Мы находились километрах в 150 от Зоны, но я уже начал думать о смерти. Мои мысли не имели никакого отношения к радиации. Я думал о безопасности на дороге. Я ехал в микроавтобусе по шоссе из Киева в сторону зоны отчуждения вокруг Чернобыльской атомной электростанции, площадь которой составляет 2 600 квадратных километров. Автобус несся на опасной скорости, а водитель вел его так, что у меня возникали вопросы о нормах безопасности к той туристической компании, на попечение которой я отдал себя на несколько предстоящих дней. Было ясно, что наш водитель и гид, 40-летний мужчина по имени Игорь, был поглощен решением задач, которые не просто не входят в круг обязанностей водителя микроавтобуса, но и напрямую им противоречат. На руль он положил планшет с зажимом и какую-то таблицу, придерживая их левой рукой (ею же он держал руль), а в правой руке у него был смартфон, куда он прилежно переносил данные из таблицы. Для него двухчасовая поездка из Киева до Зоны явно была периодом простоя, и он решил воспользоваться этим временем, чтобы выполнить какую-то работу перед началом экскурсии. Таким образом, он распределил свое внимание по трем направлениям: планшет, дорога, смартфон. Планшет — дорога — смартфон. Каждые несколько секунд он отрывал взгляд от таблицы и смотрел вперед, дабы убедиться, что на дороге все нормально, а потом снова устремлял свое внимание на планшет.
Так получилось, что я сидел на переднем сиденье рядом с Игорем и его юной коллегой Викой, которая готовилась к получению аккредитации гида. Вика читала на своем айфоне статью из Википедии под названием «Ядерный реактор». Я хотел предложить Игорю передать планшет со смартфоном Вике, чтобы она сделала работу за него, а сам он мог сосредоточиться на вождении. Но я сдержался, подумав, что мое предложение может показаться грубостью. Я обернулся, чтобы встретиться своим изумленным взглядом с другом Диланом, который сидел сзади рядом с двумя молодыми парнями из Австралии и Канады, которые, как мы позже выяснили, решили вместе проехать по Европе с той целью, чтобы заняться сексом с женщинами из каждой европейской страны. Но Дилан на меня не смотрел, он был поглощен чтением входящей почты. Я понял, что вот-вот должна осуществиться какая-то выгодная сделка.
Я знал, что из всех моих друзей и знакомых Дилан первым согласится на мое предложение немедленно отправиться в зону отчуждения Чернобыля. Во-первых, он был сам себе хозяин, во-вторых, у него были деньги (предприниматель из области IT, венчурный капиталист). А еще он был в процессе развода — мирного, но тем не менее сложного с практической точки зрения. Я сказал, что это будет нечто вроде анти-мальчишника. Его брак подходил к концу, и я вытащу его на два дня в зону отчуждения Чернобыля. Предложив ему поехать в Чернобыль, я ощутил какой-то дискомфорт от своей шутки. В ней была какая-то развязность, как будто я предлагал поездку ради смеха или некий экстремальный туризм. Или, что еще хуже, как будто это было некое трюкаческое журналистское предприятие с элементами и того, и другого. Я не хотел, чтобы это было так.
«Обед», — сказал Игорь, показывая пальцем в боковое стекло автобуса. Я проследил направление его указательного пальца и увидел череду телефонных столбов, на каждом из которых было по гнезду аиста. «Обед», — повторил он, на сей раз, под слабый аккомпанемент вежливого смеха.
Когда мы выехали из Киева, в автобусе ожил экран, и нам показали документальный фильм о чернобыльской катастрофе. Мы молча смотрели, пока микроавтобус выезжал из пригорода в сельскую местность. Это видео должно было подготовить нас к экскурсии, чтобы на момент прибытия к месту одной из самых страшных ядерных аварий в истории все знали основные факты: как ночью 26 апреля 1986 года проверка на безопасность с имитацией сбоя в электроснабжении закончилась неуправляемой ядерной реакцией; как в активной зоне реактора начался кромешный ад; как она горела по меньшей мере девять дней; как впоследствии советское правительство создало вокруг АЭС зону отчуждения радиусом 30 километров; как эвакуировали около 130 000 человек, среди которых было более 40 000 жителей Припяти, «города будущего», построенного для работников электростанции; как в ходе масштабной операции по дезактивации бульдозерами пришлось сносить целые города, валить леса, а потом закапывать их в зараженной почве.
Я не знал, что и думать об этом. Непостижимая веселость Игоря и Вики как-то не очень соответствовала порученной им работе: показать нам место самой страшной экологической катастрофы в истории, которая принесла невообразимые страдания людям при нашей жизни. И тем не менее, они как будто требовали от нас некоей меры легкомысленности и непринужденности.
После этого фильма информационно-развлекательная программа на борту микроавтобуса перешла к следующему пункту. Нам показали передачу Би-Би-Си, в которой тройка ржущих идиотов носится на машинах по зоне отчуждения, пялясь время от времени на тикающие счетчики Гейгера. Музыкальным фоном для них стала зловещая электронная музыка. Потом были какие-то малобюджетные музыкальные клипы с более-менее знакомыми сценами. Мрачные молодые люди, в том числе, до умиления серьезный британский рэпер и какие-то американские металлисты, пели что-то под фанеру на фоне разрушенной Припяти.
Я подумал о том, что хотела сказать туристическая компания, показывая нам эти видео. Показать документальный фильм имело смысл, потому что он был информативен: обстоятельства аварии, колоссальные масштабы операции по ликвидации последствий, невообразимый временной масштаб заражения и так далее. Сцены из передачи Би-Би-Си и музыкальные клипы вызывали серьезное беспокойство, так как они показывали, с какой легкостью можно использовать и даже эксплуатировать Зону и эвакуированный город Припять в качестве декораций для некоего анти-туризма, как глубокий источник драматической и в то же время ничем не выдающейся апокалиптической видеоинформации.
Я понял, что столкнулся с преувеличенным проявлением собственного беспокойства по поводу данной поездки. Эти непристойные и даже порнографические изображения Зоны входили в противоречие с теми причинами, по которым я отправился на экскурсию. Моя обеспокоенность будущим, катастрофическими последствиями климатических изменений, наша незащищенность от всевозможных немыслимых катастроф — все это уже довольно давно сформировало у меня навязчивую мысль об «апокалипсисе». Я не мог не думать о различных сценариях краха цивилизации, которые люди разработали, и к которым они готовились.
Это было какое-то извращенное паломничество. Я хотел посмотреть, как выглядит конец света. Я хотел побродить по его руинам, чтобы у меня в памяти остались неотступные воспоминания об увиденном. Я хотел увидеть то, что иначе увидеть было нельзя. Мне хотелось осмотреть останки человеческой эпохи. Зона предоставляла такую возможность, которой у меня не было ни в одном другом известном мне месте. Мне казалось, что поездка туда даст мне шанс взглянуть на конец света с выгодной позиции его последствий. Я думал, я тешил себя надеждой, что мне удастся заглянуть в будущее. Я тогда не представлял, что это будущее или нечто ему подобное гораздо ближе к нам, чем мне казалось в то время. Я не понимал, что уже очень скоро идея Зоны выйдет из сферы абстракции и станет для меня фактом повседневности, что города всего развитого мира перейдут на режим строгой изоляции в попытке пресечь распространение нового смертоносного вируса, этого невидимого и коварного врага, ни в чем не уступающего радиации и способного в кратчайшие сроки уничтожить саму суть общества.
Микроавтобус притормозил, потому что мы подъехали к контрольно-пропускному пункту, обозначавшему внешний периметр Зоны. Из маленького здания вышли двое полицейских, которые спокойно курили, демонстрируя характерное равнодушие вооруженной пограничной охраны. Игорь достал микрофон.
«Дорогие товарищи, — провозгласил он. — Мы подъезжаем к Зоне. Прошу передать паспорта для проверки».
Сила противоречия здесь ощущается незамедлительно. Она одновременно и влечет, и отталкивает тебя. Все твои знания говорят о том, что это враждебное и опасное для жизни место. Однако дозиметр, который Игорь решил проверить, когда мы вышли из автобуса возле КПП, показывал уровень радиации ниже зафиксированного возле киевского «Макдоналдса», где мы утром садились в автобус. Если не считать нескольких очагов радиационной опасности, в Зоне довольно низкий уровень радиоактивного заражения местности. Внешнюю часть 30-километровой зоны (это заброшенная земля вокруг реактора) вряд ли можно назвать пустынным апокалиптическим пейзажем.
«Можно снова пользоваться это частью Зоны, людям сегодня», — объяснил Игорь, коверкая порядок слов.
Кто-то спросил, почему в таком случае она не используется.
«Украина очень большая страна. К счастью, мы можем использовать эту землю в качестве буфера между зараженной частью Зоны и остальной Украиной. Белоруссии повезло меньше».
Посетителя немедленно поражает странная красота этих мест, ничем не сдерживаемое изобилие природы, которая наконец-то освободилась от венца своего творения человека, создающего ей множество проблем. Куда ни посмотри, все напоминает о том, насколько искусственны различия между человеком и миром природы. Все, что мы делаем, даже разрушая природу, существует в контексте природы. Дорога, по которой ты идешь, трескается под напором прорастающих сквозь нее стволов. Это сама беззаботная жизнь настойчиво пробивается вперед и вверх, продолжается, несмотря ни на что. Была середина лета, день стоял жаркий, но легкий ветерок шуршал листвой деревьев, и повсюду летали бабочки, строго надзирая за развалинами. Все это прекрасно, необыкновенно. Мир повсюду настаивает на своей невиновности.
«Все поля медленно превращаются в лес, — сказал Игорь. — Природные условия возвращаются к тому состоянию, которое было до людей. Лоси, Кабаны. Волки. Редкие виды лошадей».
В этом колоссальный парадокс Чернобыля. Поскольку это место ужасной экологической катастрофы, человек в этом районе не живет уже несколько десятилетий. А раз человека здесь нет, Зона стала по сути дела огромным природным заповедником. В этом смысле попасть в Зону — все равно что увидеть безгреховный рай, а с другой стороны — посмотреть постапокалиптическую пустыню.
Недалеко от границы мы сделали остановку и зашли в молодой лес, где когда-то стояла деревня. Мы остановились у опушки, увидев большой череп и множество костей.
«Лось», — сказал Игорь, осторожно поддев череп носком ботинка. «Череп лося», — добавил он, как бы разъясняя непонятливым.
Вика обратила наше внимание на низкий дом с провалившейся крышей. Упавшее дерево частично преградило проход внутрь. Девушка артистично помахала рукой. «Сегодня жарко, — сказала она. — Никто не хочет купить мороженое?» Далее она пояснила, что раньше здесь был магазин, где можно было купить и мороженое, и другие продукты. Конечно, 30 лет это большой срок, но то, как природа за это время установила здесь свой полный контроль, производит глубокое впечатление. Представить себе в этих руинах наслаждающихся мороженым людей в джинсах и кроссовках ничуть не легче, чем представить жителей Помпеи в тогах, которые едят на развалинах древнего города оливки. Поразительно, насколько быстро мы теряем свое значение для природы, которая занимается своим делом.
Все это буйное цветение дикой природы происходит за счет разрушения рукотворных вещей. Строго говоря, туристам запрещено заходить внутрь зданий в Припяти, потому что многие из них полуразрушены и могут в любой момент обвалиться. Теоретически Игорь и Вика могут лишиться своих лицензий на проведение экскурсий в Зоне, если станут водить туристов по домам, и их на этом поймают. Такое уже случалось, сказал Игорь. Гидов лишали разрешений. Он объяснил, что они с Викой оказались в трудном положении. Конкурентов, предлагающих поездки в Зону, в последние годы развелось очень много. И если они не станут водить посетителей по домам Припяти, показывая им подъезды, квартиры, крыши и школьные классы, то это за них сделают другие гиды. А ведь людям, посещающим такие места, больше всего хочется почувствовать интимную атмосферу заброшенного мира.
Один из шведов, которых в нашей группе была примерно треть, спросил, были ли случаи серьезных травм и гибели среди туристов, обследующих заброшенные здания.
«Пока нет», — ответил Игорь. Ответ прозвучал более устрашающе, чем ему хотелось.
Далее он пояснил, что судьба небольшого, но процветающего туристического бизнеса висит на волоске, и по всеобщему убеждению, больше всего зависит от национальности первой жертвы из числа туристов. Если погибнет украинец, обследующий здания, то все нормально, никаких проблем. Если это будет европеец, полиции придется незамедлительно закрутить гайки гидам, которые водят людей по домам. Но хуже всего, если погибнет или серьезно пострадает американец. Это, пошутил Игорь, приведет к немедленной кончине всего предприятия.
«Американец пострадает, — сказал он, — и все. Больше никаких экскурсий в Зону. Конец».
Наша группа дошла до края города, где находится парк аттракционов, который мы уже видели утром в автобусе — в передаче Би-Би-Си и в видеоклипах. Это самая узнаваемая достопримечательность Припяти, доходчивый символ увядшей утопии. Наша маленькая группа побродила по парку, получая впечатления от киногеничных видов катастрофы: колесо обозрения, бесхозные машинки на поросшем мхом автодроме, качели с глубоко въевшейся ржавчиной.
Торжественное открытие парка, рассказала нам Вика, должно было состояться 1 мая 1986 года в День международной солидарности трудящихся. Но авария случилась неделей раньше, и поэтому парк никогда не использовался. Стоя рядом с Викой, Игорь поднял вверх дозиметр и объяснил, что уровень радиации вполне приемлемый, но некоторые участки в парке аттракционов весьма опасны. Например, мох на автодроме содержит сложный коктейль радиоактивных веществ, поскольку поглощает радиацию в большей степени, чем окружающие его поверхности. Не могу сказать, что я это делал, но нам посоветовали не принимать мох внутрь, равно как и всевозможные грибы, потому что они как губка впитывают радиоактивные вещества. Также опасны дикие собаки и кошки, потому что они свободно разгуливают по тем участкам Зоны, которые никто и никогда должным образом не обеззараживал, и поэтому их шерсть содержит радиоактивные частицы.
Я оперся об ограду автодрома, но потом вспомнил объявление о том, как опасно сидеть и прислоняться к предметам в Зоне, и быстро отошел прочь от ржавого металла. Я посмотрел на остальных. Почти все они активно фотографировали аттракционы. Единственное исключение составлял Дилан, который снова висел на телефоне, видимо, объясняя кому-то детали нового инвестиционного плана. Меня впервые поразило то, что подавляющее большинство нашей группы — это мужчины. Среди дюжины туристов была только одна женщина — молодая немка, которая помогала своему бойфренду с обильным пирсингом запустить квадрокоптер с целью воздушной киносъемки.
Казалось, все без слов договорились о том, чтобы не снимать друг друга и не попадать в чужие кадры, так как каждому хотелось в своих фотографиях представить Припять этаким заброшенным местом. Правда, создать такое впечатление было практически невозможно из-за присутствия других туристов, которые тоже делали снимки. Подчиняясь мимолетному порыву, я открыл на своем телефоне Инстаграм (интернет, вопреки ожиданиям, в Зоне был неизменно отличный) и ввел в поиск слово «Припять». Потом я долго смотрел многочисленные и изящные по своей эстетике фотографии колеса обозрения, машинок и качелей, которые служили фоном для гораздо более многочисленных селфи. У кого-то было придурковатое выражение лица, кто-то сексуально надувал губы бантиком, кто-то нагло ухмылялся в позе мачо. Но большинство людей на снимках выглядели печальными и задумчивыми. Общий настрой и посыл казался одинаковым: я был здесь, я почувствовал грусть и тяжесть этого отравленного места.
Припять демонстрирует искателю приключений зрелище запустения более яркое, чем где бы то ни было на земле. Это горячечная галлюцинация мира пустоты. Гуляя по внушительным площадям построенного по единому плану города, видя, как растрескался асфальт его широких проспектов, как они заросли травой и прочей растительностью, ты чувствуешь, что бродишь по руинам провалившегося утопического проекта, огромного полуразрушенного памятника забытому прошлому. Но это также позволяет бросить взгляд в будущее, погрузиться в него, представить, что ждет наших потомков. Когда гуляешь по улицам и зданиям этого города, которого уже нет, возникает очень странное чувство, что это место является артефактом нашего времени. Это обширный комплекс развалин, подобный Мачу-Пикчу и Ангкор-Вату, но в то же время, это современность в состоянии жалкого распада. Разгуливая по руинам настоящего, ты встречаешь мир будущего.
Вот почему больше всего в моей памяти от поездки в Припять остались образы осколков современной техники, гниющие останки нашего века машин. Там, где когда-то был магазин электроники, мы своими твердыми подошвами наступаем на осколки стекла и фотографируем на смартфоны старые выпотрошенные телевизоры. Их кинескопы и провода изъяты из корпусов, а древние печатные платы позеленели от грибка и водорослей. (Я наверняка не единственный из нашей группы, кто представил себе свой смартфон в его загробном мире распада и тлена.) В музыкальном магазине мы набрели на хаотичное нагромождение разлагающихся пианино разной степени ветхости и тлена. То здесь, то там туристы трогали пожелтевшие клавиши, и ноты звучали странно, как-то глухо и в диссонанс. Все это отягощалось печальными намеками на неизбежный упадок нашего мира, на бренность материальных вещей и нашей культуры, а также пониманием того, что оставшееся после нас будет обыкновенным мусором.
Позже, когда мы подошли к одной из многочисленных школ Припяти, к нам с обезоруживающим почтением приблизилась маленькая одичавшая собачонка. Вика открыла свою сумочку, достала оттуда какую-то розоватую трубочку, оказавшуюся дешевой мясной закуской, и дала ее собаке, которая приняла подарок с терпением и достоинством.
Боковым зрением я заметил какое-то движение, услышал шуршание сухих листьев. Я повернулся и увидел голову змеи, показавшуюся из-под ржавой детской горки. Она выползла из травы и быстро отправилась по своим делам. «Гадюка», — очень вовремя сказал Игорь, кивая в направлении удаляющегося змеиного хвоста.
Школа была большая, с черепицей на фасаде. Сбоку мы увидели прекрасную мозаику: человекоподобное солнце взирало на маленькую девочку. Дилан совершенно справедливо засомневался в целесообразности посещения столь ветхого здания. Повернувшись к Игорю, он заметил, что здание наверняка возводили поспешно, не думая о качестве строительства.
«Нет, — ответил Игорь, деловито сбрасывая какое-то насекомое с рукава своей камуфляжной куртки. — Такое будущее ждет все здания».
По полу школьного фойе были разбросаны тысячи учебников и тетрадей — огромная россыпь письменного слова. Казалось непристойным наступать на эти страницы, но, чтобы пройти вперед, наступать приходилось, ибо иного выхода не было. Игорь наклонился и подобрал богато иллюстрированный сборник рассказов, а потом начал перелистывать его иссохшие страницы.
«Пропагандистская книжка, — заявил он с презрительной гримасой и тихо опустил книгу на пол. — В Советском Союзе все было пропагандой. Все время пропаганда».
Я спросил его, что он сам помнит о той катастрофе, и он ответил, что практически ничего. Он был на пять лет старше меня, однако сказал, что я наверняка лучше запомнил эти события и их последствия, потому что в советской Украине очень мало рассказывали о масштабах катастрофы. «В Европе? Паника. Страшная катастрофа. На Украине? Нет проблем».
Взбираясь вверх по лестнице, перила которой давно уже исчезли, я оперся о стену, чтобы не оступиться, и почувствовал, как под моими пальцами от стены отстает краска. Мне было шесть лет, когда произошла чернобыльская авария, и я полагаю, что родители защитили меня от новостей и последствий катастрофы. Что я помню о том времени? Странные роды, деформированные до неузнаваемости тела, вздутые черепа, уродливые конечности. Это были проявления не самой катастрофы, а ее печальных и жутких последствий. Я вспоминаю ощущение завораживающего ужаса, которое в моем мозгу было крепко-накрепко связано со спором между коммунизмом и демократией, который я понимал только как борьбу между добром и злом, а также с идеей ядерной войны и с другими катастрофами того времени. То было ощущение несчастного будущего.
Взбираясь все выше по ступенькам, я вспомнил ночную проселочную дорогу, мать, помогающую мне взобраться на капот нашего оранжевого «Форда» и показывающую мне светящуюся точку, которая быстро летела по безоблачному ночному небу. Она сказала мне, что это американский космический корабль «Челленджер», летающей по орбите вокруг Земли. Эти воспоминания соединились в моей памяти с более поздними — о том, как в новостях по телевизору показали тот же самый шатл, взрывающийся над океаном и превращающийся в чистейший белый пар. Я вспомнил внезапно появившийся инверсионный след, который то сходился, то расходился, падающие в море с ясного синего неба обломки корабля — провозвестники смерти. Тот момент был для меня примерно тем же, чем для моих родителей и для их поколения стала высадка на Луне: запечатленный момент будущего.
Когда мы поднялись наверх, и я пошел за Игорем по коридору, мне стало понятно, что эти образы техногенной катастрофы, взрывов и мутаций преследовали меня с детства, и что я попал в источник катастрофы более масштабной, чем сам Чернобыль и его колоссальные последствия. Я вспомнил изречение французского философа Поля Вирильо (Paul Virilio), который сказал: «Изобретение корабля было также изобретением кораблекрушения». Мне эти слова кажутся идеальной характеристикой того, что в самой идее технического прогресса заложена перспектива катастрофы. Мне в голову пришла мысль, что Припять является кладбищем прогресса, последним местом упокоения будущего.
Наверху мы нашли большой учебный класс. Десяток маленьких детских стульев стоял кругом, и на каждом сидела либо истлевшая кукла, либо облезлый плюшевый мишка. Визуальный эффект был жутковатый, но больше всего расстраивало понимание того, что это сделал кто-то из посетителей, причем совсем недавно, сделал для того, чтобы сфотографировать. В этот момент я понял, что в туризме катастроф есть нечто гадкое и отвратительное, и что я сам причастен к этому безобразию, потому что стою здесь, в этом бывшем классе, и чувствую, как порывы теплого ветра врываются внутрь через оконные рамы без стекол.
Я подумал о том, что Игорь и Вика наверняка презирают нас, западных европейцев, австралийцев и североамериканцев, которые за двухдневную экскурсию по этому замершему миру заплатили чуть меньше средней месячной зарплаты украинца, заплатили, чтобы приехать сюда и с волнением ощутить, какие они отважные. Будь я на их месте, я бы точно испытывал презрение. Но дело в том, что мне не надо было даже занимать их место, чтобы почувствовать презрение к себе и ко всем остальным.
«Как часто ты сюда приезжаешь?» — спросил я Игоря.
«Обычно семь дней в неделю», — ответил он. У него была странная привычка не смотреть человеку прямо в глаза. Он смотрел на тебя как-то искоса, под углом, как будто ты невменяемый. «Семь дней в неделю, восемь лет».
«Это как-то повлияло на тебя?»
«У меня трое детей. Мутантов нет».
«Я говорю не о радиации, а просто об этом месте. Ну, это же должно оказывать какое-то воздействие», — сказал я, показывая пальцем на свою голову и давая понять, что речь идет о психологическом эффекте.
«Я не вижу жену. Не вижу семью. Я встаю в половине седьмого утра, они спят. Я возвращаюсь домой поздно вечером, они опять спят. Я как раб, как в советское время. Но сейчас, — сказал он с ноткой непостижимого сарказма, — я стал рабом денег».
Вслед за Игорем и Викой я прошел в другой класс, куда прибежала накормленная Викой бездомная собака. Она быстро обежала комнату, обнюхала для порядка куклу из папье-маше, перевернутый стул, разорванные тетрадки, а затем села рядом с девушкой. Игорь открыл шкаф и вытащил оттуда стопку рисунков, которые разложил на столе, покрашенном аквамариновой краской. Это были прекрасные детские рисунки, трогавшие за живое: бабочки, улыбающееся солнце, рыбки, цыплята, динозавры, поросенок в маленьком голубом платье. Это было признание в любви миру, природе, сделанное с такой очевидной радостью и заботой, что я почувствовал, как во мне вспыхивают эмоции. Я вдруг увидел сидящих за партами детишек, внимательно что-то рисующих, высунув от усердия языки, увидел учителей, которые подбадривают и хвалят своих питомцев. Я ощутил запах бумаги, краски, клея.
Я взял рисунок динозавра и почувствовал печаль. Не от немыслимых размеров самой катастрофы, а от того, что нарисовавший его ребенок так и не смог показать свою картину родителям, и что вместо этого он был вынужден оставить ее, как он оставил свою школу, свой дом, свой город, свой отравленный мир. Я ощутил, насколько странно само мое пребывание здесь, на этой сцене, насколько я здесь лишний. Человек из-за рубежа, из пост-апокалиптического будущего, который держит в руках этот простой и прекрасный рисунок, и смотрит на него как на артефакт рухнувшей цивилизации. Теперь я понял, что в этом заключается более глубокое противоречие моего присутствия в Зоне. Я испытывал дискомфорт не от того, что мог получить радиоактивное отравление, а от ощущения того, что сам являюсь отравляющим веществом.
Туристическая компания доставила нас в город Чернобыль, в место под названием отель «Десятка». Название было столь откровенно утилитарным, что казалось стильным. На самом деле, «Десятка» была стильной лишь настолько, насколько может быть стильным отель в Чернобыле, а может и меньше. Он был похож, да по сути дела и являлся гигантским двухэтажным перевозочным контейнером. Стены и крыша были из рифленого железа. Внутри все было из гипсокартона, везде стоял слабый запах креозота, а длинный коридор на первом этаже шел вниз под тошнотворным углом до комнаты, которую заняли мы с Диланом.
По указанию украинского правительства, в Зоне действует строжайший комендантский час с восьми вечера. Поэтому после ужина с борщом, хлебом и непонятным мясом делать было нечего, только пить. И мы пили. Мы пили чудовищно дорогое местное пиво под названием «Чернобыль», потому что все остальное в гостинице закончилось. Этикетка уверяла, что варят пиво за пределами Зоны, что пшеницу и воду тоже завозят издалека. Дилан осудил такую бизнес-модель, сказав, что она слишком самоограничительная.
В тот вечер мы рано легли спать. Нам хотелось погулять по пустым улицам после захода солнца, но это было бы нарушением закона, и мы могли своим поступком лишить туристическую компанию лицензии на проведение экскурсий в Зоне. Заснуть я не мог, и поэтому достал привезенную с собой книгу белорусской журналистки Светланы Алексиевич «Чернобыльская молитва» об истории этой катастрофы и ее последствиях. Дойдя до конца, прочитав десятки монологов об утратах и ужасе, пережитом людьми из Чернобыля, я с тревогой задумался о самом себе. Вместо эпилога в этой книге была подборка газетных объявлений за 2005 год о том, что киевское бюро путешествий предлагает туристические поездки в зону отчуждения.
«Вам будет о чем рассказать своим друзьям, когда вернетесь домой, — читал я. — ядерный туризм пользуется большим спросом, особенно у западных туристов. Люди едут за новыми и сильными впечатлениями, которые уже в мире мало где встретишь, слишком он обжит и доступен. Жить становится скучно. А хочется чего-то вечного».
Какое-то время я лежал, не в силах уснуть, прислушиваясь к тишине и слыша время от времени волчий вой где-то на удалении. Неужели и я приехал сюда за новыми и сильными впечатлениями? У меня возникло ощущение, что Зона — это в большей степени не место реальной катастрофы, немыслимой трагедии недавнего прошлого, а обширная диорама воображаемого будущего, мира, где человек полностью прекратит свое существование.
Среди руин Припять занимает особое место. Это Венеция наизнанку, интерактивная виртуальная интерпретация мира будущего. Это место из нашего времени, но одновременно оно совсем другое. Его создавали как образец советского планирования и изобретательности, как идеальное место для высококвалифицированной рабочей силы. Широкие проспекты, окаймленные вечнозелеными деревьями, широкие городские площади, современные многоэтажки в стиле модернизма. Гостиницы, места для занятий спортом и развлечений, культурные центры, игровые площадки. И все это приводилось в движение магической силой атомной энергии. Люди, проектировавшие и строившие Припять, верили, что они проектируют и строят будущее. Наблюдать такой исторический парадокс очень больно.
Лишь после возвращения домой с Украины я начал представлять свой собственный дом в руинах, воображая, как я брожу по его комнатам, как за 30 лет запустения изменилась спальня моего сына, как покрылись плесенью и рассыпались его мягкие игрушки, как развалилась его кровать, превратившись в кучу дерева и металла, как отстали и начали гнить половицы. Я представлял, как выхожу через переднюю дверь на нашу опустевшую улицу, как на меня смотрят пустыми глазницами оконные рамы домов и магазинов, как сквозь потрескавшиеся тротуары прорастают деревья, как заросла травой дорога.
Я не хочу думать об опустевших улицах, о закрытых школах, о пустых детских площадках, но думаю о них все время. Несколько дней назад, когда из-за пандемии уже ввели правила социального дистанцирования, я вышел на прогулку по своему району. Это густонаселенный центр Дублина. Прогулка меня опечалила и вызвала необъяснимый страх. Это была не зона отчуждения, но в то же время, это был не тот мир, который я знал. Я вспомнил строки из «Чернобыльской молитвы», которые несколько дней преследовали меня после того, как я прочитал эту книгу, но с тех пор ни разу не приходили мне на ум: «Из будущего выглядывает что-то, и оно несоразмерно нашим чувствам». Я гулял минут 10-15, но не встретил ни души.
В центре Зоны находится четвертый реактор. Вы его не увидите. Дело в том, что он закрыт огромным куполом, носящим название «Новая защитная оболочка». Говорят, что это самый большой перемещаемый объект на планете. Его высота составляет 110 метров, а ширина 256 метров. Купол стал результатом масштабного инженерного проекта, в разработке и реализации которого участвовали 27 стран. Сооружали его прямо на месте, и в ноябре 2016 года купол по рельсам встал на свое место, накрыв прежнее укрытие, которое сейчас полностью изолировано. Первый купол, который называли то саркофагом, то укрытием, был построен в спешке на развалинах реактора сразу после катастрофы.
Наша группа стояла и смотрела на купол, фотографируя его, чтобы потом разместить снимки в Инстаграме. А Игорь сухо делился с нами данными статистики.
«Саркофаг — интересное название придумали», — сказал Дилан, кладя в карман телефон.
«Да уж, интересное, — отозвался я. — Зловещих слов они не стесняются».
Зона. Объект «Укрытие». Саркофаг. В этих терминах есть какая-то исконная энергия, какой-то налет сверхъестественного на поверхности самих слов. Саркофаг — слово греческое. «Сарк» означает плоть, а «фаг» — есть.
В паре сотен метрах от нас лежала куча ядерного топлива, которое прожгло бетонный пол энергоблока, упало в подвал, остыло и сформировало чудовищную массу, которую здесь называют слоновьей ногой. Это святая святых, возможно, самый радиоактивный объект на планете. Это самый центр Зоны. Подходить к слоновьей ноге даже на короткое время крайне опасно. Час в непосредственной близости от нее может стать для человека последним. Эта масса была скрыта под землей, но ее невидимое присутствие вызывало мистический ужас. Это было кошмарное следствие технологии, изобретение кораблекрушения.
В конце Библии в Откровении Иоанна Богослова есть следующие строки: «Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде „полынь"; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки». Полынь — это растение, несколько раз упоминаемое в Библии. В Откровении это своего рода проклятие, гнев мстительного Бога. Название «Чернобыль» — это производное от растения «чернобыльник», или «полынь обыкновенная», которая в изобилии растет в этих краях. Такое лингвистическое совпадение часто упоминается в комментариях об аварии и несет некий апокалиптический подтекст.
Рабочие в строительных касках входили в здание и выходили из него. Время было обеденное. Работы по очистке продолжались. Это было обычное место, где трудились люди. Но это было также священное место, где время съежилось до единой физической точки. Слоновья нога будет здесь всегда. Она останется здесь и после того, как все остальное умрет — этакий вечный памятник нашей цивилизации. Когда разрушатся все здания, когда будут утрачены и забыты все хорошие и прекрасные вещи, этот молчаливый и злобный монстр будет по-прежнему пульсировать в глубине подобно раковой опухоли, распространяя свое ожесточение сквозь время и пространство.
Перед возвращением в Киев мы сделали остановку возле градирни пятого реактора. Это огромное бетонное сооружение в виде обрезанного вверху конуса, строительство которого на момент аварии близилось к завершению. Но из-за катастрофы башня осталась в недостроенном состоянии. Мы прошли по высокой траве, по длинному пешеходному мосту, деревянные доски которого сгнили настолько, что порой нам приходилось держаться за перила и перебираться по ржавой металлической обшивке.
Попав внутрь, мы прогулялись по внутренней части градирни, молча восхищаясь грандиозными размерами этого сооружения. Башня градирни вздымается в небо на 150 метров, а наверху у нее имеется огромное отверстие круглой формы, через которое видно голубое небо. Кто-то из нашей группы поднял с земли камень и с впечатляющей точностью и силой бросил его в большую железную трубу, шедшую по внутреннему периметру градирни. Раздалось эхо, показавшееся нам бесконечным. Где-то наверху прокаркала ворона, и эхо снова звучало долго и гулко.
Самые безрассудные и отважные из нашей группы полезли наверх по железным балкам подмостков в поисках выгодной позиции для фотографирования. Меня среди них не было. Я выбрал позицию пониже, усевшись на землю, скрестив ноги и забыв на какое-то время, насколько это опасно. Я посмотрел вверх. В полутора сотнях метрах надо мной две птицы летали по внутренней окружности градирни в противоположных друг другу направлениях. По-моему, это были пустельги. Они скользили вверх в невидимых потоках воздуха в направлении огромного небесного диска, который изнутри казался невероятно глубоким и голубым. Я долго наблюдал за птицами, а они все кружили и кружили внутри огромного конуса башни. Я засмеялся, вспомнив поэта Йетса с его мистицизмом: башня, кружащие соколы, винтовая лестница. Но на самом деле, ничего апокалиптического в увиденном мною не было. Не было прилива крови, а было лишь возрожденное спокойствие.
Я подумал, что эти птицы ничего не знают о Чернобыле и аварии. Зона для них не существует. Вернее, они знают это место близко и очень хорошо, но их знание не имеет ничего общего с нашим. Эта градирня, невообразимый памятник покорению природы, в их представлении ничем не отличается от деревьев, гор и других одиноких построек на земле. Эти летящие по спирали призраки неба не отличают человеческое от нечеловеческого. Для них существует только природа. Только мир и те вещи, которые в нем есть.