Наступил конец декабря. В 6 утра начинается мой первый из трех дней обучения на рабочем месте — последнего этапа перед тем, как я официально стану полноправным надзирателем. Капитан приказывает одному из сотрудников отвести меня в «Вяз». Мы медленно идем по двору. «Дам тебе один совет: лучше не думать об этой работе дома, — говорит он, сплевывая жевательный табак через решетку ограды. — Оставляй ее за воротами. Если не пьешь, она доведет тебя, и ты сопьешься».
Исследования показывают, что уровень стресса и «выгорания» на работе у сотрудников исправительных учреждений находится на уровне выше среднего. Согласно проведенному некоммерческой организацией исследованию «утомляемости в исправительных учреждениях», 34% охранников тюрем страдают от посттравматического стрессового расстройства. Это больше, чем среди солдат, вернувшихся из Ирака и Афганистана. Частота самоубийств среди надзирателей в два с половиной раза выше, чем в среднем по стране. Живут они меньше. В недавнем исследовании, проведенном во Флориде относительно тюремных надзирателей и сотрудников правоохранительных органов, было обнаружено, что они умирают на 12 лет раньше, чем среднестатистический представитель любой другой профессии; одной из возможных причин назвали связанный с работой стресс.
Во дворе пугающе тихо. Слышно карканье ворон, над баскетбольными площадками низко нависает туман. Тюрьма оцеплена. Занятия отменены. Никому из заключенных, кроме работников кухни, нельзя выходить из камер. Обычно тюрьму оцепляют в случае серьезных беспорядков, но сегодня часть сотрудников уехала на выходные, и надзиратели сказали, что для работы тюрьмы просто не хватает людей. (Как сообщили в CCA, из-за нехватки персонала Уинн никогда не оцепляли). Начальник блока приставил меня к одному из двух надзирателей этажа, здоровенному белому ветерану морской пехоты. Его зовут Джефферсон, и, пока мы обходим этаж, заключенный спрашивает у него, почему тюрьма в оцеплении. «Знаешь же, что половина долбанных сотрудников не хочет здесь работать, — отвечает Джефферсон. —У нас так мало людей, что на половине гребанных ворот нет охранников». Он тяжело вздыхает. (В CCA заверяют, что у них «нет информации» об отсутствии охраны на воротах Уинна).
— Плохо, конечно, — замечает заключенный.
— Да это полная задница, даже жалость берет, — отвечает ему Джефферсон. — Первым делом мой начальник поинтересовался, как же укрепить моральный дух. Я сказал не задумываясь: повысьте зарплату. — Он делает глоток кофе из кружки-термоса.
— Они реально должны дать вам прибавку, — поддерживает заключенный.
— Блин, если бензин идет по доллару за литр, девять долларов в час — это фигня какая-то, — возмущается Джефферсон. — Это ж ползарплаты на бензин!
Другой заключенный, которого Джефферсон называет «политиком местного разлива», требует бланк заявления на административное средство правовой защиты. Он хочет написать жалобу в связи с оцеплением — почему заключенных наказывают за ошибки тюремного руководства?
— И что же делают с такими заявлениями?— интересуюсь я у Джефферсона.
— Если им кажется, что их права были так или иначе ущемлены, они могут написать жалобу, — отвечает он. Если надзиратель ее отклонит, они могут обратиться к начальнику тюрьмы. Если тот ее тоже отклоняет, они могут обратиться в Управление исправительных учреждений (DOC). — Это займет около года, — продолжает он. Когда жалоба попадает в DOC в Батон Руж, ее бросают в общую кучу и забывают о ней. Я был в штабе DOC. Я знаю, что эти сукины дети там творят: ничего не делают. (Мисс Лоусон, помощник начальника службы безопасности, позже рассказала мне, что за 15 лет ее работы в Уинне лишь одна жалоба привела к последствиям для сотрудников).
Я делаю пару кругов по этажу блока и замечаю, что Джефферсон, опершись на дверной косяк открытой камеры, болтает с одним из заключенных. Я подхожу к ним.
— Первый день здесь?— спрашивает заключенный, прислонившись к решетке.
— Ага.
— Добро пожаловать в CCA, парниша. Видал, чего там на их знаке прям у ворот написано? Метод CCA. Знаешь, как это?— спрашивает он. Повисает пауза. — Да как угодно, парниша.
Джефферсон начинает ржать.
— Некоторые из них ниче такие, — делится он. — Это я признаю. Некоторые из них — козлы. Некоторые из них и гроша гребанного не стоят.
— Короче, запомни, что в конечном итоге ваше поведение отражается на нашем поведении, — говорит мне заключенный. — Ведете себя как говнюки — мы тоже будем говнюками.
— У меня есть три правила, и они их знают, — заявляет Джефферсон, хватаясь одной рукой за решетку. — Не драться. Не трахаться. Не онанировать. Но! Что они будут делать, когда выключат свет? Мне абсолютно плевать, я уже дома.
На следующий день меня направляют в общий блок «Ясень». Заведующая блока — афроамериканка — настолько огромная, что ей сложно передвигаться. Каждое утро кто-нибудь из заключенных привозит ее на инвалидном кресле. Ее зовут Мисс Прайс, но заключенные называют ее Дракон. Неясно, из-за чего ей дали это прозвище — из-за ее отвисших щек, рычания или сурового характера. Заключенные относятся к ней как к властной мамаше, боясь разозлить ее и желая добиться ее благосклонности. Она работает здесь с самого открытия тюрьмы в 1991 году, и один из надзирателей рассказывает, что, когда она была помоложе, то могла в одиночку разнять драку. Другой надзиратель рассказывает, что на прошлой неделе заключенный «достал свое хозяйство и давай с ним развлекаться перед ней. Она встала с кресла, схватила его за шею и ударила его об стену. После чего сказала: «Слыш, урод, чтоб больше при мне этого не делал, понял?»
Утром Мисс Прайс дает нам указание перетрясти общие помещения. Я иду за одним из двух надзирателей, и мы производим поверхностный обыск комнаты с телевизором и столами, просматривая их нижнюю поверхность и пролистывая книги. Я наклоняюсь и проверяю питьевой фонтанчик. Нащупываю что-то и опускаюсь на колени, чтобы посмотреть. Это смартфон. Я не знаю, что мне с ним делать — забрать или оставить? Конечно, мне положено его забрать, но я уже знаю, что работа надзирателя только частично связана с тем, чтобы следить за соблюдением правил. Ее основная цель — научиться выживать здесь, и поэтому подобные решения необходимо тщательно взвешивать.
Один из заключенных наблюдает за мной. Если я оставлю телефон, об этом будет знать весь блок. Заключенные сразу начнут меня уважать. Но взяв его, я покажу начальству, что добросовестно выполняю свою работу. Так с меня спадет часть подозрений, которые здесь питают ко всем новым работникам. «За теми, кто с ними ладит — вот за ними мне действительно приходится следить, — сказал нам на занятиях мистер Такер, командир SORT. — Вас тут пятеро. Два с половиной окажутся продажными».
Я забираю смартфон.
Мисс Прайс в восторге. Капитан звонит в блок, чтобы поздравить меня. Остальные надзиратели плевать хотели. Когда позже я пересчитываю заключенных, каждый из этого блока встречает меня злобным взглядом. Некоторые угрожающе выступают вперед, когда я прохожу мимо.
Позже, в баре рядом с домом, я вижу человека в куртке с логотипом CCA и спрашиваю, не работает ли он в Уинне.
— Уже нет, — отвечает он.
— А я туда только пришел, — сообщаю я. Он улыбается.
— Послушай, что я тебе скажу: тебе там точно не понравится. Вот посмотришь, когда начнутся 12-часовые смены. — Он затягивается сигаретой. — Эта долбанная работа слишком опасна. — Я рассказываю ему про смартфон. — Ну теперь они тебя точно никогда не забудут, — замечает он. — Помни, ты нажил себе кучу врагов. Если работаешь в «Ясене», у тебя будут нехилые проблемы, потому что теперь они уверены, «этот парень всегда будет нас сдавать».
Он выставляет шары на бильярдный стол и рассказывает про медбрата, вколовшего пенициллин заключенному, у которого была на него аллергия. Он скончался. Его друзья решили, что медбрат сделал это намеренно. «Они избили его, когда он шел по двору. Его пришлось увозить оттуда по воздуху». (В CCA утверждают, что ничего не слышали об этом происшествии). Он разбивает пирамиду, забив один из шаров.
Надзор с целью предотвращения самоубийства
В мой первый официальный рабочий день меня поставили на надзор с целью предотвращения самоубийства в блоке «Кипарис». Во всей тюрьме с более чем 1 500 заключенных нет ни одного штатного врача-психиатра, и только один штатный соцработник — мисс Картер. Во время обучения она рассказывала нам, что у трети заключенных — проблемы с психическим здоровьем, у 10% серьезные проблемы с психикой, и у примерно четверти заключенных IQ ниже 70. Она говорила, что в большинстве отделений психического здоровья тюрем Луизианы работают как минимум 3 штатных социальных работника. В Анголе — минимум 11. Здесь же у пациентов, которые нуждаются в медицинской помощи данного вида, практически нет вариантов. Они могут поговорить с мисс Картер, но, с ее нагрузкой в 450 пациентов, вряд ли встречи будут чаще, чем раз в месяц. Они могут попробовать записаться на прием к приходящему психиатру или приходящему психологу, но они еще более загружены. Другой вариант — попроситься под надзор с целью предотвращения самоубийства.
Надзиратель находится напротив двух камер, официально предназначенных для надзора за потенциальными самоубийцами. Они маленькие, тускло освещенные, и спереди покрыты оргстеклом. В мои обязанности входит сидение напротив двух обычных камер, используемых из-за перегруженности для предотвращения самоубийств, и наблюдение за двумя заключенными внутри. Каждые 15 минут нужно документировать их поведение. «Мы никогда ничего не фиксируем абсолютно точно, — месяц назад обучала нас этому мисс Картер. — Ничего не должно быть в 9:00, 9:15, 9:30, потому что проверяющие подумают, что вы это выдумали. Нельзя прибавлять 15 минут, потому что это вас подставит. Прибавляйте 14. Во время проверки это будет выглядеть правдоподобно». Один охранник рассказал мне, что он заполнял журнал предотвращения суицидов раз в несколько часов и вообще не следил за заключенными. (Представитель ССА заявил, что компания «серьезно относится к точности своей документации».)
В отношении одного из заключенных, Скина, я придумал коды, обозначающие «сидит» и «тихо». Для другого, Дэмиена Кёстли (настоящее имя), — числа, обозначающие «пользуется туалетом». Он сидит на унитазе под покрывалом для самоубийц, вещью из износостойкой ткани, также играющей роль ночной рубашки. «Не, ты не можешь здесь сидеть, чувак!» — кричит он на меня. Он голый под одеялом, босые ноги стоят на бетонном полу. В камере запрещено хранить что-нибудь кроме туалетной бумаги. Никаких книг. И ему нечем заняться.
Такие скудные условия должны служить «сдерживающим фактором и защитой», — рассказывала мисс Картер. Некоторые заключенные говорят, что склонны к суициду, потому что, по тем или иным причинам, не хотят оставаться в своих камерах, но и не хотят, чтобы их брали под защиту, потому что тогда их будут считать стукачами. Заключенные, пребывающие в камерах предотвращения суицидов не получают матрацев, они спят на стальных койках. Их хуже кормят. Казенная норма на прием пищи: один сэндвич с «мясом непонятного происхождения», один сэндвич с арахисовым маслом, шесть кусочков моркови, шесть кусочков сельдерея и шесть ломтиков яблока. Предположив, что в еде нет пищевых добавок, я высчитал, что такое трехразовое питание дает, по меньшей мере, на 250 калорий меньше, чем рекомендовано Министерством сельского хозяйства США для мужчин младше 41 года. (В ССА говорят, что питание для заключенных в камерах предупреждения суицидов «эквивалентно по пищевой ценности» общему питанию. Они также заявляют, что надзор в целях предотвращения суицида «создан только для безопасности заключенного и не для чего больше».)
Нигде один охранник не наблюдает за одним или двумя заключенными. По словам мисс Картер, если больше двух заключенных находятся под постоянным надзором дольше 48 часов, тюрьма должна получить разрешение продолжать процесс у регионального головного офиса компании. (В ССА говорят, это неправда.) Иногда региональный офис отказывает в этом, рассказывает она, и заключенных возвращают обратно в общие комнаты или изоляцию.
«Давай, мужик, вали отсюда, — кричит Кёстли. — Знаешь, я заберусь на эту кровать и прыгну на свою гребанную шею, если ты не свалишь от моей камеры».
Я смотрю на камеру справа и вижу, что Скин сидит на своей железной койке, смотрит на меня и мастурбирует под своим покрывалом для самоубийц.
Я говорю ему прекратить.
«Отодвинь свой стул. Я просто занимаюсь своим делом». Он продолжает.
Я встаю и беру розовый бланк, чтобы записать мое первое донесение о нарушении дисциплины.
— Ты совершаешь большую ошибку, — говорит он. — Если ты это сделаешь, я всю ночь буду продолжать.
— Хорошо.
— Пиши эту херню. Мне плевать. Я на длительной изоляции, — он говорит, что находится в «Кипарисе» уже три года. Он начинает петь и танцевать в своей камере. — Всю ночь, всю нооооочь. — Заключенные дальше по коридору смеются. — Я добавлю это в свою коллекцию. У меня почти сотня нарушений. Мне насрать!
Кто-то в коридоре зовет меня. Этот заключенный не в камере предотвращении самоубийств, а в обычной. «У меня проблемы с психикой, мужик, — говорит он. У него невменяемый взгляд и он говорит тихо и напряженно. — Я не то, чтобы думаю о самоубийстве или убийстве, но мне тяжело быть среди людей». В его камере находится еще один заключенный, он сидит на верхней кровати и бреет лицо. — И голоса, демоны, называй их как хочешь, хотят, чтобы я дождался, пока вы все придете сюда, чтобы я кинул в вас дерьмо или мочу или что-нибудь еще. Я не хочу этого делать, ты слышишь?— Он говорит, что хочет пойти на предотвращение самоубийств в качестве превентивной меры. — Пока я не разберусь, что происходит здесь, — он постукивает указательными пальцами по вискам, — я должен быть там.
Руководитель подразделения ему отказывает. С четырьмя заключенными под надзором наши возможности уже превышены.
«У нас будет мексиканское противостояние, — говорит Кёстли. — Видел такое когда-нибудь? Я свалюсь с кровати, спрыгну с нее нахрен вперед головой. — Он говорит, что ему нужна неотложная психическая помощь, и я обязан об этом доложить. Когда я говорю об этом старшему надзирателю, она закатывает глаза. Во время обучения мисс Картер рассказывала нам, что «если он не псих и ему не нужен укол, чтобы успокоиться, то надо просто позволить ему перебеситься». Психиатр приедет только через шесть часов.
Один из заключенных, который находится под надзором, до этого сидевший молча, начинает кричать через отверстие для подачи еды. «Мировая война! — кричит он. — Я знаю некоторых ниггеров, которым надо рассказать кое-что ЦРУ, раз уж у них уже есть глаза на небе, спутник на орбите в космосе, обрабатывающий мировую информацию». В его голосе звучат демонические нотки, и он периодически бьет по оргстеклу, привлекая внимание. Надзиратель, сидящий прямо перед ним крутит большими пальцами и тупо смотрит вперед.
В соседней камере Скин смотрит на меня, совершенно голый, энергично мастурбируя. Я говорю ему прекратить. Он встает, подходит к решетке и онанирует в полутора метрах от меня. Я ухожу и возвращаюсь с розовым бланком, а он кричит: «Прекрати пялиться на меня, у меня от этого встает!». Похожий на больного шизофренией мужчина рядом с ним не прекращая бьет по оргстеклу. «Вот что с тобой делает дьявол в невидимом мире — засовывает свой невидимый член в твою белую или черную задницу и трахает тебя». Мое сердце бешено колотится. В течение часа я смотрел на чашку, стоящую на полу и рассматривал вкрапления на поверхности бетона.
Несколько часов спустя офицер SORT заводит в коридор мужчину в наручниках. Глаза мужчины плотно сжаты, сопли капают с верхней губы. Его привели в чувство перцовым аэрозолем после того, как он ударил моего бывшего инструктора Кенни по лицу, когда тот заполнял бумаги у себя в кабинете. Кенни сейчас в больнице. Это случилось после того, как он забрал телефон у одного заключенного, и тот заказал его.
Укрепление взаимопонимания
Кенни отсутствует уже несколько дней, залечивая разбитый нос. Послание избившего его заключенного было очевидно: держитесь подальше от наших телефонов. Между тем, тот факт, что я забрал телефон в блоке «Ясень», доказал мисс Прайс, что я строгий надзиратель, играющий по правилам, поэтому она попросила начальника тюрьмы назначить меня сюда на постоянную работу. Теперь я работаю здесь, на этаже, почти ежедневно и сразу же стараюсь загладить инцидент с телефоном перед заключенными. Я объясняю им, что забрал его, потому что у меня не было выбора, и предлагаю им лучше прятать свою контрабанду.
— Ты не полицейский?— спрашивает один из них.
— Не, я здесь не для того, чтобы быть им, — отвечаю я. — Если люди не выпендриваются передо мной, у меня к ним нет вопросов.
Не становись таким же, как твой напарник Бэкл, говорят они мне. В некоторых блоках и во время некоторых смен состав пары надзирателей на этаже меняется ежедневно, но по какой-то причине мы с Бэклом становимся постоянными напарниками (он разрешил мне использовать его настоящее имя). Я обещаю заключенным, что никогда не буду таким как он крикуном.
По правде говоря, когда Бэкл бесится, мы веселимся. Один заключенный каждый день спрашивает его номер социального страхования, просто чтобы взбесить его. Если бы он не был приземистым, ковыляющим 63-летним стариком, его периодические мечты о шоковых ошейниках на заключенных или о том, чтобы засунуть им ключи в горло, не казались бы столь безобидными. Но он ненавидит и саму корпорацию. «Ты просто черт возьми тело для них. Вот что мне кажется», — говорит он. Он считает дни до пенсии, когда ему больше не придется работать здесь, чтобы дополнять пенсионные выплаты от береговой охраны.
День за днем я узнаю его все лучше и лучше. Он читает старые вестерны и любит реконструкции гражданской войны. Он использует такие слова, как «твою мать», и фразы вроде «пользы, как от сисек на кабане». Когда магазины при тюрьмах работали, он любил покупать жене подарки, сделанные заключенными. Однажды он купил ей седло ручной работы для ее игрушек-единорогов. «Когда она его увидела, то была довольна как слон. Мы сытые и довольные!» Его дыхание постоянно пахнет ментоловым жевательным табаком, часть которого все время застревает в уголке рта.
Бэкл в какой-то мере становится моим учителем. «С некоторыми заключенными у тебя должно быть то, что я называю взаимопониманием», — говорит он. В основном он имеет в виду старшин, то есть заключенных, выбранных за хорошее поведение для выполнения особых обязанностей внутри каждого блока. Когда такой дежурный раздает зубную пасту, Бэкл говорит, чтобы я следовал примеру заключенного. «Я как бы немного изменяю свое поведение по сравнению с тем, когда был на службе. Возможно я старше кого-то по званию, но не хочу наступать им на пятки».
Без таких старшин тюрьма бы не работала как положено. В каждом блоке есть старшина-ключник, чья задача — следить за чистотой в ключе и собирать вещи заключенных, которых отправляют в изоляцию. Старшины по комнате расчетов приносят результаты подсчета из блоков в комнату, где их заносят в таблицу. Старшины, следящие за помещением, старшины этажа, старшины двора, старшины «аллеи» и старшины физкультурного зала поддерживают чистоту в тюрьме. Они обычно находятся в дружелюбных взаимоотношениях с охранниками, но пользуются любой возможностью, чтобы дать понять, что они не доносчики. И редко когда бывают ими. Что более вероятно, так это то, что они проносят контрабанду. Они подлизываются к охранникам, которые ее проносят, а их свобода передвижения позволяет им распространять товар. Пока я там был, я видел, как ловили некоторых старшин, которые пользовались высоким доверием.
Бэкл регулярно отдает свой обед накачанному старшине-ключнику. Нам запрещается это делать, поэтому он делает это незаметно. «Это привычка, которую я приобрел, когда только начал», — рассказывает он. Бэкл не боится переступить правила, чтобы контролировать ситуацию. Когда один их заключенных начинает сердито вышагивать, говоря «трахать белых», а мы боимся заставить его вернуться в камеру, Бэкл покупает сигареты у другого, дает их нервному заключенному и говорит: «Давай ты пойдешь покуришь у себя на кровати и успокоишься?» И это всегда работает. Когда мисс Прайс не видит, Бэкл выпускает парня по кличке Магазинчик из помещения, чтобы тот разнес дезодорант, жевательный табак, сахар и кофе между заключенными в разных камерах. Им не разрешается торговать чем-либо из буфета, но они все равно это делают, поэтому когда мы позволяем Магазинчику заниматься своим делом, они прекращают приставать к нам с уловками, например, притворяться, что сильно больны, чтобы выбраться из камер.
Магазинчик — 37-летний чернокожий парень, выглядящий на 55. У него неряшливые волосы, рваная форма и опухшее лицо. Походка у него как у старика, опаздывающего на собрание, на которое ему и не хочется идти. Он провел в тюрьме половину жизни, хотя я не знаю, за что. Я редко когда знаю, кто за что сидит. Я слышал, что раньше он продавал крэк, что видел, как застрелили его друга, когда ему было 8 лет, и что однажды он перестрелял в Миссисипи каких-то белых, назвавших его ниггером. По крайней мере, это то, что он мне рассказал. 14 из 18 лет за решеткой он провел в Уинне.
Магазинчик не внушает страха, но он в себе уверен. Он просто говорит надзирателям открыть дверь помещения для него, а не просит. Иногда набравшись смелости, он демонстрирует свой статус, покуривая на стульях охранников. Он разговаривает с нами так, будто мы коллеги по офису из разных отделов. В отличии от старшины по этажу, который защищает свою репутацию, громко заявляя, что крыс надо резать, Магазинчику не нужно демонстрировать свою верность заключенным, а она непоколебима. Когда я прошу его научить меня тюремному жаргону, он вежливо отказывается.
Когда я в первый раз увидел Магазинчика, он проходил через металлодетектор на входе в блок. Он пищит, но ни Бэкл, ни я ничего не предпринимаем; этот звук — один из многих, на которые мы не обращаем внимания. Устройство было установлено незадолго до того, как я начал здесь работать, чтобы попытаться снизить число заключенных, которые носят заточки, но по функционалу — это просто мебель. Мы никогда его не используем, потому что требуется как минимум два надзирателя, чтобы выстроить заключенных, провести через него и обыскать, каждый раз, когда они входят или выходят из блока. Но тогда не останется никого из охранников, кто мог бы впустить заключенных в их помещения. Когда металлодетектор пищит, Магазинчик зовет меня: «Эй, посмотри! Я сейчас снова пройду через него и он не сработает». Он прыгает через него боком, и металлодетектор не издает звука. Я смеюсь. «Меня этому дедушка научил много лет назад, — говорит он. — Все, что создано руками человека, можно обмануть. Всегда».
Ему пришлось научиться быть шустрым, потому что у него нет денег, и семья его не поддерживает. За его услуги курьера заключенные расплачиваются сигаретами, кофе и супом. Он не принимает благотворительность; он быстро понял, что в тюрьме мало что достается за просто так. Сексуальные преступники охотятся на заключенных, которые нуждаются, предоставляя последним что-нибудь из буфета или наркотики, на первый взгляд, как подарки, но, в конце концов, просят вернуть долг. Если у тебя нет денег, единственный способ заплатить — своим телом. «Когда я впервые попал в тюрьму, мне пришлось пять раз драться за свою задницу, — рассказывает Магазинчик. — Вот как все начинается: тебе страшно находиться в тюрьме из-за насилия или чего-то еще. Ты идешь к кому-то за защитой. Но это первое и самое важное, чего делать нельзя. Ты должен быть сам по себе». Он старается отговаривать уязвимых заключенных от обращений за помощью и говорит, что вступал в драки, чтобы не допустить сексуального насилия над новыми заключенными. «Мне очень больно это видеть. Парень, который и жизни-то не видел, а ты поворачиваешь и делаешь ее еще хуже»?
Он говорит, что были времена, когда ему приходилось иметь при себе заточку. «Иногда это лучший вариант, потому что в тюрьме есть такие упрямые заключенные, которые не понимают ничего кроме насилия. Когда ты показываешь им, что можешь быть с ними на их уровне, они тебя, наконец, оставляют в покое».
«Они всегда говорят о том, как тюрьма реабилитирует тебя, — говорит он. — Никого она не реабилитирует. Помоги себе сам». Когда мисс Прайс рядом, мы с Бэклом осторожны, чтобы не было очевидно, что мы выпускаем Магазинчика из помещения, а он в свою очередь старается избегать ее.
Инструкторы вроде Кенни всегда были против уступок заключенным и учили этому нас, но на самом деле большинство охранников считает, что с ними надо сотрудничать. Честно говоря, сотрудников в тюрьме слишком мало для того, чтобы вести себя иначе. К примеру, у меня и Бэкла нет времени охранять советницу по вопросам исполнения наказаний, когда она находится в офисе без камер, поэтому рядом с ней всегда присутствуют два заключенных в качестве телохранителей. (В CCA утверждают, что это против их правил). Надзирателям постоянно необходимо убеждать руководство в том, что у них под все контролем. В этом мы тоже полагаемся на заключенных, позволяя некоторым из них стоять напротив блока, чтобы предупреждать нас о подходе старших по званию; так мы можем заранее убедиться, что все в порядке.
Это может быть очень опасно. В 2007 году заключенный из Теннеси Гэри Томсон подал в суд на CCA, заявляя, что охранники во главе с капитаном иногда приказывали ему избивать других заключенных, тем самым наказывая их, а ему давали за это награду — лучшие рабочие места и привилегии. Он также утверждал, что однажды охрана обозвала его «самым большим ниггером», заперла в камеру с психически больным заключенным, который вырезал себе свастику на руке, и приказала Томпсону «отметелить его». Когда Томпсон подал жалобу, его бросили в изолятор. CCA отрицала его обвинения как беспочвенные, но дело закончилось мировой.
В штате Айдахо CCA обвинили в передаче контроля тюремным бандам с целью экономии на зарплатах. В иске, составленном восемью заключенными из Исправительного центра Айдахо, говорилось, что существовало «соглашение между CCA и определенными бандами», члены которых занимались воспитанием заключенных. Последующее расследование ФБР показало, что сотрудники фальсифицировали документы, чтобы прикрыть нехватку персонала на значимых должностях. Конфиденциальная записка Департамента по вопросам исправительных учреждений штата Айдахо, распространенная совместно с ССА, раскрытая в ходе дела, показала, что уровень насилия между заключенными в тюрьме CCA был в четыре раза выше, чем во всех остальных тюрьмах Айдахо вместе взятых. Против CCA не выдвинули обвинений, но контракт штат расторгнул. «И там все было гораздо лучше, чем здесь» — заявил однажды охранник, приехавший из-за пределов штата и заставший те времена в Айдахо.
В Уинне нет банд, но это скорее связано с тюремной культурой Луизианы, чем с тюремным управлением. В большинстве тюрем по всей стране существует расовое разделение, и внутренняя политика определяется бандами, принадлежащими к расовым бандам, таким как Арийское братство и мексиканская мафия. Но Луизиана — исключение. Здесь нет тюремных банд. В тюрьмах, где 75% — черные, и менее 25% — белые, люди различных рас вместе сидят в столовой, вместе проводят время во дворе и спят в одних комнатах.
На протяжении всего моего пребывания в Уинне я встречал охранников из тюрем CCA по всей стране, которые рассказывали о преимуществах банд. Два члена SORT, рассказывая о делах в Оклахоме, говорили друг с другом на языке жестов банды Sureño, которому они научились у заключенных, переводимых из Калифорнии. Увеличение количества членов банд — «это очень хорошо», сказал мне один из бойцов SORT, потому что в бандах поддерживается строгая дисциплина.
«Их политика заключается в чистке своих камер. Они должны поддерживать чистоту. Если они не будут подчиняться, их зарежут. Если бы они вели себя, как эти ребята, их бы пырнули ножом».
Я сразу сообразил, что невозможно больше оставаться тихим наблюдателем, каким я старался быть до этого, так что я пытаюсь найти золотую середину между вседозволенностью и жестокостью. Закончив свою жалобу на заключенного, который сбежал со своего уровня, несмотря на мое распоряжение, я все выходные провожу, размышляя о том, сошлют ли его за это в «Кипарис». Я чувствую себя виноватым и решаю, что буду писать жалобы на заключенных только в двух случаях: если они мне угрожают или отказываются подняться на свой уровень по возвращении в блок. Большинство изнасилований происходят на нижнем уровне, так что когда там собирается много заключенных, ситуация может выйти из-под контроля. И все же, я решаю писать жалобы на таких не из-за этого. Я строчу на них жалобы, потому что моя основная работа — убирать заключенных с нижнего этажа, и если я не установлю свой авторитет, мне придется с каждым их них договариваться о времени нахождения в блоке, а это лишняя трата сил.
Свободное время я проводил, опираясь на решетку и болтая с заключенными об их жизни. Одному из них, Брику, я сказал, что приехал из Миннесоты. Оказалось, что у него там есть друзья. «Мы обязаны тусануть вместе!» — воскликнул он. Я всегда поддерживаю такие отношения; благосклонность седовласых и обаятельных заключенных вроде него очень выгодна, потому что те, кто помладше и пожестче, прислушиваются к своему наставнику. Я делаю одолжения другим — выпускаю убийцу полицейских не в установленное для прогулок время, потому что он, судя по всему, может повлиять на некоторых других. Парни вроде него и Магазинчика учат меня, как заслужить уважение других заключенных. Они показывают мне, как тут дела делаются.
Я стараюсь отслеживать все запросы и откликаюсь на каждого заключенного, который выкрикивает «Миннесота!» Теперь это моя кличка. На некоторых уровнях сломаны микроволновки, так что я ношу кружки с водой для супа или кофе на уровень Брика, где он их подогревает. Когда Магазинчик не работает, а кто-нибудь просит выпустить его с уровня на минутку, чтобы он мог обменять пончик на пару сигарет, я открываю дверь. «А ты клевый, — говорит мне один из заключенных. — Не паришь нас». Я отпускаю заключенных увидеться с консультантом по дисциплинарной работе в исправительных учреждениях, когда они хотят позвонить своему адвокату или попросить новый матрац, даже если она отказывается выполнять эти просьбы, что случается почти всегда.
Брик видит, что я устаю ходить туда-сюда по этажу 12 часов в день. Он понимает, что к концу дня у меня болят ноги и спина и я начинаю игнорировать заключенных. Он знает, что нас двоих недостаточно для целого этажа. «Хреново все это работает», — говорит он мне. Мы ударяемся кулаками.
