Le Figaro: В вашей книге «Черно-белый автопортрет» вы рассказываете о вашем жизненном пути как метиса в США и во Франции. В частности, вы говорите о том, как рождение дочери перевернуло ваше восприятие идентичности. Почему?
Томас Чаттертон Уильямс: Моя мама — белая, а отец — черный. Но в Америке к этому относятся иначе. Говорят, что капли черной крови достаточно, чтобы вы были черным. И это не просто обычай: так было по закону южных рабовладельческих штатов. Вам присваивали «расу» вашей матери, чтобы незаконнорожденные дети рабовладельцев от рабынь не могли ничего унаследовать. К тому же, появлялось больше рабов. Все начиналось так.
Затем это стало для чернокожего сообщества способом сформировать определенную форму солидарности. Если один из ваших родителей был белым, это не делало белым вас. Поэтому я рос с мыслью о том, что человек может быть либо черным, либо белым. Для меня было совершенно очевидно, что мои дети будут черными: для них это должен быть нравственный долг, способ почтить память предков.
Но потом у меня родилась дочь, я взял ее на руки и отнес домой. И вся эта расовая фикция, которую я твердил себе, вся эта мифология вокруг капли крови распалась. Мой отец — черный, моя дочь — белая, голубоглазая блондинка, а я — что-то среднее между ними. Рухнули все границы. Словно я внезапно перестал верить в Санта-Клауса. Я начал задаваться вопросом: черный, белый, почему мы так цепко держимся за эти определения?
— Вы нашли ответ?
— Эти границы, черные и белые, уходят корнями в историю рабства. Это абстрактные понятия, продукты эксплуатации, которые были порождены столкновением Африки и Европы в новом мире. Но считаю, что с динамикой расизма не получится покончить укреплением концепции черной и белой расы, которые не существуют с научной точки зрения.
— Вы сталкивались с расизмом в США? Вы назвали бы вашу страну глубоко расистской?
— Да, я сталкивался с расизмом, но не сказал бы, что США — глубоко расистская страна. Там есть расизм. И полицейское насилие. Полицейский как-то выбил брату зубы. Но расизм не определяет мою жизнь. Я вырос в Америке, которая отличается от Америки моего отца и сделала больше любого другого общества, чтобы преодолеть «грехи» прошлого. Америка сделала очень многое, чтобы открыть свое общество. У меня в жизни были возможности, которых не было у отца. Поэтому меня очень раздражает, когда Америку представляют обществом белых расистов. Все намного сложнее. Я не считаю, что в Америке существует неискоренимый расизм и что черные являются по умолчанию жертвами.
— Ваши предки были рабами. Как вам кажется, с историей рабства достаточно считаются?
— Это сложный вопрос. История Америки долгое время плохо преподавалась в США. Было стремление представить вещи не такими страшными, какими они были на самом деле. Что-то вроде «рабы были счастливы». Важно говорить историческую истину, признавать, что наша страна была построена на нескольких типах неравенства, в том числе на рабстве.
Как бы то ни было, нельзя просто так представить упрощенческую картину Америки. Например, были и черные рабовладельцы, получившие свободу рабы, которые сами стали собственниками. Сегодня существует один опасный момент: нечто вроде нравственной паники, фетишизации угнетения, жертвеннической риторики, которая заставляет людей бередить старые раны вместо того, чтобы двигаться вперед. Смотреть в прошлое — это одно, а правильно понимать его — совершенно другое. Не говоря уже о том, чтобы найти путь для того, чтобы вышедшее из этого прошлого мультиэтническое общество могло жить вместе в будущем. У меня же складывается впечатление, что мы оказались сегодня на беговой дорожке, мчимся вперед, не продвигаясь ни на шаг.
— Вы боретесь против детерминизма. Но вы же понимаете, что это будет непросто?
— Да, у нас всех есть свои истории и общины. Я — выходец из достаточно необычной, смешанной и подвижной среды, но понимаю, что никто из нас не представляет собой чистый лист. Разумеется, на нас давит вес прошлого, произошедшее в США в период рабства, в Алжире во время колонизации, и мы не можем просто так от этого отмахнуться. Но мне очень нравится эта фраза Камю: «Нищета помешала мне уверовать, будто все благополучно в истории и под солнцем, солнце научило меня тому, что история — это не все». С 2013-2014 года в Америке начали считать, что история — все. И перестали осознавать, что солнце продолжает светить.
Как я уже говорил, моего брата избили полицейские. Это было и правда ужасно. Такое бывает. Но это не вся его жизнь. Точно так же убийства черных полицейскими в США не отражают повседневную жизнь 44 миллионов афроамериканцев. Существует риторика, которая говорит черным, что они постоянно подвергаются агрессии на протяжение истории, что они в опасности, как только делают шаг на улицу. Как ни парадоксально, это только делает сильнее белых расистов, потому что они начинают верить в свое всемогущество.
— В вашей книге вы сравниваете Францию и Америку, называете Францию убежищем для черных американцев. Почему?
— Первые афроамериканцы приехали во Францию в 1800-х годах. Это были богатые креолы из Луизианы. Их не считали белыми в США, и они отправляли детей в школу во Франции, где к ним проявляли уважение как к состоятельным буржуа. Во Франции не было одержимости цветом кожи. Во время Первой мировой войны у вас были черные американские солдаты, которые не хотели возвращаться, потому что во Франции к ним относились лучше, чем в США. Далее, были художники и писатели вроде Честера Хаймса, Ричарда Райта и Джеймса Болдуина, который очень хорошо отразил возникшее у него во Франции ощущение свободы. Во Франции у меня сложилось впечатление, что я оставил позади американскую расовую психологическую драму и стал жить в обществе, которое предпочитает не замечать цвет кожи. И это стало настоящим освобождением.
— Что вы думаете насчет критики недостаточного внимания Франции к расовым вопросам?
— Что вы думаете о движении борцов за «социальную справедливость»?
— Думаю, что это прогрессистское движение является нравственной и философской ошибкой. Мы не должны рассматривать себя через призму ошибок или ран наших предков. Если такое движение с легкостью получает поддержку крупнейших компаний, художественных учреждений, прессы и литературных журналов, это означает, что оно не ставит ничто под сомнение, на самом деле не меняет общество.
Взгляните, что случилось, когда Берни Сандерс пытался говорить о повышении минимальной зарплаты, формировании настоящей системы социального страхования: на него набросился весь истеблишмент, который сегодня превозносит Камалу Харрис, потому что она — первая женщина на посту вице-президента. Бесконечные рассуждения о гендере, сексуальной ориентации и расе никак не мешают элите.
— У идеи «белой привилегии» есть основания?
— Думаю, что идея «белизны» как отправной точки, относительно которой должно определять себя все население, была реальностью для поколения моей матери и до него. Белизна действительно считалась нормой «американского образа жизни». Это отражало подавляющее демографическое большинство.
Как бы то ни было, мне не нравится понятие «белая привилегия». Это означает, что отсутствие дискриминации — не норма, а привилегия, которой нужно лишить тех, кто ей пользуются. Существует два способа достижения равенства: поднять вверх тех, кто внизу, или опустить тех, кто наверху. Мне кажется, что в современной Америке практикуется второй вариант. Некоторые интеллектуалы доходят до того, что называют заслуги формой расизма. Мы в США часто используем слово «раса», чтобы не произносить «социальный класс», и не замечаем, что многие белые погрязли в той же бедности, в какой жили многие черные.
В белой Америке идет настоящая война между одной белой Америкой, которая поддерживает идею «белой хрупкости», считает, что вела себя очень плохо и должна искупить вину, и другой белой Америкой, которая, раз все кругом твердят об идентичности, тоже говорит: «Знаете что, у нас она тоже есть, мы — белые». Как говорит мой друг Гленн Лоури, меч идентичности — это оружие, которое может подобрать и использовать каждый. Думаю, сегодня кому-то нужно опустить этот меч, если мы хотим лучшего будущего, чем то, что имеем сейчас.
— Кстати, афроамериканцы — пусть и в меньшинстве — тоже голосовали за Трампа…
— Да, как и латиноамериканцы. Белые активисты куда «прогрессивнее» самих меньшинств, которые, кстати, зачастую придерживаются консервативных взглядов насчет иммиграции, однополых браков и полиции. Белые прогрессисты — единственная группа, которая придерживается отрицательного мнения о себе. Более того, ни одна другая группа так плохо не относится к белым, как сами белые. Это безумие. Недавно в Washington Post появилась статья о том, что такие люди как я, те, кто не поддерживают прогрессистскую риторику, становятся частью «мультирасовой белизны». То есть, наше мнение делает нас «белыми». Видите, до чего мы дошли.
— В вашей книге вы описываете надежду, которую вызвал у вас Обама с его мечтой о пострасовом обществе. Почему надежда обернулась разочарованием?
— Потому что она была утопией. Обама, история его жизни, его изящество и невероятный взлет — на основании всего этого мы придумали себе историю, в которую хотелось верить. Мы считали, что это апогей нашей истории, американской мечты, решение всех наших проблем. Разумеется, это было преувеличение. Одному человеку не под силу починить общество. Он был избран президентом в тот год, когда Facebook начал подъем. Он был у власти, но по соцсетям ходили заснятые на смартфоны с хорошими камерами видео того, как полицейские убивают черных ребят. Обама стал президентом, но подобное продолжало случаться. Контраст был слишком сильным.
— Что вы думаете о текущей ситуации в Америке? По силам ли Байдену примирить страну?
— У меня меньше оптимизма, чем было три месяца назад. Как и многие, я думал, что нужно голосовать за Байдена, чтобы справиться с перегибами прогрессистской культуры. Трамп только усиливал ее как раздражитель. Но факт в том, что Байдену не удается ее сдержать. Может, это никому не по силам. Ящик Пандоры открыт, и его уже не захлопнуть. Не после того, что устроили сторонники Трампа в Конгрессе 6 февраля. Александра Окасио-Кортес с тех пор при любом удобном случае твердит, что в тот день ее чуть не убили. Это станет оправданием для прогрессистского безумия на ближайшие лет десять. Ответная реакция набрала обороты, и теперь ее еще очень долго не остановить.