Невозможно провести черту, отделяющую хорошее прошлое от плохого, любое прошлое скверно. Невозможно превратить бунт против Вавилона в дискуссию относительно фондов для его реформирования и гуманизации.
Нам хорошо известно, что войны, бедствия и пандемии становятся триггером появления эсхатологической политики: выход в актуальную политику массовых и эзотерических движений, которые ориентируют последователей не на достижение рационального политического результата «здесь и сейчас», а на опрокидывание сложившегося порядка жизни как такового, на строительство новой жизни после уже случившегося «конца света». Большевики-милленаристы и аввакумовские старообрядцы-беспоповцы — примеры такого рода движений.
Так происходит и сейчас — сегодня у массы людей, испуганных внезапной реальностью физической смерти от Covid-19, одномоментно появилось желание пережить смерть и выйти к новой жизни через политический протест.
Набиравший силу популистский контрэлитный уклон после пандемии обретает остроту нравственного выбора, не рационального протеста, а чистого выхода за пределы человеческого повседневного. Элиты утрачивают право на правду: «кто был джентльменом», когда все сидели на карантине? Политика остается популистской, но ее новой существенной чертой является отсутствие какого бы то ни было целевого ориентира, который можно обсуждать на языке регулярной (выборы, бюджет, налоги, реформы и так далее) политики.
На время в протест вернулись категории изначальные — Единица, Добро, Зло, Бытие, Истина, сама Смерть. В связи с этим можно поставить два вопроса: нужно ли переводить эту трансцендирующую политику в язык обычной политики и, если нет, что вообще должны делать широко понимаемые власти — от мэрий американских городов и евробюрократов до российского Кремля — с эсхатологической протестной волной?
Жить по правде
Социальная жизнь — игра и двуличие. Начиная от Гоббса и Канта, рефлексировавших прежде всего над социальным и политическим опытом пуритан — радикальных экстремистов-протестантов, мы знаем, что жизнь в обществе не должна предполагать экстатической ориентации на достижение трансцендентной этому обществу вечной жизни. Она предполагает следование правилам, притворство и приспособление. Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества — здесь сойдутся сегодняшние либералы, марксисты и государственники. Но существенной чертой эсхатологического уличного протеста является вера в достижимость «чистой» жизни, свободной от норм и правил, принятых здесь и сейчас.
В Сербии тысячи людей вышли на улицы, кидая в полицейских «коктейли Молотова» и требуя завязать с карантином — и это не протест от усталости. Министр внутренних дел назвал эти акции в Белграде «попыткой захвата власти теми, кто желает прийти к руководству страной без участия в выборах». Но на самом деле это не протест желающих «захватить» власть. Это протест против политиков и политики, которые, пройдя высшее переживание поколения — карантин, — так и не изменились, не стали новыми людьми в мире, который, по их же словам, «никогда не станет прежним».
«Политики лгут» — полгода назад это звучало как банальность, клише, сегодня — как оскорбление человечеству, пережившему экзистенциальный ужас нахождения на краю гибели. Протестующие из Сиэтла, Портленда, Белграда и Хабаровска не хотят захватить власть, они хотят, чтобы было «по правде».
Протест хабаровчан против «неправды федералов» — одновременно и удивителен, и трогателен, и историчен по своей сути. Они буквально — это видно и на плакатах — протестуют против Вавилона и провозглашают примат своей «правды», как анабаптисты Амстердама и Мюнстера возмущались Вавилоном в лице папского Рима и собирались установить Царство Божие на Земле.
Интереснейший религиозный протест мы видим на Урале, где схиигумен Сергий, лишенный сана, в союзе с Владимиром Квачковым готовится пойти на Москву крестовым походом против чипирования, «жидомасонского капитала», сетей 5G и светской власти вообще. Мы видим практически дословное повторение дискурса протопопа Аввакума — наступает конец мира, и «собаки, митрополиты, архиепископы, никонияна, воры, прелагатаи, другие немцы русския» становятся невыносимы для людей, желающих духовного перерождения в свете пандемии.
Прелагатай — одновременно «лазутчик» и «человек, говорящий с чужих слов» и «немец», немой, не имеющий своего суждения, — носители старого мира, старых ценностей, старой, казавшейся вполне выносимой, легкой соглашательской неправды общественной жизни как таковой. Чернышевский писал, что Аввакум был «человек, а не кисель с размазней», и это удивительно точно отражает основной запрос момента эсхатологического перелома: эсхатологическому запросу отвечает «человек, а не кисель».
Так, рутинное в общем-то дело — арест губернатора — становится поводом массовых протестов, невиданных доселе. Ведь губернатор этот, очевидно, был именно таким человеком, а не киселем, что вполне соответствует версии следствия об участии в заказных убийствах.
Эсхатологические протесты при этом не отвергают предание, они делают его инструментом достижения чаемой чистой жизни. В Среднеуральске хотят свергнуть иго хазарское и читают Иоанна Богослова, а в Хабаровске вместо Писания вспоминают выборы, федерализм и справедливость. Протест «вовне» полностью тождествен протесту «внутри», ощетинившись преданием для посрамления Вавилона (любой регулярной власти), протестующие на основе этого предания интенсивно чистят собственные ряды: право на частную жизнь не нужно ни лживым политикам, ни участникам движения. Спастись могут только все вместе и очистившись, иначе не спасется никто.
Новые люди для нового мира
Вариативность эсхатологических течений велика — она зависит от географической локализации, культуры, устройства общества и конкретного политического вызова, который становится триггером острой стадии эсхатологического бунта. Но есть и несколько общих черт эсхатологического протеста.
Первая такая черта — агрессия и неприятие государства и его регулирующих практик. Это неприятие — логичное следствие процесса перерождения: «Все кругом изменилось, изменился и я — из Савла стал Павлом и приготовился к новой жизни. А почему не меняетесь вы и живете как ни в чем не бывало?!» Государство, каким бы демократичным и травоядным оно ни было, превращается для всех ищущих новой жизни в tyrannical government, чей диктат препятствует спасению. При этом «тираническими» объявляются любые практики защиты свободы, частной жизни и общепринятых норм от сторонников «нового порядка». Государство Карла I было очевидно более свободным, законопослушным и терпимым, чем протекторат Кромвеля, но это не помогло ни самому Карлу, ни его наследию.
Кроме отрицания государства, протестующим нужен новый человек, образец, в соответствии с которым нужно жечь железом Вавилоны и чистить собственные ряды. Вавилоны предлагают в качестве образца дисциплинированных цифровых граждан, здесь сойдутся губернатор Куомо вместе с друзьями из мегакорпораций типа Google и Microsoft, московские власти с QR-кодами, французское и немецкое правительство с приложениями по отслеживанию контактов. Милленаризм отвечает образами «борцов с тиранией Вавилона» по всему миру: от погромщиков в Сербии и США до идеализированных (чистых!) «немосквичей» из Хабаровска.
Эсхатологический протест также требует избавления от материальных следов прошлой нечистой жизни. Рождение нового человека непредставимо без уничтожения символов человека старого — один за другим со своих постаментов свергаются памятники даже не угнетателям, а просто «символам прошлого», вроде Христофора Колумба, и даже совершенно не причастных к угнетениям исторических личностей, вроде Роберта Брюса или католических святых.
Нужны и новые священные тексты. В мэрии Сиэтла, к возмущению консерваторов, провели для сотрудников администрации инструктаж, как победить в себе чувство белого превосходства. Другой характерный пример эпохи — графическое пособие вашингтонского Национального музея афроамериканской культуры, которое описывает, что такое «белость» и каковы признаки белого человека: от примата западноевропейской (греческой, римской) культуры и иудео-христианской традиции до опоры на индивидуализм и веру в собственные силы. После критики со стороны консервативных медиа музей удалил эту инфографику.
Этот разрыв с традицией на самом деле тоже традиция, образчик воссоздания практик, свойственных протестантским сообществам в Англии или Новом Свете в XVII веке, где истовые христиане отрекались от прошлой жизни, «заново крестились» — брали новые имена и занимались круглосуточным чтением священных текстов, чтобы возродиться для новой жизни.
Невмешательство «центра»
Эсхатологический протест — не только результат коллективного переживания человечеством опыта смерти, но и плод обнажения слабостей современного государства, причем любого государства
Гегемония оказалась блефом, когда наступил «час икс», авторитарные режимы, демократии, парламентские республики и диктатуры наперегонки побежали за помощью к неизбранным, никого не представляющим экспертам: эпидемиологам, вирусологам и так далее. В мире постправды ставка на знание, а не на здравый смысл оказалась битой — невозможно управлять большими коллективами людей, имеющих доступ к интернету, при помощи директив условной ВОЗ, особенно когда сама эта ВОЗ (Роспотребнадзор, американский CDC и так далее) не может произвести ничего существенного, кроме указаний вроде «носите маски» и «мойте руки».
Сильная государственная власть консервативна, это авторитетный обыватель, к которому прислушиваются соседи, а не высоколобый профессор в ультрасовременной лаборатории и не суверен Шмитта, появляющийся на сцене в дыму и спецэффектах барочной драмы чрезвычайного положения. По мере отступления эпидемии государства должны вернуться к этому образу и реагировать на эсхатологический протест, как взрослые и умудренные родители реагируют на чудачества детей, а не отвечать на них полицейской силой и программными заявлениями в логике: «Погодите, граждане, мы вам такой никогда не виданный новый мир построим, что вы с ума сойдете».
Рациональная дискуссия с эсхатологическим протестом невозможна. Нет точки сборки такой дискуссии, поскольку язык конца света и рождения Нового Человека не переводится на термины убогой повседневности. Попытка вождей Демпартии США канализировать уличный протест в русло обсуждения реформы полиции и символического очищения оказалась неуспешной. Невозможно провести черту, отделяющую хорошее прошлое от плохого, любое прошлое — скверна. Невозможно превратить бунт против Вавилона в дискуссию относительно фондов для его реформирования и гуманизации.
Консервативная — и единственно возможная — ставка выглядит как сознательное и аккуратное огораживание протеста в его естественных средах возникновения, по аналогии со CHOP (Автономная зона Капитолийского холма) в Сиэтле и работой хабаровской полиции во время ставших традицией религиозных шествий выходного дня в честь святого Фургала. Обратим внимание, как только власти Сиэтла очистили CHOP, протесты в городе стали интенсивнее и жестче, вернувшись в формат майских погромов.
Живучесть буржуазного капиталистического общества как такового связана с умением переживать эсхатологические спазмы и рутинизировать их. Поколение Кромвеля сказочно разбогатело на Навигационном акте 1651 года, а затем слилось в экстазе потребления со старой королевской элитой и провело Реставрацию. Большевики, помыкавшись по диванам Смольного, построили Дом на набережной и обзавелись прислугой и домашним кинотеатром. Порывы к новой жизни на основе новых ценностей, возвеличивание нового человека рано или поздно слабеют, и общество снова приходит к равновесию, которое, хоть и сдвинувшись вправо и влево относительно старого центра, все же отходит от него не так уж далеко.
Желание центральной власти закрутить гайки, выдвинуть агрессивную альтернативу эсхатологическому протесту, дать жесткий ответ и ускорить процесс появления нового политического равновесия приведет к тому, что этот протест станет долгосрочной проблемой. Потребуется намного больше времени, чтобы найти новую норму, возрастет риск, что вирус политики конца света перекинется на государственные институты, и тогда уже полицейские и военные начнут искать себе «жизнь по правде». Не стоит считать угрозой существованию общества то, что является естественным ответом на травму пандемии. Раны, нанесенные и пандемией, и протестами, затянутся быстрее, чем многим кажется.