Можно ли вообразить себе какую-нибудь европейскую страну, не разделяющую с Европой ее истории? Это Россия.
Споры о ее политической, исторической и цивилизационной (разумеется, не географической) принадлежности ведутся до сих пор. Существует немало сторонников концепции, трактующей Россию как отличное от Европы явление, а их оппоненты напоминают, что мы имеем дело со страной, чьи корни уходят в Киевскую Русь – христианское европейское княжество.
Между тем, схизма 1054 года привела к разделению христиан на западных и восточных и способствовала тому, что история русских земель пошла не тем путем, что история Европы. На это во вступительной статье к последнему номеру журнала Kronos обращает внимание Петр Новак (Piotr Nowak). Он рисует портрет России так: «У этого государства не было средневековья, готической архитектуры, оно не заняло своей позиции в "споре факультетов". В нем не сформировался ни слой зажиточных мещан, ни дворянское сословие. На все взирал сверху царь, который держал свой народ в страхе и называл себя богом. Западное понимание свободы, идеи и институты, которые способствовали закреплению этой свободы, неизменно не находили здесь плодородной почвы».
В этом контексте Новак, ссылаясь на одного французского аристократа, заключает, что русским (как тем, что смотрят на Запад, так и тем, что ищут спасение мира в русской стихии) «дано было призвание заняться серьезными вопросами. Что это за вопросы и в чем заключается их серьезность? В самом широком смысле – это вопросы экзистенциальные».
В журнале Kronos мы имеем возможность прямо или опосредованно встретиться с гигантами русской мысли: Николаем Гоголем, Константином Леонтьевым (в том числе благодаря очерку У.Одена (Wystan Hugh Auden) «Русский эстет»), Василием Розановым, Николаем Бердяевым, Владимиром Соловьевым, которые поднимали в своем творчестве конечные вопросы.
Поразительно выглядит сопоставление идей Леонтьева и Розанова. Первый был представителем русского консерватизма XIX века. Он подвергал критике такие явления, как распространение образования (поскольку полагал, что образованные массы не будут способны взять на себя ответственность за полученные знания). Самыми высшими ценностями он называл патриотизм, религию и семью, а их увядание интерпретировал как признак упадка европейской цивилизации. Он желал, чтобы Россия оказала сопротивление этому гибельному процессу, однако был в размышлениях о ее будущем пессимистом (как и Соловьев, опасаясь китайцев).
Читайте также: Как русская литература сформировала русскую общественную мысль
Хотя Леонтьев окончил свой жизненный путь как православный монах – в Троице-Сергиевой лавре, ранее, до пострига, он подходил к христианству с позиции человека, который в представленном Федором Достоевским в «Братьях Карамазовых» конфликте между Христом и Великим инквизитором принимает сторону второго. Он не скрывал своего восхищения силой – эстетический подъем вызывали у него, например, военные парады.
Как доказывал Бердяев, Леонтьев отметал в христианстве то, что составляет его суть – благую весть, а видел в нем мрачную религию страха и насилия, заставляющую своих приверженцев содрогаться от ужасающих картин конца времен. Сам философ не скрывал, что просто боится смерти.
Иначе было с Розановым. Этот философ (далекий от православных образцов) отметал элитаризм и возвышенность Леонтьева. Он утверждал бренность и земную жизнь, выражая это такими словами: «Жизнь есть дом. А дом должен быть тепел, удобен и кругл. Работай над "круглым домом"».
Розанов критиковал российский цезаропапизм, в рамках которого религия превращается в инструмент власти, и обвинял христианство XIX века в том, что оно стало «риторическим», лишилось веры. Загадку православия философ сводил к молитве. И в этом смысле, был, пожалуй, ближе к христианству, чем Леонтьев. «Если Розанов, – пишет в своей статье «Разговор о конце света» Новак, – был первым юродивым среди русских философов "серебряного века", то Леонтьев – "уклоняющимся" в деле безнадежной борьбы с силами Антихриста».
Сбылись ли видения Леонтьева? Как считал Гоголь, «перепахивание» русских умов идеями европейского просвещения, которую устроил Петр Первый оказалось безуспешным. Бердяев, рецензируя роман Андрея Белого «Петербург», отметил, что город на Неве, который два столетия, служа столицей государства, был бюрократическим фантомом, а потом превратился в колыбель революции – это… астральная сущность. «Гнилостный процесс перешел от бюрократизма к революционизму. Провокация, густым туманом окутавшая революцию, обнаруживает ее призрачно-эфемерный характер – все перемешалось в сатанинских вихрях».
Сегодняшняя российская политическая элита ссылается на христианство, но в своеобразной, деформированной форме – такое, которое могло бы быть близким Леонтьеву. Это христианство сложит бывшим кагэбэшникам молотом против морального разложения, которое пришло после коммунистической эпохи. Однако, возможно, мы имеем дело лишь с астральной сущностью, которая сопровождает падение России в водоворот постмодернистского консьюмеризма.
