей Мандельштама, как рассказала его жена Надежда. Одним из тех, кому поэт прочитал по памяти стихи, чтобы узнать реакцию. Она писала, что всех первых слушателей Мандельштама ждала трагическая судьба. Вскоре поэма разошлась и всех слушателей, включая Гумилева, потащили на допросы. Гумилева спасло вмешательство Пастернака в 1935 году. Но в 1938 году его арестовали повторно и отправили копать Беломорканал вместе с еще двумя «заговорщиками», назвавшими имена друг друга под пытками.
Гумилев был внимательным наблюдателем своей жизни и жизни других заключенных, зэков. В поздних интервью и статьях в журналах он с большим интересом и какой-то странноватой отстраненностью рассказывал о наблюдениях за взаимодействием людей, оказавшихся в практически первобытном состоянии и пытавшихся выжить.
Его теории относительно роли природы в общественных отношениях стали основной для последующей академической карьеры. Какой тип отношений складывается между людьми, когда все, что их интересует, это выживание? Лагерная жизнь стала его лабораторией. И постепенно он понял, что, несмотря на жестокость и насилие, жизнь заключенных не совсем соответствовала Гоббсу — войне всех против всех. Существовали некие правила общественной организации, казавшиеся незыблемыми.
Гумилев отметил, что зэки, вне зависимости от происхождения, уровня образования или культуры, стремились создавать маленькие группы по два-четыре человека. Он писал, что «Это подлинные консорции, члены которых обязаны друг другу взаимопомощью и взаимовыручкой. Состав такой группы зависит от внутренней симпатии ее членов друг к другу». Члены такой группы будут защищать друг друга и готовы на жертвы друг ради друга.
Этот процесс по созданию порядка из хаоса был универсальным. Например, в лагере были также уголовники, те, кто совершил уголовные преступления, в отличие от политических, за которые осудили Гумилева и его круг. Но и они тяготели к отделению беззакония от соблюдения закона. Уголовники делили себя на две группы — «урки», которые соблюдали неформальный кодекс преступников, и «хулиганы», которые не соблюдали. Появление порядка из хаоса, которое он наблюдал, произвело глубокое впечатление на Гумилева и легло в основу исторической теории, сделавшей его знаменитым.
Продолжая забивать сваи в вечной мерзлоте и видя гибель заключенных от истощения и переохлаждения, Гумилев постепенно увлекся иррациональностью истории. Одним из примеров, которые он часто приводил в своих работах, был поход Александра Великого в Азию.
«Чего ради Александр Филиппович пошел сначала на Грецию, потом на Персию, потом на Среднюю Азию, а потом на Индию?» По его словам, царь даже трофеи из этих стран не мог доставить в Македонию. Существует некое «качество, толкающее людей на следование иллюзорным, а не реальным целям. От слова "страсть" (латинское "passio") я это качество и назвал пассионарностью».
Выйдя на свободу в 1956 году после второго тюремного заключения в Сибири, Гумилев поступил на работу в Институт географии при Ленинградском университете. Его первыми публикациями была трилогия о степных народах: «Хунну», о кочевниках, терроризировавших династию Хань в Китае, «Древние тюрки» и «В поисках воображаемого царства», о монголах. Но его прозрение насчет пассионарности он держал при себе. Десятилетиями он ничего не говорил о своем открытии биологического импульса, толкающего людей на нерациональные поступки.
Его теории в лучшем случае были неортодоксальными, а в худшем — эксцентричными. В работах Гумилева пассионарность — это измеримое количество ментальной и идеологической энергии данной нации в данное время. Он верил, что может вычислить ее количество с помощью впечатляющих уравнений и изобразить на графике. Он даже придумал ее символ как математическую переменную — Pik.
В 1970 году Гумилев опубликовал статью в журнале «Природа», изложив идею «этноса» — нечто похожее на нацию или этническую группу. Он считал этнос базовым элементом мировой истории и называл национальную или этническую принадлежность универсальным явлением, что свидетельствует о ее глубокой основе. Опираясь на разработанные в лагере теории, Гумилев говорил, что этническая идентичность была не социальным явлением, а биологическим инстинктом, требующим приобрести стереотип поведения в начале жизни. Он говорил, что не бывают людей вне этноса, и любой, кого ни спроси, ответит без колебаний, что он русский, француз, перс, масай и т. д.
Гумилев считал существование этноса результатом проявления пассионарности, инстинкта самоотречения. Этнос от простой смеси языков, религий и исторических опытов отличает наличие общей цели и готовность пожертвовать собой во имя ее достижения. Он говорил, что этнос начинается с действий небольшой группы пассионариев.
Идеи Гумилева встретили острую критику со стороны советских академических кругов, увидевших в них попытку объяснить социальное явление биологическими особенностями, а такой подход был неприемлем из-за сходства с нацизмом. Надо отдать должное Гумилеву, он не изобретал расово-этническую теорию национализма, а просто утверждал, что стремление идентифицировать себя с нацией настолько сильно, что должно быть существенной частью человеческой натуры.
Если коллеги Гумилева объединились против него, то он получил поддержку с неожиданной стороны — от членов центрального комитета Коммунистической партии. Одним из них был Лев Вознесенский, сын ректора Ленинградского университета, позволивший Гумилеву защитить диссертацию в 1949 году, до того, как его самого вычистили. Вознесенский был в одном лагере с Гумилевым и поддерживал отношения с ним и после освобождения. Позднее он стал членом ЦК и мог помочь другу своего отца. В своих мемуарах Вознесенский писал, что без помощи друзей работы Гумилева вряд ли увидели бы свет.
Но самым влиятельным другом Гумилева, неоднократно встававшим на его сторону в жестоком противостоянии с другими учеными, был будущий известный консерватор, в 1970-х годах занимавший влиятельный пост в Президиуме Верховного Совета — Анатолий Лукьянов. Постепенно он стал председателем ЦК и председателем Президиума.
Я встретился с Лукьяновым в Москве в 2009 году. За чаем с пирожными в «Пушкине» он вспоминал о дружбе с убежденным антикоммунистом Гумилевым и о том, каким парадоксом это должно было бы быть. В 1970-х годах Лукьянов был энергичным советским бюрократом. В 1991 году он сыграл большую роль в попытке свержения Михаила Горбачева, что стоило ему свободы и политической карьеры. Но он — непростой человек. Будучи непреклонным марксистом, он обожествлял Ахматову. У него есть запись того, как Гумилев читает «Реквием».
Следующие два десятилетия Лукьянов защищал Гумилева. Конфликты в академических кругах часто решались по звонку председателя Президиума Верховного совета или председателя ЦК. «Я всегда мог позвонить ленинградским чиновникам, создававшим помехи работе Гумилева, и они бы послушались меня, — говорил Лукьянов. — Это было не ради демонстрации моей силы, просто я понимал значимость работы Гумилева».
Для Лукьянова теории Гумилева представляли собой нечто совершенно новое — не марксизм и не национализм, а некий сплав национализма и интернационализма, с неосознанной симпатией к народу Советского Союза, к тысячелетнему единству внутренней Евразии и с тайным недоверием к Западу. «Если описывать его в партийных терминах, — сказал Лукьянов, — то Гумилев был интернационалистом. Он считал что все, кто влиял на русский народ — половцы, китайцы и монголы — только обогащали нас… Среди настоящих коммунистов, тех, кто знал марксизм из первых рук, у Гумилева врагов не было».
Политические взгляды Гумилева придали в идеологическом смысле легитимность национализму, выросшему из коллапса коммунизма в конце 1980-х и начале 1990-х годов, придав научную (или псевдонаучную) основу для многих теоретиков национализма. Его термины «пассионарность», «комплементарность», «суперэтнос» стали частью политического мэйнстрима, а его теории сегодня стали влиятельны, и их исследуют. Его взгляды поддерживают как российские консерваторы, так и другие постсоветские республики. Грузинские, киргизские и азербайджанские националисты называют себя его последователями.
Лукьянов видел евразийство Гумилева продолжением СССР. «Факт в том, что евразийство, Евразия и СССР — это совершенно другой мир, — сказал он. — Со всем уважением, но Запад не понимает нас… Это огромная территория… Очень суровый климат, и западный индивидуалист не сможет жить здесь. Поэтому возник коллективизм — особая форма отношений».
Для человека, так много потерявшего из-за СССР, Гумилев был на удивление огорчен его распадом. Как и многие другие бывшие заключенные, он позднее стал одержим странным патриотизмом, верностью родине (и даже режиму), укравшей у него здоровье, годы жизни и друзей. Эта разновидность Стокгольмского синдрома породила необычно странные исследования.
В жизни Гумилев был сложной личностью, не поддающейся легкому раскладыванию по полочкам. Но после его смерти наследие присвоили себе те, кто использовал его чудесные, причудливые книги в демагогических целях. С репутацией ученого, предвидевшего распад СССР, теории Гумилева скоро станут учебником для восстановления СССР.
Чарльз Кловер — корреспондент FT в Пекине и бывший начальник бюро в Москве. 15 марта выходит его новая книга: «Черный ветер, белый снег: подъем нового русского национализма».
